Дед прошел всю войну. И вернулся не сразу
Уже выкладывал, но можно еще и еще.
Мама рассказывала:
Это был август. Я точно помню - август. Жаркий и душный.
Брат Ваня ходил на работу на силикатный завод. Поэтому нам дали «городские» карточки. По карточкам детям полагалось 400 граммов хлеба, а на иждивенцев - 300 граммов. На сельские карточки давали еще меньше.
Каждый день я бегала в хлебную лавку у проходной силикатного. Всего получалось у нас на меня, на братика Колю, на маму и на дедушку - почти полтора килограмма хлеба. А Ваня сам отоваривался в их столовой. Он дома почти не ел.
Ходили все босиком. Просто не было обуви. Ну, и тепло же было! Бежать по дороге было мягко - кругом пыль, которая поднималась, когда проезжали машины, асфальт положили позже.
Я стояла в очереди уже полчаса, все ждали, когда придет хлебовозка. Но тут меня окликнули и спросили, что я тут делаю, если отец пришел с войны. Все расступились, а я побежала. Полетела. Не через переезд, а сначала в Разгуляевку, чтобы потом напрямик к дому. Сверху с холма от Разгуляевки был виден наш двор. Там стояли люди. Плотно, как на демонстрации. И я - с горки, расставив руки, с парусящим подолом выцветшего ситцевого сарафана - а-а-а! Вниз, вниз, домой.
Вбежала во двор прямо с угла - забор поставили позже. А весь двор заполнен бабами. Они стоят и смотрят.
А у кухоньки стоит мой отец. Красивый. В синей майке. Загорелый. И мама рядом. Еще ведро с водой. Мама набирает кружку воды и медленно поливает отцу. А он умывается. Так же медленно.
И все смотрят и молчат.
И братик Коля молчит. Он же отца вообще никогда не видел. И я - встала и молчу.
А мама набирает воды - и льет. Набирает - и льет. А отец аккуратно, без брызг и шума, умывается.
И тишина. Такая тишина, что слышно жаворонка далеко-далеко в выгоревшем летнем сталинградском небе.
А у меня ноги все в крови.
Мама рассказывала:
Это был август. Я точно помню - август. Жаркий и душный.
Брат Ваня ходил на работу на силикатный завод. Поэтому нам дали «городские» карточки. По карточкам детям полагалось 400 граммов хлеба, а на иждивенцев - 300 граммов. На сельские карточки давали еще меньше.
Каждый день я бегала в хлебную лавку у проходной силикатного. Всего получалось у нас на меня, на братика Колю, на маму и на дедушку - почти полтора килограмма хлеба. А Ваня сам отоваривался в их столовой. Он дома почти не ел.
Ходили все босиком. Просто не было обуви. Ну, и тепло же было! Бежать по дороге было мягко - кругом пыль, которая поднималась, когда проезжали машины, асфальт положили позже.
Я стояла в очереди уже полчаса, все ждали, когда придет хлебовозка. Но тут меня окликнули и спросили, что я тут делаю, если отец пришел с войны. Все расступились, а я побежала. Полетела. Не через переезд, а сначала в Разгуляевку, чтобы потом напрямик к дому. Сверху с холма от Разгуляевки был виден наш двор. Там стояли люди. Плотно, как на демонстрации. И я - с горки, расставив руки, с парусящим подолом выцветшего ситцевого сарафана - а-а-а! Вниз, вниз, домой.
Вбежала во двор прямо с угла - забор поставили позже. А весь двор заполнен бабами. Они стоят и смотрят.
А у кухоньки стоит мой отец. Красивый. В синей майке. Загорелый. И мама рядом. Еще ведро с водой. Мама набирает кружку воды и медленно поливает отцу. А он умывается. Так же медленно.
И все смотрят и молчат.
И братик Коля молчит. Он же отца вообще никогда не видел. И я - встала и молчу.
А мама набирает воды - и льет. Набирает - и льет. А отец аккуратно, без брызг и шума, умывается.
И тишина. Такая тишина, что слышно жаворонка далеко-далеко в выгоревшем летнем сталинградском небе.
А у меня ноги все в крови.