Мои подопечные. Начало
Извлекаю из дневниковых записей и добавляю то, что вспоминается. Текст сырой, необработанный и ничем не приукрашенный. В Эйлате я работал "метапелем", работником по уходу за пожилыми или больными людьми. Дай, думаю, попробую немного об этом написать. А получилось много.
Со временем мне дали еще одного подопечного. С первым мы гуляли редко и по утрам, так как сил на ходьбу у него было мало. Он брал меня под руку, мы шли в пальмовую аллею, и там сидели, разговаривали. Но чаще ездили автобусом в магазин. А со вторым нужно было только гулять. С ногами у него было еще хуже, но он держался за ручки такой специальной коляски, похожей на ходунки на колесах. Гуляли ближе к вечеру, когда солнце заходило и становилось не то чтобы нежарко, а хотя бы терпимо.Этот второй, назовем его Виктором, был еще разговорчивей первого.
- Петя, здесь никому нельзя доверять, - начинал он сразу, едва мы выходили за ворота. - Когда мы сюда только переехали в середине девяностых, я долго искал работу.
И он рассказывал, как это было трудно. Потом о своей работе дворником на заправке. Его просили работать и по субботам, но потом за это не заплатили.
- Это же страна евреев! - восклицал абсолютный чистокровный еврей из украинской глубинки. - И каждый хочет тебя обмануть!
Я быстро понял, что возражать в том смысле, что меня еще никто не обманул, - не стоит. Это стилистически не совпадало с вязью сплетаемых Виктором рассказов. Это были лишние узелки, и он их просто отметал. Потом он вспоминал о своей работе в химической лаборатории при сталеплавильном каком-то заводе, давал ёмкие характеристики сотрудникам. Довольно часто в следующий раз он рассказывал то же самое.
Время от времени мне приходилось его прерывать, чтобы направить в нужную сторону. Куда идти он не знал, вообще не знал района, где живет. Догуляв до сквера со скамейками, мы садились, и я выслушивал его истории о здоровье, плохом с юности, но жизнерадостные. Потом о родителях, о женитьбе.
Жену Виктора я видел всякий раз, когда приходил в их дом. Там же жили его дочь с мужем, внучка с мужем, правнук. Видел я их редко, а жену, назовем ее Евгения, часто. Ей тоже было за восемьдесят. Она всегда сразу же хотела меня напоить и накормить. Я вежливо отказывался, говорил, что вначале прогулка. После прогулки соглашался на чай или растворимый кофе.
- Петя, вы обязательно должны это попробовать, - говорила она иногда о каком-нибудь блюде.
Евгения не представляла, как человека можно не накормить, если он пришел в дом. Когда в холле в это время находилась часть их большой семьи, она звала меня в свою комнату и кормила там, или, если я спешил в ульпан изучать иврит, выдавала с собой бутерброд - один, но размером как три или четыре.
Виктор тоже был не прочь закусить и с едой сразу садился к телевизору. Его они смотрели часто вместе, но иногда каждый в своей комнате. Это были в основном российские ток-шоу, от которых у меня сразу разбаливалась голова: там никто друг друга не слушал и все орали.
- Но не могут же они все врать! - отвечали мои старики, когда я пытался им объяснить, что по Киеву танки не ездят и за разговоры на русском языке не убивают на месте.
Доброе гостеприимство Евгении и Виктора живо напомнило мне мое детство. Мне было лет девять, может десять, когда я познакомился с Валеркой Зуевым. Не помню как и где, скорее всего на крышах каких-нибудь бесконечных сараев в закоулках старых дворов на Чкалова, Рейтарской, Стрелецкой. Он был харизматичный хулиган, его анархичность и асоциальность меня, домашнего ребёнка, притягивала. Зуев научил меня курить, ругаться, поджигать мусорные баки. Посвятил в происходящее между мальчиками и девочками. Вернее, он пытался, но у меня внутри была какая-то защита от цинизма - наверное, книги. А его манил мой домашний уют. Он приходил к нам в гости, я потихоньку отдавал ему доедать свою еду - аппетит у меня появился только в армии.
Валерка приводил меня к себе, в коммуналку на Стрелецкую. Там я познакомился с Еленой Ивановной и её мужем, имени не помню. Они казались мне глубокими стариками, сейчас понимаю, что им было около шестидесяти. Всегда, когда мы приходили, Елена Ивановна начинала угощать. Еда у неё была потрясающе вкусной, посуда как в музее, и разговаривала она так ласково, что уходить не хотелось. Такие интонации в нашей семье были не приняты, как и объятия и частые слова «люблю» или «ты самый лучший». Впрочем, я могу не помнить такого, либо помнить искаженно.
Мне нравилось приходить к Валерке, играть в этой квартире, подвергаться гостеприимству Елены Ивановны, есть её пирожки, конфеты и такие блюда, которых я не пробовал. И только спустя долгое время я узнал, к своему изумлению, что эти люди - никакие не бабушка и дедушка Зуева, как я был уверен, - а просто соседи. Он жил с мамой в соседней комнате дальше по коридору. Мама появлялась редко, маленькая тонкая женщина невзрачной внешности. Валерка у неё был, оказывается, интернатский ребёнок. Вот откуда его дикарские замашки. Я тогда не знал, что такое интернат, лишь догадывался, что можно было отдавать туда ребёнка из неполной семьи.
Я закончил школу, ушёл в армию уже из Лесного массива, где мой отец получил квартиру. До сих пор жалею, что не нашёл тогда, куда девалась Елена Ивановна с мужем - весь дом куда-то расселили. Но это я позже пожалел, а тогда был весь в своём эгоизме здоровой торопливой молодости.
Так вот, именно Елену Ивановну с мужем напомнили мне Евгения и Виктор. Примерно такая же теплота, безусловное принятие, уют. Я мгновенно такое чувствую. Конечно, я старался не переходить из сферы рабочих отношений в личные, был сдержан и тактичен, помнил, кто я и что тут делаю. Хотя не прирастать сердцем получалось плохо. Я наблюдал за ними и вспоминал тот самый первый урок гостеприимства от Елены Ивановны, и чувствовал по отношению к этим старикам, которые старше меня на двадцать лет, какую-то мудрую, почти отеческую ласковость.
Виктор нежно любил свою дочь, внуков и правнучку. Впрочем, острый на язык, он мог мастерски выругать их, но только мне, за глаза. В нем уживалась эта теплая домашняя любвеобильность с ненавистью к каким-то вещам. Он утверждал, что не любит Израиль, не выносит иврит, презирает украинских политиков, ненавидит Америку. И подробно объяснял, что с ними со всеми надо сделать. Однако забывал о своих рассказах и часто начинал с самого начала. Вскоре я к этому привык и только кивал. Мой подопечный расцветал от такого внимательного слушателя, восторженно благодарил, утверждая, что с ногами у него теперь лучше благодаря нашим прогулкам.
Вот один из его рассказов.
- Папе моему в 1918 году было двадцать с чем-то, самый возраст с девушками знакомиться. А был он портной. И пошил себе матросский костюм, клёши вооот такие, на колене пуговицы по тогдашней моде, ну и всё остальное. И вот он вышел в этом костюме на улицу, девушку ждать, а мимо проезжал на лошади Железняк. Тот самый, матрос-партизан, он потом под Каховкой погиб. Бандит, каких мало. Он отца спрашивает, ты кто такой? А тот ему отвечает - я у себя в городке, живу тут, а ты например кто такой? Отец мой здоровый бугай был, не боялся никого. Тут подъехали к Железняку его подельники с маузерами, и тот осмелел, велел отцу костюм снять. Пришлось подчиниться. Костюм оказался впору, так Железняк в нём и уехал. После забрали отца в красную армию, он вначале не хотел идти, потому что зрение с юности плохое, да и вообще, оно ему надо? Но потом подумал - найду Желязняка этого, убью. Однако не пришлось. Его самого попёрли из армии, когда выяснили, что он почти слепой, мушку не видит и стрелять не может. Но перед этим заставили в партию вступить.
Поехал однажды мой папа в Москву, там устроился на работу мусор строительный разгребать и выносить, тогда как раз каменный мавзолей построили. А жил у родственников. И вот однажды заезжает во двор воронок, отец понял - за ним. Бежать всё равно смысла нет. И его забрали. На допросе сказали, что он агент четырёх иностранных разведок. Это он-то, неграмотный. То есть на идиш он читать мог, закончил 4 класса хедера, еврейской школы, но по-русски говорил с трудом и с акцентом. Но его всё равно обвинили. Били железными прутами, заставили подписать самооговор. Он написал на идиш: я не агент никаких разведок. Но этого никто не читал, бумага есть? - есть. И приговорили к 10 годам без права переписки на том основании, что он агент американской разведки. Просто с потолка взяли, сразу не могли придумать, какой из четырёх, ну и остановились на американской.
Однажды какая-то партийная комиссия, проверяющая что-то там в органах на тему правильности и, Петя, вы будете смеяться, законности, зашла в том числе и в камеру, где он сидел. Почитали бумаги, спросили: кто тут у вас такой-то фамилии, агент американской разведки? Отец ответил: я. Начали с ним разговаривать. Ну, он прикинул, что хуже не будет, и говорит: какой я вам агент, где вы видели неграмотного агента разведки, который на русском не читает и говорит еле-еле, да и не видит ничего? Близорукость минус 10. Через некоторое время его освободили и даже выдали 20 рублей, чтобы на родину вернулся. А отсидел он год.
Однажды к нам во двор зашёл человек. Это было спустя много лет, кажется в начале пятидесятых. И сразу к отцу: вы такой-то? Да, ответил он. Мама подошла поближе, и я тоже, чтобы послушать. А человек продолжает: вы ведь были членом партии? Да, был, но когда меня арестовали, то сразу исключили. Так вот, радостно говорит человек, я инструктор райкома, и я уполномочен сообщить вам, что вы можете восстановиться в партии! Отец весь задрожал, привстал и ответил ему: а не пошёл бы ты вместе со своей партией на... Ну и дальше подробный адрес. Хотя он никогда не матерился. Папа попросил там в райкоме передать его ответ кому надо, инструктор растерянно ушёл, а мама побежала за каплями валерианы и водичкой. Потому что отец долго не мог успокоиться.
Продолжение, вероятно, последует, если вспомню и не поленюсь записать.
Со временем мне дали еще одного подопечного. С первым мы гуляли редко и по утрам, так как сил на ходьбу у него было мало. Он брал меня под руку, мы шли в пальмовую аллею, и там сидели, разговаривали. Но чаще ездили автобусом в магазин. А со вторым нужно было только гулять. С ногами у него было еще хуже, но он держался за ручки такой специальной коляски, похожей на ходунки на колесах. Гуляли ближе к вечеру, когда солнце заходило и становилось не то чтобы нежарко, а хотя бы терпимо.Этот второй, назовем его Виктором, был еще разговорчивей первого.
- Петя, здесь никому нельзя доверять, - начинал он сразу, едва мы выходили за ворота. - Когда мы сюда только переехали в середине девяностых, я долго искал работу.
И он рассказывал, как это было трудно. Потом о своей работе дворником на заправке. Его просили работать и по субботам, но потом за это не заплатили.
- Это же страна евреев! - восклицал абсолютный чистокровный еврей из украинской глубинки. - И каждый хочет тебя обмануть!
Я быстро понял, что возражать в том смысле, что меня еще никто не обманул, - не стоит. Это стилистически не совпадало с вязью сплетаемых Виктором рассказов. Это были лишние узелки, и он их просто отметал. Потом он вспоминал о своей работе в химической лаборатории при сталеплавильном каком-то заводе, давал ёмкие характеристики сотрудникам. Довольно часто в следующий раз он рассказывал то же самое.
Время от времени мне приходилось его прерывать, чтобы направить в нужную сторону. Куда идти он не знал, вообще не знал района, где живет. Догуляв до сквера со скамейками, мы садились, и я выслушивал его истории о здоровье, плохом с юности, но жизнерадостные. Потом о родителях, о женитьбе.
Жену Виктора я видел всякий раз, когда приходил в их дом. Там же жили его дочь с мужем, внучка с мужем, правнук. Видел я их редко, а жену, назовем ее Евгения, часто. Ей тоже было за восемьдесят. Она всегда сразу же хотела меня напоить и накормить. Я вежливо отказывался, говорил, что вначале прогулка. После прогулки соглашался на чай или растворимый кофе.
- Петя, вы обязательно должны это попробовать, - говорила она иногда о каком-нибудь блюде.
Евгения не представляла, как человека можно не накормить, если он пришел в дом. Когда в холле в это время находилась часть их большой семьи, она звала меня в свою комнату и кормила там, или, если я спешил в ульпан изучать иврит, выдавала с собой бутерброд - один, но размером как три или четыре.
Виктор тоже был не прочь закусить и с едой сразу садился к телевизору. Его они смотрели часто вместе, но иногда каждый в своей комнате. Это были в основном российские ток-шоу, от которых у меня сразу разбаливалась голова: там никто друг друга не слушал и все орали.
- Но не могут же они все врать! - отвечали мои старики, когда я пытался им объяснить, что по Киеву танки не ездят и за разговоры на русском языке не убивают на месте.
Доброе гостеприимство Евгении и Виктора живо напомнило мне мое детство. Мне было лет девять, может десять, когда я познакомился с Валеркой Зуевым. Не помню как и где, скорее всего на крышах каких-нибудь бесконечных сараев в закоулках старых дворов на Чкалова, Рейтарской, Стрелецкой. Он был харизматичный хулиган, его анархичность и асоциальность меня, домашнего ребёнка, притягивала. Зуев научил меня курить, ругаться, поджигать мусорные баки. Посвятил в происходящее между мальчиками и девочками. Вернее, он пытался, но у меня внутри была какая-то защита от цинизма - наверное, книги. А его манил мой домашний уют. Он приходил к нам в гости, я потихоньку отдавал ему доедать свою еду - аппетит у меня появился только в армии.
Валерка приводил меня к себе, в коммуналку на Стрелецкую. Там я познакомился с Еленой Ивановной и её мужем, имени не помню. Они казались мне глубокими стариками, сейчас понимаю, что им было около шестидесяти. Всегда, когда мы приходили, Елена Ивановна начинала угощать. Еда у неё была потрясающе вкусной, посуда как в музее, и разговаривала она так ласково, что уходить не хотелось. Такие интонации в нашей семье были не приняты, как и объятия и частые слова «люблю» или «ты самый лучший». Впрочем, я могу не помнить такого, либо помнить искаженно.
Мне нравилось приходить к Валерке, играть в этой квартире, подвергаться гостеприимству Елены Ивановны, есть её пирожки, конфеты и такие блюда, которых я не пробовал. И только спустя долгое время я узнал, к своему изумлению, что эти люди - никакие не бабушка и дедушка Зуева, как я был уверен, - а просто соседи. Он жил с мамой в соседней комнате дальше по коридору. Мама появлялась редко, маленькая тонкая женщина невзрачной внешности. Валерка у неё был, оказывается, интернатский ребёнок. Вот откуда его дикарские замашки. Я тогда не знал, что такое интернат, лишь догадывался, что можно было отдавать туда ребёнка из неполной семьи.
Я закончил школу, ушёл в армию уже из Лесного массива, где мой отец получил квартиру. До сих пор жалею, что не нашёл тогда, куда девалась Елена Ивановна с мужем - весь дом куда-то расселили. Но это я позже пожалел, а тогда был весь в своём эгоизме здоровой торопливой молодости.
Так вот, именно Елену Ивановну с мужем напомнили мне Евгения и Виктор. Примерно такая же теплота, безусловное принятие, уют. Я мгновенно такое чувствую. Конечно, я старался не переходить из сферы рабочих отношений в личные, был сдержан и тактичен, помнил, кто я и что тут делаю. Хотя не прирастать сердцем получалось плохо. Я наблюдал за ними и вспоминал тот самый первый урок гостеприимства от Елены Ивановны, и чувствовал по отношению к этим старикам, которые старше меня на двадцать лет, какую-то мудрую, почти отеческую ласковость.
Виктор нежно любил свою дочь, внуков и правнучку. Впрочем, острый на язык, он мог мастерски выругать их, но только мне, за глаза. В нем уживалась эта теплая домашняя любвеобильность с ненавистью к каким-то вещам. Он утверждал, что не любит Израиль, не выносит иврит, презирает украинских политиков, ненавидит Америку. И подробно объяснял, что с ними со всеми надо сделать. Однако забывал о своих рассказах и часто начинал с самого начала. Вскоре я к этому привык и только кивал. Мой подопечный расцветал от такого внимательного слушателя, восторженно благодарил, утверждая, что с ногами у него теперь лучше благодаря нашим прогулкам.
Вот один из его рассказов.
- Папе моему в 1918 году было двадцать с чем-то, самый возраст с девушками знакомиться. А был он портной. И пошил себе матросский костюм, клёши вооот такие, на колене пуговицы по тогдашней моде, ну и всё остальное. И вот он вышел в этом костюме на улицу, девушку ждать, а мимо проезжал на лошади Железняк. Тот самый, матрос-партизан, он потом под Каховкой погиб. Бандит, каких мало. Он отца спрашивает, ты кто такой? А тот ему отвечает - я у себя в городке, живу тут, а ты например кто такой? Отец мой здоровый бугай был, не боялся никого. Тут подъехали к Железняку его подельники с маузерами, и тот осмелел, велел отцу костюм снять. Пришлось подчиниться. Костюм оказался впору, так Железняк в нём и уехал. После забрали отца в красную армию, он вначале не хотел идти, потому что зрение с юности плохое, да и вообще, оно ему надо? Но потом подумал - найду Желязняка этого, убью. Однако не пришлось. Его самого попёрли из армии, когда выяснили, что он почти слепой, мушку не видит и стрелять не может. Но перед этим заставили в партию вступить.
Поехал однажды мой папа в Москву, там устроился на работу мусор строительный разгребать и выносить, тогда как раз каменный мавзолей построили. А жил у родственников. И вот однажды заезжает во двор воронок, отец понял - за ним. Бежать всё равно смысла нет. И его забрали. На допросе сказали, что он агент четырёх иностранных разведок. Это он-то, неграмотный. То есть на идиш он читать мог, закончил 4 класса хедера, еврейской школы, но по-русски говорил с трудом и с акцентом. Но его всё равно обвинили. Били железными прутами, заставили подписать самооговор. Он написал на идиш: я не агент никаких разведок. Но этого никто не читал, бумага есть? - есть. И приговорили к 10 годам без права переписки на том основании, что он агент американской разведки. Просто с потолка взяли, сразу не могли придумать, какой из четырёх, ну и остановились на американской.
Однажды какая-то партийная комиссия, проверяющая что-то там в органах на тему правильности и, Петя, вы будете смеяться, законности, зашла в том числе и в камеру, где он сидел. Почитали бумаги, спросили: кто тут у вас такой-то фамилии, агент американской разведки? Отец ответил: я. Начали с ним разговаривать. Ну, он прикинул, что хуже не будет, и говорит: какой я вам агент, где вы видели неграмотного агента разведки, который на русском не читает и говорит еле-еле, да и не видит ничего? Близорукость минус 10. Через некоторое время его освободили и даже выдали 20 рублей, чтобы на родину вернулся. А отсидел он год.
Однажды к нам во двор зашёл человек. Это было спустя много лет, кажется в начале пятидесятых. И сразу к отцу: вы такой-то? Да, ответил он. Мама подошла поближе, и я тоже, чтобы послушать. А человек продолжает: вы ведь были членом партии? Да, был, но когда меня арестовали, то сразу исключили. Так вот, радостно говорит человек, я инструктор райкома, и я уполномочен сообщить вам, что вы можете восстановиться в партии! Отец весь задрожал, привстал и ответил ему: а не пошёл бы ты вместе со своей партией на... Ну и дальше подробный адрес. Хотя он никогда не матерился. Папа попросил там в райкоме передать его ответ кому надо, инструктор растерянно ушёл, а мама побежала за каплями валерианы и водичкой. Потому что отец долго не мог успокоиться.
Продолжение, вероятно, последует, если вспомню и не поленюсь записать.