Давид Самойлов. Между имперской идеей и «какого хера, наливай!»
Сижу в мемориальной Американской библиотеке в Берлине. С каким-то лихим отчаянием (не в том смысле, что я отчаянный, а в том, что я полон отчаянья) готовлюсь к сегодняшнему выступлению в еврейском Общинном доме на Фазанен-штрассе, 79-80. В 18.30. О Давиде Самойлове. Я назвал выступление «Давид Самойлов между рюмкой и бумагой», еще не понимая, какой глубины бездну скрывает это «между». Между той прозой, которую Самойлов писал дома не для печати - и между готовыми стихами. Между полной и беспощадной откровенностью - и тем, что он считал должным показывать публике.
У меня почти такой же сейчас разрыв в подготовке этого рассказа.
С одной стороны, мои дневники, не предназначавшиеся для публикации. Вот из 1988-го:
«Людей проще всего вызывать из памяти по характерному жесту, гримасе, предложению. Галину Ивановну Самойлову я неизменно представляю сидящей ко мне вполоборота, чересчур оживленно улыбающейся и режущей воздух рукой с сигаретой:
- Какого хера, Дима, наливай!
И я бросаю болтовню и наливаю».
А с другой - то потрясение, которое я когда-то испытал, гостя у Самойлова в Пярну, когда после того, как было налито, и еще раз налито, и еще раз налито, - и он дал мне читать свои неподцензурные тексты.
Я думаю, о Самойлове до сих пор говорят не потому, что он к концу жизни сумел сократить в себе разрыв между личным и публичным (тем более, что это личное было куда более публичным по уровню идей, чем публичное). А потому, что его еще в СССР интересовало то, в чем и сегодня не разобрались ни Путин, ни Зеленский, ни русские, ни украинцы, ни евреи - включая ныне немецких, а в прошлом советских евреев. Вот один фрагмент из его «Памятных записок» - о создании имперской нации, об имперской идее. Вот откуда концовка моего любимого «Юлия Кломпуса», которую я в 1980-х не мог еще понять: «После обязанностей права// Хотели мы. Но - мысля здраво// Обязанности выше прав./ Скажите, разве я не прав?»
* * *
«Показателем того, как далеко зашло формирование сверхнации в предреволюционной России, является та легкость, с какой масса во время революции отказалась от русской традиции и обычая, от церкви и от социального устройства, восприняв как будто и завезенную из Европы идею интернационализма. Идея эта вовсе не была внешней, как теперь полагают многие, она отражала нечто, уже происшедшее в самом фундаменте русского сознания, которое в эпохи исторических катаклизмов всегда отступало в сферу самообороны, самовыделения, ухода в сбережение традиции, веры, уклада. А тут - все наоборот. Как будто чувство самосохранения покинуло русскую нацию. Безжалостная ломка всего (о безжалостности ее пришлось потом много пожалеть) была русским диким способом первого самоощущения себя сверхнацией. Тут уже рухнули все эволюционные, все органические формы. В частности, и органическое вживание еврейского элемента в сферу русской интеллигенции. Через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, прошедшие только начальную ступень ассимиляции и приобщения к идее сверхнации, непереваренные, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму, со страстным желанием, чтобы название процесса, взятое наспех, соответствовало сути дела. Это была вторая волна зачинателей русского еврейства, социально гораздо более разноперая, с гораздо большими претензиями, с гораздо меньшими понятиями. Непереваренный этот элемент стал значительной частью населения русского города, обострив, осложнив сам процесс вживания, не усвоив его великого всемирно-исторического смысла. Тут были и еврейские интеллигенты или тот материал, из которого вырабатывались интеллигенты, и многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью. Еврейские интеллигенты шли в Россию с понятием об обязанностях перед культурой. Функционеры шли с ощущением прав, с требованием прав, реванша. Им меньше всего было жаль культуры, к которой они не принадлежали».