Тютчев и Бродский
источник: http://community.livejournal.com/tiutchev/43496.html?view=147432#t147432
2009 © desolate_man
Ещё в 1994 году у меня появился незадолго до этого вышедший (в издательстве "Пушкинский фонд") зелененький сборник новых стихотворений Бродского - "Приглашение к путешествию". Многие стихотворения из него мне так понравились, что сами собой "выучились науизусть" (здесь бы больше подошёл английский эквивалент - "by heart").
читать дальше
Но одно стихотворение полюбилось особо, и сразу возникло ощущение, что оно было написано гораздо раньше. Так впоследствии и оказалось: в четвёртом томе Собрания сочинений Бродского, изданного тем же "Пушкинским фондом", под ним стояла дата "1970 (?)". Речь идёт о стихотворении "Не выходи из комнаты":
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более - изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Тогда, по молодости лет, это стихотворение воспринималось мной как петербургский манифест одиночества и одновременно пособие по неучастию в советской действительности (которая "чай, не Франция" и может только изувечить). Я в те годы работал в одной странной газете и вёл в ней ещё более странную "Колонку эстета", для которой - не без влияния этого стихотворения, входившей тогда в моду интеллигентной ностальгии по приметам позднесовестского быта (передачи "Старая квартира", "Старый телевизор" и др.), статьи Б.В.Маркова "Сайгон" и "Слоны" - институты эмансипации" в зачитанном до дыр сборнике "Метафизика Петербурга", отдельных песен раннего "Аквариума" ("Сентябрь", "Иванов", "Песня для нового быта", "Новая жизнь на новом посту" и др.), размышлений об "уютных" фильмах Эльдара Рязанова и других режиссёров - написал статью с претенциозным названием "Поэтика замкнутого пространства". В ней я, помнится, помимо всего прочего обосновывал тезис о том, что вынужденная замкнутость позднесоветской жизни, отгороженной "железным занавесом" от всего остального мира, при всей её неестественности и - в целом - порочности - порождала и довольно продуктивные черты миросозерцания и поведения, среди которых - особое ощущение уюта и неспешный ритм жизни с повторяющимися циклами, способствующие внутренней сосредоточенности (сейчас мне подумалось, что о чем-то подобном пишет Ю.М.Лотман в своей статье "Каноническое искусство как информационный парадокс".
Чуть позже стало понятно, что для Бродского призыв "не выходить из комнаты" (в разных его вариациях) является универсальным философским императивом, одним из лейтмотивов творчества (особенно в 1970-е гг.), внутренней установкой, не зависящей от окружающей действительности. И если знаменитую коду ("Я сижу в темноте. И она не хуже // в комнате, чем темнота снаружи") написанного незадолго до эмиграции (в 1971 г.) и посвящённого Льву Лосеву стихотворения "Я всегда твердил, что судьба - игра..." можно в какой-то степени списать на "второсортность эпохи", то уже по "Лагуне" (1973) становится понятно, что для Бродского "коробка из под случайных жизней" второсортного пансиона "Аккадемия" ценна не меньше раздающегося снаружи звона "веницейских церквей". Получается, что и в Европе, и где бы то ни было "на улице, чай, не Франция". В связи с этим интересно отметить, что в стихотворении 1977 г. "Сан-Пьетро" присутствует (в слегка изменённом виде) не только строчка "В пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу" из "Не выходи из комнаты...", но и соответствующий мотив:
Тень, насыщающаяся от света,
радуется при виде снимаемого с гвоздя
пальто совершенно по-христиански. Ставни
широко растопырены, точно крылья
погрузившихся с головой в чужие
неурядицы ангелов. Там и сям
слезающая струпьями штукатурка
обнажает красную, воспаленную кладку,
и третью неделю сохнущие исподники
настолько привыкли к дневному свету
и к своей веревке, что человек
если выходит на улицу, то выходит
в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.
Другими словами, неважно, где ты находишься (вспомним в связи с этим и рассуждения Бродского о том, что Родина поэта - это его язык, и его воспоминания о том, как, оказавшись в Америке и сидя в своем рабочем кабинете, он потянулся к полке за словарём и понял, что это движение ничем не отличается от того, которое он неоднократно проделывал с своей "половине комнаты" на Пестеля).
Перечитывая недавно знаменитое стихотворение Тютчева начала 1830-х гг. "Silentium!" ("Молчание!" - лат.), я вдруг почувствовал, что своими повторяющимися императивами (и философскими, и сугубо языковыми) оно мне что-то неуловимо напоминает. В самом деле, одиночество, молчание, погружённость в собственный внутренний мир являются предельной реализацией отгороженности от "наружного шума", от "хроноса, космоса, эроса, расы, вируса":
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими - и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью - и молчи!..
2009 © desolate_man
Ещё в 1994 году у меня появился незадолго до этого вышедший (в издательстве "Пушкинский фонд") зелененький сборник новых стихотворений Бродского - "Приглашение к путешествию". Многие стихотворения из него мне так понравились, что сами собой "выучились науизусть" (здесь бы больше подошёл английский эквивалент - "by heart").
читать дальше
Но одно стихотворение полюбилось особо, и сразу возникло ощущение, что оно было написано гораздо раньше. Так впоследствии и оказалось: в четвёртом томе Собрания сочинений Бродского, изданного тем же "Пушкинским фондом", под ним стояла дата "1970 (?)". Речь идёт о стихотворении "Не выходи из комнаты":
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более - изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Тогда, по молодости лет, это стихотворение воспринималось мной как петербургский манифест одиночества и одновременно пособие по неучастию в советской действительности (которая "чай, не Франция" и может только изувечить). Я в те годы работал в одной странной газете и вёл в ней ещё более странную "Колонку эстета", для которой - не без влияния этого стихотворения, входившей тогда в моду интеллигентной ностальгии по приметам позднесовестского быта (передачи "Старая квартира", "Старый телевизор" и др.), статьи Б.В.Маркова "Сайгон" и "Слоны" - институты эмансипации" в зачитанном до дыр сборнике "Метафизика Петербурга", отдельных песен раннего "Аквариума" ("Сентябрь", "Иванов", "Песня для нового быта", "Новая жизнь на новом посту" и др.), размышлений об "уютных" фильмах Эльдара Рязанова и других режиссёров - написал статью с претенциозным названием "Поэтика замкнутого пространства". В ней я, помнится, помимо всего прочего обосновывал тезис о том, что вынужденная замкнутость позднесоветской жизни, отгороженной "железным занавесом" от всего остального мира, при всей её неестественности и - в целом - порочности - порождала и довольно продуктивные черты миросозерцания и поведения, среди которых - особое ощущение уюта и неспешный ритм жизни с повторяющимися циклами, способствующие внутренней сосредоточенности (сейчас мне подумалось, что о чем-то подобном пишет Ю.М.Лотман в своей статье "Каноническое искусство как информационный парадокс".
Чуть позже стало понятно, что для Бродского призыв "не выходить из комнаты" (в разных его вариациях) является универсальным философским императивом, одним из лейтмотивов творчества (особенно в 1970-е гг.), внутренней установкой, не зависящей от окружающей действительности. И если знаменитую коду ("Я сижу в темноте. И она не хуже // в комнате, чем темнота снаружи") написанного незадолго до эмиграции (в 1971 г.) и посвящённого Льву Лосеву стихотворения "Я всегда твердил, что судьба - игра..." можно в какой-то степени списать на "второсортность эпохи", то уже по "Лагуне" (1973) становится понятно, что для Бродского "коробка из под случайных жизней" второсортного пансиона "Аккадемия" ценна не меньше раздающегося снаружи звона "веницейских церквей". Получается, что и в Европе, и где бы то ни было "на улице, чай, не Франция". В связи с этим интересно отметить, что в стихотворении 1977 г. "Сан-Пьетро" присутствует (в слегка изменённом виде) не только строчка "В пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу" из "Не выходи из комнаты...", но и соответствующий мотив:
Тень, насыщающаяся от света,
радуется при виде снимаемого с гвоздя
пальто совершенно по-христиански. Ставни
широко растопырены, точно крылья
погрузившихся с головой в чужие
неурядицы ангелов. Там и сям
слезающая струпьями штукатурка
обнажает красную, воспаленную кладку,
и третью неделю сохнущие исподники
настолько привыкли к дневному свету
и к своей веревке, что человек
если выходит на улицу, то выходит
в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.
Другими словами, неважно, где ты находишься (вспомним в связи с этим и рассуждения Бродского о том, что Родина поэта - это его язык, и его воспоминания о том, как, оказавшись в Америке и сидя в своем рабочем кабинете, он потянулся к полке за словарём и понял, что это движение ничем не отличается от того, которое он неоднократно проделывал с своей "половине комнаты" на Пестеля).
Перечитывая недавно знаменитое стихотворение Тютчева начала 1830-х гг. "Silentium!" ("Молчание!" - лат.), я вдруг почувствовал, что своими повторяющимися императивами (и философскими, и сугубо языковыми) оно мне что-то неуловимо напоминает. В самом деле, одиночество, молчание, погружённость в собственный внутренний мир являются предельной реализацией отгороженности от "наружного шума", от "хроноса, космоса, эроса, расы, вируса":
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими - и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью - и молчи!..