Leave and Let Fall
Волшебные стояли дни, и еще стоят, но все, что стоит, потом куда-нибудь двинется, поэтому -- стояли. Вчерашнее волшебство кульминировалось танго-пати в Лиховом, кажется, переулке, где часть проезжей части была застелена линолеумом, из вынесенного на улицу магнитофона лилась музыка, а пять-шесть пар разной степени элегантности занимались неразмашистым и вдумчивым танцеванием, похожим на внимательный секс. В довершение картины у стеночки дома сидели с кофе и напитками на лавочке свободные гражданки, центрально-укромная Москва, как ей и положено, была почти пустынна, а пати, как нам показалось, охраняли два милиционера в белых форменных сорочках -- еще бы, если б проехала машина, получился бы какой-нибудь стих из Вовочки. Вроде:
Шелест покрышек, не чувствую ногу:
Это Камаз переехал милонгу.
Перед тем посидели в Большом Каретном в некоторое время назад пригляженном итальянском ресторанчике Peppino с верандой. Давно точили зубы (видели, что у них родной повар, -- он как-то летом сидел уже на веранде в этой характерной, знаете, белой двубортной поварской куртке и шпрехал по-своему), да все было не до сук, а тут надо было скрыться от днягорода, и пришли. Повар -- сардинец, зовут его Алессандро, он худ и невысок, немного смущается. Пришел знакомиться, жали руки, пообщались, готовит лично и как бог, а в основном помещении, в полуподвале, гуляла свадьба, было смешно как-то сидеть на краю чужого вьющегося гнезда, было их немного жаль. Хотя они -- молодцы -- забросали подходы к "Пеппино" розовыми лепестками. Гости говорили, в частности, о курении на рыбалке. Вообще, свадьба в широком формате -- это, похоже, ужасно.
Изгуляли потом еще бесконечный полиизмерительный кусок центральной Москвы, с двумя Шехтелями, один из которых увенчан тремя репейниками, как-нибудь надо будет их снять. Это такая замко-луарная часть центра. Во втором Шехтеле -- посольство Эквадора, кажется. Всегда было интересно, по какому принципу посольства получают резиденции в городе.
В пятницу, не выдержав уже этой прекрасности, пошла на прощальную прогулку на наши Крылатские холмы, в церковь. Где совершенно жутко опозорилась. Пошла-то тихо-мирно поставить свечки и заказать пару треб, а влетела в какой-то праздник, на котором людей мазали миром. Церковь наша очень изменилась. Мало того что обросла и росписями, и иконами, и розами, и площадкой с детьми и мамами по-над каналом, и, главное, своим таинственным слезином, который, кстати, не подвезли еще тверским церквам, но который есть, скажем, в экклесиях Греции и в лиссабонском се, но обрела еще и человеческий эттитьюд. Помню, как на долгие годы я затаила на прихожанческих бабок нашей церкви градж за то, что они на меня как-то нашипели "почему помаду не стерла, негодница?!", и это в Пасху-то. Тут же, в пятницу, все было наоборот. Только вошла и полезла в кошелек, чтобы в восстановление храма вложиться, как ухватила меня за руку мягкая серо-белая бабушка, и давай тянуть к иконам, что лежат в центре на возвышениях -- иди, говорит, пошли, пошли, помазание! Я говорю -- не умею я, не знаю, и вообще я в велюровых бриджах, босоножках и с ярким педикюром (не говоря уже о помаде, хоть и неяркой). Правда в шарфике на голове -- уж настолько моего сознания хватает. Пошли, говорит, лобиком, говорит, к иконам прислонись, да к батюшке, он тебя помажет. Так и отвела за руку. Я, балда, от волнения прислонилась как дурак в русской пословице, впаялась "лобиком" в бедные иконы, и тут уже ко мне начал подкатывать тот самый слезин, потому что было ясно, что никто на меня не хмурится, а священник и его помощник, напротив, глядючи на меня неразумную, умилительно улыбаются, а я понимаю, что мне лет двенадцать, наверное, если не пять с минусом. Спасибо бабушке, не бросила меня. Не помню, как я помазалась, очнулась только когда священник стал подносить к лицу моему рукав. А там, на лице, помада. Я аккуратно клюнула, сказала спасибо, поклонилась, как смогла, и уцепилась за свою бабушку. Слезин был уже на месте. Она меня вывела назад. Пробило тут меня по полной программе. Еще с полчаса бродила по церкви, беспорядочно ставя свечи, пихая деньги на покров, на листок, на восстановление, заказывая требы и выяснив попутно, что не знаю своего христианского имени (дожили), потом пыталась очухаться по-над Москвой-рекой, потом общалась с очередным местным котом (церковные и кладбищенские кошки почему-то берут сбор чесанием), в общем, еле унесла свои ноги в велюровых бриджах. Что это было, Бэрримор? Я так не хочу, но уже, видимо, поздно -- обрядовую сторону мне не догнать, место мое в храме со свечкой в уголке. Что делать, куда бежать -- некуда.
Все начинается -- совсем недавно поняла -- с марксистского скачка. Когда количество опавших листьев превышает определенную парфюмерную концентрацию, и -- еще даже когда все деревья стоят почти полностью зелеными -- открывается запах. Тут в человеке проворачивается ключ, и он влетает в осень. Ей не страшны калифорнийские температуры, солнечный свет, праздники, цветы и зеленая, зеленая! трава! Осень сильнее.
Она приходит с запахом, с обухом, с пугающей резью во внутренностях (берегись, путник, клюквенного фреша, как бы ни манил он тебя своим страстным цветом), с радостным ощущением того, что вот, наконец-то, тебе опять надо сделать все и вчера, и что скоро все закончится. Хорошо бы, чтобы через энное количество лет. А так -- посмотрим, конечно.
Шелест покрышек, не чувствую ногу:
Это Камаз переехал милонгу.
Перед тем посидели в Большом Каретном в некоторое время назад пригляженном итальянском ресторанчике Peppino с верандой. Давно точили зубы (видели, что у них родной повар, -- он как-то летом сидел уже на веранде в этой характерной, знаете, белой двубортной поварской куртке и шпрехал по-своему), да все было не до сук, а тут надо было скрыться от днягорода, и пришли. Повар -- сардинец, зовут его Алессандро, он худ и невысок, немного смущается. Пришел знакомиться, жали руки, пообщались, готовит лично и как бог, а в основном помещении, в полуподвале, гуляла свадьба, было смешно как-то сидеть на краю чужого вьющегося гнезда, было их немного жаль. Хотя они -- молодцы -- забросали подходы к "Пеппино" розовыми лепестками. Гости говорили, в частности, о курении на рыбалке. Вообще, свадьба в широком формате -- это, похоже, ужасно.
Изгуляли потом еще бесконечный полиизмерительный кусок центральной Москвы, с двумя Шехтелями, один из которых увенчан тремя репейниками, как-нибудь надо будет их снять. Это такая замко-луарная часть центра. Во втором Шехтеле -- посольство Эквадора, кажется. Всегда было интересно, по какому принципу посольства получают резиденции в городе.
В пятницу, не выдержав уже этой прекрасности, пошла на прощальную прогулку на наши Крылатские холмы, в церковь. Где совершенно жутко опозорилась. Пошла-то тихо-мирно поставить свечки и заказать пару треб, а влетела в какой-то праздник, на котором людей мазали миром. Церковь наша очень изменилась. Мало того что обросла и росписями, и иконами, и розами, и площадкой с детьми и мамами по-над каналом, и, главное, своим таинственным слезином, который, кстати, не подвезли еще тверским церквам, но который есть, скажем, в экклесиях Греции и в лиссабонском се, но обрела еще и человеческий эттитьюд. Помню, как на долгие годы я затаила на прихожанческих бабок нашей церкви градж за то, что они на меня как-то нашипели "почему помаду не стерла, негодница?!", и это в Пасху-то. Тут же, в пятницу, все было наоборот. Только вошла и полезла в кошелек, чтобы в восстановление храма вложиться, как ухватила меня за руку мягкая серо-белая бабушка, и давай тянуть к иконам, что лежат в центре на возвышениях -- иди, говорит, пошли, пошли, помазание! Я говорю -- не умею я, не знаю, и вообще я в велюровых бриджах, босоножках и с ярким педикюром (не говоря уже о помаде, хоть и неяркой). Правда в шарфике на голове -- уж настолько моего сознания хватает. Пошли, говорит, лобиком, говорит, к иконам прислонись, да к батюшке, он тебя помажет. Так и отвела за руку. Я, балда, от волнения прислонилась как дурак в русской пословице, впаялась "лобиком" в бедные иконы, и тут уже ко мне начал подкатывать тот самый слезин, потому что было ясно, что никто на меня не хмурится, а священник и его помощник, напротив, глядючи на меня неразумную, умилительно улыбаются, а я понимаю, что мне лет двенадцать, наверное, если не пять с минусом. Спасибо бабушке, не бросила меня. Не помню, как я помазалась, очнулась только когда священник стал подносить к лицу моему рукав. А там, на лице, помада. Я аккуратно клюнула, сказала спасибо, поклонилась, как смогла, и уцепилась за свою бабушку. Слезин был уже на месте. Она меня вывела назад. Пробило тут меня по полной программе. Еще с полчаса бродила по церкви, беспорядочно ставя свечи, пихая деньги на покров, на листок, на восстановление, заказывая требы и выяснив попутно, что не знаю своего христианского имени (дожили), потом пыталась очухаться по-над Москвой-рекой, потом общалась с очередным местным котом (церковные и кладбищенские кошки почему-то берут сбор чесанием), в общем, еле унесла свои ноги в велюровых бриджах. Что это было, Бэрримор? Я так не хочу, но уже, видимо, поздно -- обрядовую сторону мне не догнать, место мое в храме со свечкой в уголке. Что делать, куда бежать -- некуда.
Все начинается -- совсем недавно поняла -- с марксистского скачка. Когда количество опавших листьев превышает определенную парфюмерную концентрацию, и -- еще даже когда все деревья стоят почти полностью зелеными -- открывается запах. Тут в человеке проворачивается ключ, и он влетает в осень. Ей не страшны калифорнийские температуры, солнечный свет, праздники, цветы и зеленая, зеленая! трава! Осень сильнее.
Она приходит с запахом, с обухом, с пугающей резью во внутренностях (берегись, путник, клюквенного фреша, как бы ни манил он тебя своим страстным цветом), с радостным ощущением того, что вот, наконец-то, тебе опять надо сделать все и вчера, и что скоро все закончится. Хорошо бы, чтобы через энное количество лет. А так -- посмотрим, конечно.