война оказалась совсем не такой, какой она выглядела в кинорепортажах и в теоретических книгах
Вторая беседа с издателем (2006):
Изд. Я смотрю, в Ваших интервью почти совершенно опущено Ваше пребывание на фронте. Почему?
ЛК. Я думаю, моих интервьюеров это не интересовало по нескольким причинам. Во-первых, их установка была на представление моих научных взглядов и моих расхождений с властью. Интересовало их и мое социальное и этническое происхождение - как основа для того и другого. А прочее их не очень занимало. Во-вторых, и я не напоминал, потому что мой военный опыт невелик по сравнению с фронтовиками постарше, я не был солдатом, а только вольнонаемным, а главное, я вообще не числился в участниках войны.
Изд. Почему? Ведь вольнонаемные тоже считались участниками войны, даже если не были на фронте? А вы ведь были?
ЛК. Был, на 3-м Белорусском.
Изд. И были подтверждающие документы?
ЛК. Сохранились удостоверения с фотографиями, командировочные, очень потрепанные, но сохранились. Затем, у меня же есть военные медали.
Изд. Как это так - медалями награждены, а участником не признаны?
ЛК. А дело в том, что для признания участником требуется не только предъявление личных документов, но и чтобы в архиве нашли документы Вашей части и чтобы там было найдено соответствие Ваших документов спискам части. А в архиве документы моей части были потеряны. Так что я пятьдесят лет не числился участником и не пользовался льготами.
Изд. А теперь?
ЛК. Когда я оказался в бедственном материальном положении, я, конечно, обращался с просьбой в военкомат, оттуда рассылали по архивам запросы, но ответ был отрицательный. А в 1997 г., когда я уже и думать об этом перестал, вдруг из военкомата сообщили, что в архиве нашлись документы моей части, и я в списках обнаружен. Получил документы "участника ВОВ", как это именуется на официальном языке.
Изд. Теперь расскажите, как Вы попали на фронт.
ЛК. В эвакуации на моей заботе были старики и младший брат. Когда же он подрос, а мне было уже 16, я не стал учиться в школе дальше, а собрал вещички и поехал на фронт.
Изд. Какие были мотивы этого поступка?
ЛК. Ну, во-первых, шла война, так что когда юноша собирался на фронт, никому не приходило в голову спрашивать, зачем. Во-вторых, после конфликта с госбезопасностью, оставаться дома было как-то неуютно. А кроме того, мне было 16, и я мечтал стать танковым генералом. Как-то промежуточные позиции не удерживались в сознании, а сразу - генералом. Я прочел гору литературы, книги о стратегии (Клаузевица и прочих), о танках. Ни одного танка вблизи не видел, но посади меня в танк - вероятно, смог бы его вести, потому что по книгам всё выучил на зубок. Подавал в танковое училище, но меня отвергли сходу - я ведь был очкарик. Вот и поехал - посмотреть на войну изнутри. Помню как меня провожали - бабушка, дедушка, брат, квартирная хозяйка - эта просила меня посмотреть, поспрашивать о ее муже: он ушел на фронт и пропал без вести. Как будто фронт - это дом, где можно пересчитать жильцов… Отправился.
Изд. Это было ведь не так просто, вероятно. Вас не задержали?
ЛК. Ну, я ведь ехал в сторону фронта, а не в обратную сторону. Связался телеграфом с отцом. Когда спрашивали, говорил, что еду к отцу, называл куда. Проверить было нетрудно. Так приехал в Смоленск, куда отец выехал на встречу со мной. Оттуда поехали в его расположение под Лиозно (местечко, где родился Шагал). Это был 3-й Белорусский фронт (мать была на 2-м Белорусском). В свою часть отец меня не взял, потому что неудобно. Я поступил вольнонанаемным в соседнюю часть, военно-строительную.
Изд. Почему не солдатом?
ЛК. Я хотел добровольцем, но это нужно было через военкомат. А лейтенант Кожинов, принимавший меня, сказал, что как вольнонаемному мне выдадут оружие всё равно (для меня это было важно), но зато когда война окончится, я, если уцелею, смогу с разрешения командира уволиться и пойти учиться, если же стану солдатом, то мне еще будет трубить и трубить. Ну, послушался разумного совета.
Изд. А как смотрел на это отец?
ЛК. Отец одобрил. Была весна 1944 года. Когда в июне началось наступление 3-го Белорусского фронта, наши дороги с частью отца разошлись, хотя иногда смыкались. Числился я табельщиком-нормировщиком, хотя выдали мне оружие, а исполнять приходилось разные задания, чаще других - военного переводчика, потому что я знал немецкий.
Изд. Доводилось ли Вам участвовать в боях?
ЛК. В непосредственных боевых действиях я не участвовал, но под автоматным обстрелом, артобстрелом, не говоря уже о бомбардировках, бывать, конечно, приходилось.
Изд. Спрашивали о пропавшем муже хозяйки?
ЛК. Не смейтесь. Это действительно случайность, близкая к чуду, но я нашел ее мужа! Это редкая фамилия, я ее хорошо помню и сейчас, но не назову - и Вы поймете почему. Неподалеку от Лиозно находится Катынь, где были расстреляны польские офицеры. Вот там я нашел на табличке на одной могиле его фамилию. Это были могилы тех, кто перешел на сторону немцев, стал полицаем или чем-то вроде и умер от болезни. Между тем, в Йошкар-Оле у него росли сыновья, думающие, что отец погиб на фронте. Мы с ними были приятелями. Они и их мать будут получать пенсию. А если я сообщу истинную судьбу их отца и мужа, кем они станут? С каким сознанием будут жить? Вспомните, какие были времена. Я решил сохранить это открытие в тайне. Молчу до сих пор.
Изд. Возможно, вы правы. По каким местам пролегали ваши фронтовые дороги?
ЛК. Мой маршрут был такой: Лиозно - Орша - Борисов - Минск - Молодечно - Вильнюс - Каунас - …
Под Вильнюсом мы прошли через чудесное местечко - Лентварис, Ландварово. Там изумительный замок в стиле пламенеющей готики, над озером. А рядом оказался лагерь смерти Понары, в котором мы еще застали несколько живых узников, изможденных до последней степени. В памяти запечатлелось объявление на деревянном щите над воротами, куда уходил железнодорожный тупик:
Getreten des Geländes
streng verboten
sowohl für Zivilisten als auch für Wehrmachtsgehörigen
einschileßlich Offiziere
TODGEFÄHRLICH!
(Вступать на территорию
строго воспрещается
как штатским, так и военнослужащим,
включая офицеров
CМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО!)
Меж вышек видны были потухшие печи, лежали рассортированные с немецкой аккуратностью кучи тряпья, состриженных волос, которые приобрели почти один цвет - серый, близкий к седому. И запах - пережжённого мяса, развеянного пепла и чего-то химического. Несколько чудом уцелевших узников увели медики.
Так что все разговоры о том, что холокоста не было, что лагерей смерти не было, что всё это пропаганда, - меня никак впечатлить не могут. Я это видел собственными глазами, а запах чуял собственным носом. Так что расскажите это вашей бабушке…
Изд. Как долго сохранялось желание быть генералом?
ЛК. Ох, оно испарилось довольно быстро. Во-первых, перед достижением генеральского чина оказалось так много трудных ступенек! Во-вторых, война оказалась совсем не такой, какой она выглядела в кинорепортажах и в теоретических книгах. Грязь, вши, совсем неэстетичная смерть рядом…Вывороченные внутренности… А запахи… Когда мы продвигались по старой Смоленской дороге на Борисов, даже бывалые солдаты закрывали носы платками: трупы немецких солдат лежали повсеместно, раздавленные танками, и воняли ужасно - ведь был конец июня. Запорошенные пылью головы, по которым проехали гусеницы, напоминали котлеты, только с дырками на месте рта, в которых посверкивали выломанные зубы. Потом я года два не мог есть котлет. А густой запах гноя в госпиталях от пожелтевших бинтов…
Через Бородину мы переправлялись в том же месте, что и Наполеон и в том же направлении. Понтонный мост всё время расходился от взрывов. До нас очередь всё не доходила. Только что я разговаривал с молодыми артиллеристами, и вот уже их накрыло взрывом, и остались только клочья тел. Осознать это было трудно.
Словом, реальность войны перестроила мои интересы, и я вернулся к увлечению гуманитарными науками, которое у меня было с пятого класса - к истории, языкам.
Изд. Чем закончилось ваше участие в войне?
ЛК. За Каунасом сильный взрыв прямо передо мною привел к временному поражению зрения. По временам яркий свет закрывал всё, и глаза сильно болели. Диагноз (поставил профессор Купреев) был хореоретинит (отрывы нервных окончаний от сетчатки). Прогноз был плохой. Сейчас это лечится лазерами, тогда с лечением было туго. Мне посоветовали заранее изучать азбуку слепых. Но сказали, что несколько процентов всё-таки выздоравливает. Санитарный эшелон увез меня в Рославль, и там я соединился с матерью, которая к этому времени демобилизовалась. А отца перевели в железнодорожные части. Шли последние недели войны. Изучать азбуку слепых я не стал, я верил в выздоровление. И приступы стали поражать меня всё реже, последний был уже в 1950 г., в экспедиции.
Изд. Вероятно, помогла Ваша установка на выздоровление?
ЛК. Не знаю. Возможно, просто молодой организм справился, да и улучшение условий помогло. Во всяком случае, я тогда на медкомиссии получил белый билет, который у меня был до самого окончания университета; только по окончании перекомиссовали…
Изд. Но вернемся к концу войны. Значит, в армию Вас уже не брали, с белым билетом Вы могли учиться.
ЛК. По настоянию отца я поступил в Рославльский вагоностроительный техникум. Отец не мог примириться с тем, что я мечтаю о гуманитарной профессии. Он говорил, что, начав заниматься каким-нибудь настоящим делом - медициной или техникой, я пойму, как это здорово, увлекусь и стану хорошим работником. Он обещал, что если за год техникум мне не понравится, ну тогда я могу выбрать, что захочу и, если удастся поступить куда-то, он будет меня поддерживать. По рекомендации военрука мне, хоть и белобилетнику, поручили из военкомата командовать ротой всевобуча при техникуме. Я честно отучился год на одни пятерки, отец был очень доволен, но каково же было его разочарование, когда я заявил, что срок окончен, и потребовал выполнения договоренности.
Л.С. Клейн. Трудно быть Клейном.
Автобиография в монологах и диалогах
Санкт-Петербург, Нестор-История, 2010