Ярослав Смеляков
Уралец Владимир Дауров, тогда ещё начинающий поэт, приехал в Москву и столкнулся с уже маститым Ярославом Смеляковым на банкете. Смеляков предложил придти к нему домой завтра наутро со стихами. Вот что из этого вышло:
Ночь в гостинице возле ВДНХ я почти не спал, ужасно волновался перед намеченной встречей с Ярославом Васильевичем. Приготовил папку со стихами и рано утром отправился в дорогу.
Смеляков жил недалеко от метро «Университет» на Ломоносовском проспекте, в доме 19, в квартире №40. Я чётко помнил, что он меня ждёт ровно в семь утра. В назначенный час я позвонил в квартиру (кажется, на пятом этаже). Дверь долго не открывали, я позвонил ещё раз. Наконец, раздались шаги. Дверь полуоткрыла заспанная жена поэта, тоже поэтесса, Татьяна Валерьевна Стрешнева.
- Кто вы? Что вам надо? - недовольно спросила она.
- Я поэт из Свердловска Владимир Дагуров. Мне Ярослав Васильевич назначил встречу в семь часов…
- Ярик, к тебе какой-то поэт из Свердловска пришёл, - крикнула она в глубину квартиры. - Что ему сказать?
Но ей говорить ничего не пришлось - из полумрака спальни донёсся хриплый, но могучий рык Смелякова:
- Ёб твою мать, какой ещё на хуй поэт?! Гони его взашей к ебене матери!
На лице Татьяны Стрешневой появилось виноватое выражение, она развела руками и тихо произнесла:
- Извините, Ярик не может вас принять - сами слышали… Я ничего не могу поделать, ещё раз извините…
Дверь закрылась. Мне кровь ударила в голову. Я опрометью кинулся мимо лифта вниз по лестнице, выбежал из подъезда, свернул направо за угол дома и пошёл мимо кинотеатра «Прогресс» к проспекту.
И вдруг слышу откуда-то сверху крик, меня окликают по имени:
- Володя! Вернитесь!
Оглянулся и вижу в распахнутом окне на пятом этаже Татьяну Стрешневу. Я махнул рукой и продолжил путь.
- Володя! Вернитесь! А не то он убъёт меня! Умоляю - вернитесь!
Тут я, конечно, остановился, подумал - её зов не утихал! - и побрёл обратно к дому.
Дверь в квартиру была открыта нараспашку, Татьяна Валерьевна была уже в халате и радостно причитала:
- Ой, Володечка, миленький, спасибо, что вернулся, иначе бы мне не сдобровать… Ярик спросонья забыл, что ты должен прийти, а когда ты ушёл, он так меня стал ругать!..
В это время из ванной вышел, вытирая лицо, Ярослав Васильевич. Он гневно зыркнул на меня, монотонно бубня себе под нос:
- Поэты, понимаешь, хреновы дети, ни хуя жизни не смыслят! Это ж каким фашистом надо быть, чтоб в шесть утра…
- В семь, - пытался поправить я, но он ещё злее зыркнул на меня.
- Какая разница, один хуй! Это ж надо, какой садист - вчера с ним на одном банкете пили, - он что, не понимает, что с человеком наутро будет?! Меня, Смелякова, какой-то щенок в шесть утра тормошит, добро бы ещё с бутылкой пришёл опохмелять, так не-ет - блядь, явился со стихами! В гробу я их видел! У хуёвого человека и стихи хуёвые, ежу понятно!
Я опять порывался бежать из квартиры, но меня Татьяна Валерьевна мёртвой хваткой держала за рукав пальто.
- Погоди, сейчас он опохмелится и подобреет. Раздевайся и проходи на кухню.
Но Ярослав Васильевич как отрубил:
- Нечего ему на кухне делать! Пусть идёт в кабинет и ждёт меня…
Минут через двадцать он вернулся с кухни совершенно неузнаваемый: спокойный, серьёзный, с чуть уловимой усмешкой - мне даже показалось, что такое начало утра его уже забавляло.
- Ну, давай, покажи, что ты там накропал, уралец. Не пугайся того, что видел - я, когда чужие стихи читаю, ещё страшней становлюсь, - обнадёжил меня мастер слова.
Паче чаяния, читал Смеляков мои стихи самым внимательным образом и молча раскладывал их на три кучки (хотел написать - стопки, но передумал…)
Некоторое время я не мог понять, в какой кучке лежит то, что ему понравилось, а в какой - нет, и что означает третья. Но вот он, держа листочек, произнёс:
- Вот тут молодец - в стихах должно быть хулиганство! Оно - живое! - и положил стихотворение в самую тощую кучку.
Я расстроился. А Смеляков уже вошёл в раж и черкал карандашом всё чаще и чаще, но тощая кучка почти не росла. Изредка он цитировал особо понравившиеся ему строчки, или, наоборот, издевался над плохими, приговаривая их матом. Я уже понял, что третья, самая большая стопка стихов - те, что требуют доработки, но годятся в книгу. Работа его длилась часа два, не меньше. Я был просто потрясён его сосредоточенностью и страшно боялся окончательного приговора. В конце этого занятия Ярослав Васильевич отослал меня на кухню, вроде как смилостившись:
- Тата, напои его чаем, а то на нём лица нет!
Пока мы с ней мило беседовали, Смеляков написал на белом листе бумаги чёрными чернилами письмо в издательство «Молодая гвардия», в котором хорошо отозвался о моих стихах. Особенно мне была приятна такая фраза: «Считаю, что стихи Владимира Дагурова не следует включать в коллективный сборник - они достойны выхода в свет отдельной книжкой!»
via
Ночь в гостинице возле ВДНХ я почти не спал, ужасно волновался перед намеченной встречей с Ярославом Васильевичем. Приготовил папку со стихами и рано утром отправился в дорогу.
Смеляков жил недалеко от метро «Университет» на Ломоносовском проспекте, в доме 19, в квартире №40. Я чётко помнил, что он меня ждёт ровно в семь утра. В назначенный час я позвонил в квартиру (кажется, на пятом этаже). Дверь долго не открывали, я позвонил ещё раз. Наконец, раздались шаги. Дверь полуоткрыла заспанная жена поэта, тоже поэтесса, Татьяна Валерьевна Стрешнева.
- Кто вы? Что вам надо? - недовольно спросила она.
- Я поэт из Свердловска Владимир Дагуров. Мне Ярослав Васильевич назначил встречу в семь часов…
- Ярик, к тебе какой-то поэт из Свердловска пришёл, - крикнула она в глубину квартиры. - Что ему сказать?
Но ей говорить ничего не пришлось - из полумрака спальни донёсся хриплый, но могучий рык Смелякова:
- Ёб твою мать, какой ещё на хуй поэт?! Гони его взашей к ебене матери!
На лице Татьяны Стрешневой появилось виноватое выражение, она развела руками и тихо произнесла:
- Извините, Ярик не может вас принять - сами слышали… Я ничего не могу поделать, ещё раз извините…
Дверь закрылась. Мне кровь ударила в голову. Я опрометью кинулся мимо лифта вниз по лестнице, выбежал из подъезда, свернул направо за угол дома и пошёл мимо кинотеатра «Прогресс» к проспекту.
И вдруг слышу откуда-то сверху крик, меня окликают по имени:
- Володя! Вернитесь!
Оглянулся и вижу в распахнутом окне на пятом этаже Татьяну Стрешневу. Я махнул рукой и продолжил путь.
- Володя! Вернитесь! А не то он убъёт меня! Умоляю - вернитесь!
Тут я, конечно, остановился, подумал - её зов не утихал! - и побрёл обратно к дому.
Дверь в квартиру была открыта нараспашку, Татьяна Валерьевна была уже в халате и радостно причитала:
- Ой, Володечка, миленький, спасибо, что вернулся, иначе бы мне не сдобровать… Ярик спросонья забыл, что ты должен прийти, а когда ты ушёл, он так меня стал ругать!..
В это время из ванной вышел, вытирая лицо, Ярослав Васильевич. Он гневно зыркнул на меня, монотонно бубня себе под нос:
- Поэты, понимаешь, хреновы дети, ни хуя жизни не смыслят! Это ж каким фашистом надо быть, чтоб в шесть утра…
- В семь, - пытался поправить я, но он ещё злее зыркнул на меня.
- Какая разница, один хуй! Это ж надо, какой садист - вчера с ним на одном банкете пили, - он что, не понимает, что с человеком наутро будет?! Меня, Смелякова, какой-то щенок в шесть утра тормошит, добро бы ещё с бутылкой пришёл опохмелять, так не-ет - блядь, явился со стихами! В гробу я их видел! У хуёвого человека и стихи хуёвые, ежу понятно!
Я опять порывался бежать из квартиры, но меня Татьяна Валерьевна мёртвой хваткой держала за рукав пальто.
- Погоди, сейчас он опохмелится и подобреет. Раздевайся и проходи на кухню.
Но Ярослав Васильевич как отрубил:
- Нечего ему на кухне делать! Пусть идёт в кабинет и ждёт меня…
Минут через двадцать он вернулся с кухни совершенно неузнаваемый: спокойный, серьёзный, с чуть уловимой усмешкой - мне даже показалось, что такое начало утра его уже забавляло.
- Ну, давай, покажи, что ты там накропал, уралец. Не пугайся того, что видел - я, когда чужие стихи читаю, ещё страшней становлюсь, - обнадёжил меня мастер слова.
Паче чаяния, читал Смеляков мои стихи самым внимательным образом и молча раскладывал их на три кучки (хотел написать - стопки, но передумал…)
Некоторое время я не мог понять, в какой кучке лежит то, что ему понравилось, а в какой - нет, и что означает третья. Но вот он, держа листочек, произнёс:
- Вот тут молодец - в стихах должно быть хулиганство! Оно - живое! - и положил стихотворение в самую тощую кучку.
Я расстроился. А Смеляков уже вошёл в раж и черкал карандашом всё чаще и чаще, но тощая кучка почти не росла. Изредка он цитировал особо понравившиеся ему строчки, или, наоборот, издевался над плохими, приговаривая их матом. Я уже понял, что третья, самая большая стопка стихов - те, что требуют доработки, но годятся в книгу. Работа его длилась часа два, не меньше. Я был просто потрясён его сосредоточенностью и страшно боялся окончательного приговора. В конце этого занятия Ярослав Васильевич отослал меня на кухню, вроде как смилостившись:
- Тата, напои его чаем, а то на нём лица нет!
Пока мы с ней мило беседовали, Смеляков написал на белом листе бумаги чёрными чернилами письмо в издательство «Молодая гвардия», в котором хорошо отозвался о моих стихах. Особенно мне была приятна такая фраза: «Считаю, что стихи Владимира Дагурова не следует включать в коллективный сборник - они достойны выхода в свет отдельной книжкой!»
via