Была в "Маяке" на презентации книг Владимира Букосвкого и Натальи Горбаневской. Много говорили, не очень весело шутили, Горбаневская прочла отрывок из "Полудня":
Что помню я о демонстрации
Накануне прошел дождь, но в воскресенье с самого утра было ясно и солнечно. Я шла с коляской вдоль ограды Александровского сада; народа было так много, что пришлось сойти на мостовую. Малыш мирно спал в коляске, в ногах у него стояла сумка с запасом штанов и распашонок, под матрасиком лежали два плаката и чехословацкий флажок. Я решила: если никого не будет, кому отдать плакаты, я прикреплю их по обе стороны коляски, а сама буду держать флажок.
Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске - когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один был написан по-чешски: “At ћije svobodne a nezavisle Ceskoslovensko!”, т.е. “Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!”. На втором был мой любимый призыв: “За вашу и нашу свободу” - для меня, много лет влюбленной в Польшу, особенно нестерпимым в эти дни было то, что вместе с нашими войсками на территорию Чехословакии вступили и солдаты Войска Польского, солдаты страны, которая веками боролась за вольность и независимость против великодержавных угнетателей - прежде всего против России.
“За вашу и нашу свободу” - это лозунг польских повстанцев, сражавшихся за освобождение отчизны, и польских эмигрантов, погибавших во всем мире за свободу других народов. Это лозунг тех русских демократов прошлого века, которые поняли, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.
Проезд между Александровским садом и Историческим музеем был перекрыт милицией: там стояла очередь в мавзолей. Когда я увидела эту толпу, мне представилось, что вся площадь, до самого Василия Блаженного, запружена народом. Но когда я обошла музей с другой стороны и вышла на площадь, она открылась передо мной просторная, почти пустынная, с одиноко белеющим Лобным местом. Проходя мимо ГУМа, я встретила знакомых, улыбнулась им и прошла дальше, не останавливаясь.
Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы. Не на первом и не на роковом последнем, а на каком-то случайном из двенадцати ударов, а может быть и между ударами, демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар.
Справа от меня сидела Лара, у нее в руках было белое полотнище, и на нем резкими черными буквами - “Руки прочь от ЧССР”. За нею был Павлик. Доставая плакаты, я сознательно протянула ему “За вашу и нашу свободу”: когда-то мы много говорили о глубокой мысли, заключенной в этом призыве, и я знала, как он ему дорог. За Павликом были Вадим Делоне и Володя Дремлюга, но их я видела плохо: мы все сидели дугой на краешке тротуара, повторяющего своими очертаниями Лобное место. Чтобы увидеть конец этой дуги, надо было бы специально поворачиваться. Потому-то я потом и не заметила, как били Вадима. Позади коляски сидел Костя Бабицкий, с которым я до тех пор не была знакома, за ним - Витя Файнберг, приехавший на днях из Ленинграда. Все это я увидела одним быстрым взглядом, но, по-моему, на то, чтобы записать эту картину, ушло больше времени, чем то, что прошло от мгновения, как плакаты поднялись над нами, и до мгновения, как они затрещали. Вокруг нас только начал собираться народ, а из дальних концов площади, опережая ближайших любопытных, мчались те, кто поставил себе немедленной целью ликвидировать демонстрацию. Они налетали и рвали плакаты, даже не глядя, что там написано. Никогда не забуду треска материи.
Я увидела, как сразу двое - мужчина и женщина, портфелем и тяжелой сумкой - били Павлика. Крепкая рука схватила мой флажок. “Что! - сказала я. - Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?” Рука поколебалась и разжалась. На мгновение я обернулась и увидела, как бьют Витю Файнберга. Плакатов уже не было, и только флажок мне еще удалось защитить. Но тут на помощь нерешительному товарищу пришел высокий гладколицый мужчина в черном костюме - из тех, кто рвал лозунги и бил ребят, - и злобно рванул флажок. Флажок переломился, у меня в руке остался обломок древка.
Еще на бегу эти люди начали выкрикивать различные фразы, которые не столько выражали их несдержанные эмоции, сколько должны были провоцировать толпу последовать их примеру. Я расслышала только две фразы, их я и привела в своем письме: “Это все жиды!” и “Бей антисоветчиков!”. Они выражались и более нецензурно: на суде во время допроса Бабицкого судья сделала ему замечание за то, что он повторил одно из адресованных нам оскорблений.
Тем не менее собравшаяся толпа не реагировала на призывы “бить антисоветчиков” и стояла вокруг нас, как всякая любопытная толпа.
Почти все, кто бил ребят и отнимал плакаты, на короткое время исчезли. Стоящие вокруг больше молчали, иногда подавали неприязненные или недоуменные реплики. Два-три оратора, оставшиеся от той же компании, произносили пылкие филиппики, основанные на двух тезисах: “мы их освобождали” и “мы их кормим”; “их” - это чехов и словаков. Подходили новые любопытные, спрашивали: “Что здесь?” - “Это сидячая демонстрация в знак протеста против оккупации Чехословакии”, - объясняли мы. “Какой оккупации?” - искренне удивлялись некоторые. Все те же два-три оратора опять кричали: “Мы их освобождали, 200 тысяч солдат погибло, а они контрреволюцию устраивают”. Или же: “Мы их спасаем от Западной Германии”. Или еще лучше: “Что же мы, должны отдать Чехословакию американцам?” И - весь набор великодержавных аргументов, вплоть до ссылки на то, что “они сами попросили ввести войска”.
За этими ораторами трудно было слышать, кто из ребят что говорил, помню, кто-то объяснял, что “письмо группы членов ЦК КПЧ” с просьбой о вводе войск - фальшивка, недаром оно никем не подписано. Я на слова “Как вам не стыдно!” сказала: “Да, мне стыдно - мне стыдно, что наши танки в Праге”.
Через несколько минут подошла первая машина. После мне рассказывали люди, бывшие на площади, как растерянно метались в поисках машин те, кто отнял у нас лозунги. Найти машину в летнее воскресенье на Красной площади, по которой нет проезда, трудно, даже учитывая право работников КГБ останавливать любую служебную машину. Постепенно они ловили редкие машины, выезжавшие с улицы Куйбышева в сторону Москворецкого моста, и подгоняли их к Лобному месту.
Ребят поднимали и уносили в машины. За толпой мне не было видно, как их сажали, кто с кем вместе ехал. Последним взяли Бабицкого, он сидел позади коляски, и ему достался упрек из толпы: “Ребенком прикрываетесь!” Я осталась одна.
Малыш проснулся от шума, но лежал тихо. Я переодела его, мне помогла незнакомая женщина, стоявшая рядом. Толпа стояла плотно, проталкивались не видевшие начала, спрашивали, в чем дело. Я объясняла, что это демонстрация против вторжения в Чехословакию. “Моих товарищей увезли, у меня сломали чехословацкий флажок”, - я приподнимала обломочек древка. “Они что, чехи?” - спрашивал один другого в толпе. “Ну, и ехали бы к себе в Чехословакию, там бы демонстрировали”. (Говорят, вечером того же дня в Москве рассказывали, что на Красной площади “демонстрировала чешка с ребенком”.) В ответ на проповедь одного из оставшихся на месте присяжных ораторов я сказала, что свобода демонстраций гарантирована конституцией. “А что? - протянул кто-то в стороне. - Это она правильно говорит. Нет, я не знаю, что тут сначала было, но это она правильно говорит”. Толпа молчит и ждет, что будет. Я тоже жду. “Девушка, уходите”, - упорно твердил кто-то. Я оставалась на месте. Я подумала: если вдруг меня решили не забирать, я останусь тут до часу дня и потом уйду.
Но вот раздалось требование дать проход, и впереди подъезжающей “Волги” через толпу двинулись мужчина и та самая женщина, что била Павла сумкой, а после, стоя в толпе, ругала (и, вероятно, запоминала) тех, кто выражал нам сочувствие. “Ну, что собрались? Не видите: больной человек...” - говорил мужчина. Меня подняли на руки - женщины рядом со мной едва успели подать мне на руки малыша, - сунули в машину - я встретилась взглядом с расширенными от ужаса глазами рыжего француза (Клода Фриу, которого я видела накануне демонстрации у Ларисы Богораз), стоявшего совсем близко, и подумала: “Вот последнее, что я запомню с воли”, - и мужчина, указывая все на ту же женщину, плотную, крепкую, сказал: “Садитесь - вы будете свидетелем”. - “Возьмите еще свидетеля”, - воскликнула я, указывая на ближайших в толпе. “Хватит”, - сказал он, и “свидетельница”, которая, кстати, нигде потом в качестве свидетеля не фигурировала, уселась рядом со мной. Я кинулась к окну, открутила его и крикнула: “Да здравствует свободная Чехословакия!” Посреди фразы “свидетельница” с размаху ударила меня по губам. Мужчина сел рядом с шофером: “В 50-е отделение милиции”. Я снова открыла окно и попыталась крикнуть: “Меня везут в 50-е отделение милиции”, - но она опять дала мне по губам. Это было и оскорбительно, и больно.
- Как вы смеете меня бить! - вскрикивала я оба раза. И оба раза она, оскалившись, отвечала:
- А кто вас бил? Вас никто не бил.
Машина шла на Пушкинскую улицу через улицу Куйбышева и мимо Лубянки. Потом я узнала, что первые машины ехали прямо на Лубянку, но там их не приняли и послали в 50-е отделение милиции. Мужчина по дороге сказал шоферу: “Какое счастье, что вы нам попались”. А когда доехали, шофер сказал этому “случайному представителю разгневанной толпы”: “Вы мне путевочку-то отметьте, а то я опаздываю”.
- Как ваша фамилия? - спросила я женщину в машине.
- Иванова, - сказала она с той же наглой улыбкой, с которой говорила: “Вас никто не бил”.
- Ну, конечно, Ивановой назваться легче всего.
- Конечно, - с той же улыбкой.
каждый раз, когда она произносила слово "флажок", мне очень хотелось разреветься.