Марсий: записки на манжетах
У меня очень обостренное чувство малой родины. Наверное, это происходит оттого, что в детстве мы практически никуда не переезжали, ребенком я была загруженным, и маршруты мои повторялись. Дом -- угол Столешникова переулка и Пушкинской, ныне несуществующий 3/15, апофеоз коридорной системы, с двором внутри, помнивший Кюхельбекера, Гайдара, одного из убийц царской семьи, поколения рядовых москвичей, аутлет, где жарились и продавались пончики, отделение милиции, кажется, магазин "Цветы" (не уверена), какое-то жуткое кафе, пивняк-"Яму" напротив (говорят, она существует до сих пор) и все то, что составляло Москву, в центре которой был минимум отдельных квартир. Школа -- традиционная "лучшая английская" в Центре, неподалеку, на улице Москвина (увы, старых-новых названий я не запоминаю), ходьбы до нее было семь минут от дома. Каток, тоже, в общем, легендарный, и как он сам считает, старейший открытый каток в Москве -- Петровка, 28. Как ни странно, он выжил, хотя выжил как инвалид, но прошли времена, когда его накромсали на теннисные корты, и года два назад мне пришел единственный спам, который я не удалила, -- Каток на Петровке жив! И мы на него ходим. Была еще учительница музыки, но я к ней попадала редко, в основном, она приходила к нам на Столешников, да и жила где-то на Тверской, по Тверской мы любили гулять семейно, да это ведь недалеко. Был еще скверик перед ИМЛ, который (ИМЛ) позже, когда мы уже переехали, поглотил наш дом и встал вместо него своим продолжением, с тремя слепцами на фасаде. В скверике был (и выжил) фонтан, прогулочная группа, памятник сидящему Ленину (кажется, такой же, как в Кремле), на площади перед ним -- Юрий с долгою рукою и легендой, известной каждому москвичу ("русские князья на кобылах не ездили"), по левую руку -- "Арагви", по правую -- книжный, который тоже уцелел. Были еще "искусственные льды" для особо одаренных, но т.к. ездила я туда на такси, в круг моих обычных маршрутов они не очень входили, разве что однажды, когда отец забыл оставить мне деньги на такси обратно, а ехать в трамвае без билета маленькой мне было страшно, дошла я каким-то образом пешком в тяжелой шубе и с коньками на веревочках через плечо пешком от ЦСКА до дома, непонятным образом ориентируясь по троллейбусным линиям. В общем, с учетом занятости всех вокруг, с учетом того, что если меня куда-то вели или везли, то дороги я не запоминала, и с учетом того, что ребенком я была до крайности домашним, города я не знала, и малая родина (тогда я еще не подозревала, что это так называется) была для меня единственно возможным ареалом обитания, как для какой-нибудь белки, которая только и ведает, что свою сосну и прилегающие к ней пару дубов.
А летом мы заказывали смешные, как я сейчас понимаю, грузовики, и выезжали на дачу. Дача была (забегая вперед, скажу, что она и есть, но уже не наша) в подмосковном поселке Мичуринец, что между Переделкиным и Внуковым, кажется, в 21 км от Москвы, и я никогда не знала, от какого места считаются эти километры -- от МКАД, или от, скажем, Киевского вокзала. Мичуринскую нашу дачу я воспринимала как данность, как и прилегавший к ней "Городок писателей" -- булгаковское "Перелыгино", и великолепие нашего участка размером в невозможные в последующие времена 24 "сотки", и то, что участок смотрел прямо на лес, и то, что совсем рядом прогуливался еще живой тогда Катаев, и то, что за книжками мы ходили в библиотеку Чуковского, и то, что в переделкинской церкви какая-то маленькая и очень черная монашка впервые сказала обо мне отцу, что "девочку-то бесы мучают", и кладбище рядом, с могилами Пастернака и того же Чуковского, -- в этом не было никакого пафоса. Это была дача. Улица Ленина, улица Маркса, какие-то огородные названия, почтовое отделение "Чоботы" (?), небольшой продмаг (сахар для варенья, молоко, хлеб, иногда крупы, больше ничего там не было, продукты возили взрослые из Москвы), "качели-карусели" перед ними -- что-то скрипучее и простое, но в те детские годы почему-то предмет мечтаний.
Мы, правда, очень быстро, как я сейчас понимаю, хватали и имплементировали какие-то не вполне распространенные еще тогда веяния. Перед дачей, куда любили, прямо-таки по-пушкински, съезжаться гости, -- жарили шашлыки. От одного знакомого грека (из лучшего курортного города на Черном море -- Кобулети) было почерпнуто знание о варке кофе по-турецки, бабушкины старорежимные кофейники у нас в семье не жили, из Кобулети же были привезены джезве, которые я с тех пор так и не научилась склонять, но ввиду того, что все склоняют, называю их по-простому -- "турками". Еще мы ездили на море. На Кавказ, где некогда познакомились родители, на Кавказ, который отец обошел пешком и какими-то еще неведомыми способами весь, с институтской "агитбригадой", по Военно-Грузинской дороге и еще некими непонятными мне тропами, но Кавказ никогда не воспринимался мной как нечто "свое", напротив, когда мы возвращались оттуда назад, в Мичуринец, я впервые начинала осознавать, что берег турецкий -- это не мое. А вот средняя полоса и русское поле -- мое, и кишки мои примотаны к этим березовым ситцам намертво.
Там был лес, который тянулся куда-то в бесконечность, в сторону Внукова, и там было поле, которое тогда давало возможность -- и более нигде такой возможности в моем детстве не было -- увидеть "круговой горизонт". Через поле штрих-пунктиром тянулись страшненькие "бочаги" -- с пиявками, камышом и черной водой. На поле что-то росло, и наш лхасский терьер, которому и так-то ввиду приличного его породе оволошения было видно мало окружающего мира, а ввиду невысокого роста и вовсе не видно ничего в траве, делал удивительное: он взлетал в воздух (похоже, наш цвета перца с солью лхасец -- был он с детства седым брюнетом -- все же не был чистопородным лхасцем, т.к. был длинноног и легок в прыжке, как пух), в воздухе, взмахнув челкой, открывал синему свету свои потрясающие круглые глаза с дикими цыганскими белками, ориентировался, находил хозяев, разворачивался куда надо, и только потом неспешно возвращался на землю. Было это все совершенным счастьем.
Рю отчаянно смешно написал о том, как мы попытались вчера сходить с ним за утраченным временем; маленькому ему когда-то довелось приезжать на ту нашу дачу в гости, но жизни на ней ему не досталось. За грибами в тот чистый лес он не ходил, поля того, еще не забранного, как концентрационный лагерь забором, убогими постройками Ново-Переделкина, свободного и отороченного только встававшим каждое лето возле кромки леса настоящим цыганским табором... того поля он не видел, не нюхал, васильков в злаках не зрил, чувства малой родины из Переделкина вынести не имел возможности. Мы специально отдали потом его учиться в мою же школу, и он даже попал к некоторым из моих учителей, и, пожалуй, этот факт -- один из самых лучших, которые случились у него в жизни, помимо меня.
Ибо его малая родина была наполовину та же: Пушкинская, Петровка, улица Москвина, Трубная, Кузнецкий мост, Кремль. А в качестве "дачи" для него, думаю, уже выступило Крылатское. Это, конечно, не Переделкино, но при небольшой тренировке наши холмы вполне даже сходят за подмосковную природу.
Если мне надо представить себе что-то ужасно спокойное, счастливое и красивое, я закрываю глаза и вижу два подосиновика, выглядывающие из-под поваленного дерева. Наверное, они были настоящими: мы были великолепными грибниками -- отец и я. Отец научил меня ходить по лесу (во всем, кроме ориентации в пространстве), мы всегда шли тихо, не пугая ни грибы, ни живность, и всегда приносили жуткое количество добычи, причем никакие свинушки-волнушки-грузди-опенки и прочая шушера для соления нас не занимала. Все это ушло куда-то. Грибов в нашем лесу не стало. Одни сыроежки-переростки, лисички отмерли как класс, благородные твердоногие пухляки... я даже знаю, в какой траве их искать; трава есть, грибов в ней нет... исчезли. Появился смешной гриб, которого я никогда не видела раньше, -- очень красивый, белый, как безе, похожий на свежий домашний творог, но на ножке. Мы поцокали на него языками, но, естественно, не прельстились. В нашем лесу никогда не было никого, кто бы ползал. Собственно, я думаю, что моя фобия развилась именно потому, что до вполне сознательного возраста я даже и не представляла, что в лесу могут быть змеи. Когда я с этим столкнулась, было уже поздно объяснять. Нет, меня никто не кусал, это было бы даже лишним; достаточно видеть.
О нашей даче можно навспоминать целые мемуары, но возраст мой все-таки пока не вполне тот, и вспоминать я могу только внутри себя, и нету старшего поколения, которое при всей своей сложности все-таки держало клан Дубровских вместе. Старшие поколения уходят, кланов больше нет, как нет в нашем лесу благородных грибов.
Но есть запахи. Мы без всяких Прустов и Гессе знаем все о памяти запахов, и пока Подмосковье не превратилось в одну сплошную свалку, запахи будут нагонять нас и сдирать с нас кожу, как с Марсия, возвращая назад -- в детство, в безжалостные объятия малой родины, бежать от которых можно, а убежать -- ...
А летом мы заказывали смешные, как я сейчас понимаю, грузовики, и выезжали на дачу. Дача была (забегая вперед, скажу, что она и есть, но уже не наша) в подмосковном поселке Мичуринец, что между Переделкиным и Внуковым, кажется, в 21 км от Москвы, и я никогда не знала, от какого места считаются эти километры -- от МКАД, или от, скажем, Киевского вокзала. Мичуринскую нашу дачу я воспринимала как данность, как и прилегавший к ней "Городок писателей" -- булгаковское "Перелыгино", и великолепие нашего участка размером в невозможные в последующие времена 24 "сотки", и то, что участок смотрел прямо на лес, и то, что совсем рядом прогуливался еще живой тогда Катаев, и то, что за книжками мы ходили в библиотеку Чуковского, и то, что в переделкинской церкви какая-то маленькая и очень черная монашка впервые сказала обо мне отцу, что "девочку-то бесы мучают", и кладбище рядом, с могилами Пастернака и того же Чуковского, -- в этом не было никакого пафоса. Это была дача. Улица Ленина, улица Маркса, какие-то огородные названия, почтовое отделение "Чоботы" (?), небольшой продмаг (сахар для варенья, молоко, хлеб, иногда крупы, больше ничего там не было, продукты возили взрослые из Москвы), "качели-карусели" перед ними -- что-то скрипучее и простое, но в те детские годы почему-то предмет мечтаний.
Мы, правда, очень быстро, как я сейчас понимаю, хватали и имплементировали какие-то не вполне распространенные еще тогда веяния. Перед дачей, куда любили, прямо-таки по-пушкински, съезжаться гости, -- жарили шашлыки. От одного знакомого грека (из лучшего курортного города на Черном море -- Кобулети) было почерпнуто знание о варке кофе по-турецки, бабушкины старорежимные кофейники у нас в семье не жили, из Кобулети же были привезены джезве, которые я с тех пор так и не научилась склонять, но ввиду того, что все склоняют, называю их по-простому -- "турками". Еще мы ездили на море. На Кавказ, где некогда познакомились родители, на Кавказ, который отец обошел пешком и какими-то еще неведомыми способами весь, с институтской "агитбригадой", по Военно-Грузинской дороге и еще некими непонятными мне тропами, но Кавказ никогда не воспринимался мной как нечто "свое", напротив, когда мы возвращались оттуда назад, в Мичуринец, я впервые начинала осознавать, что берег турецкий -- это не мое. А вот средняя полоса и русское поле -- мое, и кишки мои примотаны к этим березовым ситцам намертво.
Там был лес, который тянулся куда-то в бесконечность, в сторону Внукова, и там было поле, которое тогда давало возможность -- и более нигде такой возможности в моем детстве не было -- увидеть "круговой горизонт". Через поле штрих-пунктиром тянулись страшненькие "бочаги" -- с пиявками, камышом и черной водой. На поле что-то росло, и наш лхасский терьер, которому и так-то ввиду приличного его породе оволошения было видно мало окружающего мира, а ввиду невысокого роста и вовсе не видно ничего в траве, делал удивительное: он взлетал в воздух (похоже, наш цвета перца с солью лхасец -- был он с детства седым брюнетом -- все же не был чистопородным лхасцем, т.к. был длинноног и легок в прыжке, как пух), в воздухе, взмахнув челкой, открывал синему свету свои потрясающие круглые глаза с дикими цыганскими белками, ориентировался, находил хозяев, разворачивался куда надо, и только потом неспешно возвращался на землю. Было это все совершенным счастьем.
Рю отчаянно смешно написал о том, как мы попытались вчера сходить с ним за утраченным временем; маленькому ему когда-то довелось приезжать на ту нашу дачу в гости, но жизни на ней ему не досталось. За грибами в тот чистый лес он не ходил, поля того, еще не забранного, как концентрационный лагерь забором, убогими постройками Ново-Переделкина, свободного и отороченного только встававшим каждое лето возле кромки леса настоящим цыганским табором... того поля он не видел, не нюхал, васильков в злаках не зрил, чувства малой родины из Переделкина вынести не имел возможности. Мы специально отдали потом его учиться в мою же школу, и он даже попал к некоторым из моих учителей, и, пожалуй, этот факт -- один из самых лучших, которые случились у него в жизни, помимо меня.
Ибо его малая родина была наполовину та же: Пушкинская, Петровка, улица Москвина, Трубная, Кузнецкий мост, Кремль. А в качестве "дачи" для него, думаю, уже выступило Крылатское. Это, конечно, не Переделкино, но при небольшой тренировке наши холмы вполне даже сходят за подмосковную природу.
Если мне надо представить себе что-то ужасно спокойное, счастливое и красивое, я закрываю глаза и вижу два подосиновика, выглядывающие из-под поваленного дерева. Наверное, они были настоящими: мы были великолепными грибниками -- отец и я. Отец научил меня ходить по лесу (во всем, кроме ориентации в пространстве), мы всегда шли тихо, не пугая ни грибы, ни живность, и всегда приносили жуткое количество добычи, причем никакие свинушки-волнушки-грузди-опенки и прочая шушера для соления нас не занимала. Все это ушло куда-то. Грибов в нашем лесу не стало. Одни сыроежки-переростки, лисички отмерли как класс, благородные твердоногие пухляки... я даже знаю, в какой траве их искать; трава есть, грибов в ней нет... исчезли. Появился смешной гриб, которого я никогда не видела раньше, -- очень красивый, белый, как безе, похожий на свежий домашний творог, но на ножке. Мы поцокали на него языками, но, естественно, не прельстились. В нашем лесу никогда не было никого, кто бы ползал. Собственно, я думаю, что моя фобия развилась именно потому, что до вполне сознательного возраста я даже и не представляла, что в лесу могут быть змеи. Когда я с этим столкнулась, было уже поздно объяснять. Нет, меня никто не кусал, это было бы даже лишним; достаточно видеть.
О нашей даче можно навспоминать целые мемуары, но возраст мой все-таки пока не вполне тот, и вспоминать я могу только внутри себя, и нету старшего поколения, которое при всей своей сложности все-таки держало клан Дубровских вместе. Старшие поколения уходят, кланов больше нет, как нет в нашем лесу благородных грибов.
Но есть запахи. Мы без всяких Прустов и Гессе знаем все о памяти запахов, и пока Подмосковье не превратилось в одну сплошную свалку, запахи будут нагонять нас и сдирать с нас кожу, как с Марсия, возвращая назад -- в детство, в безжалостные объятия малой родины, бежать от которых можно, а убежать -- ...