Питер никогда не будет чистенькой вылизанной Европой. Это рухнувшее имперское дерево с новой жизнью
Текст недавно опубликован в "Деловом Петербурге" и, судя по числу прочтений, вызвал некоторый шухер. Очевидное вообще довольно часто принимают за невероятное.
ЭСТЕТИКА ПОВАЛЕННЫХ ДЕРЕВ
Петербург никогда не будет чистенькой вылизанной европейской столицей. Слишком большой старый центр. Слишком мало денег. Хватит максимум на подновление декорации набережных и главных проспектов.
И, кстати, в Европе то же самое. Я знаю массу мест, родственных Петербургу по этому духу отыгранного спектакля при сохраненных кулисах, по этой идеологии рухнувшего имперского дерева. Таков Будапешт, с его фантастической ночной тусовкой в ruinbars - «барах-руинах». Город пышный, город бедный, довольно пыльный и дико сексуальный. Таков некогда богатейший Дрезден с его Новым Городом, Нойштадтом, внешне неотличимым от Петербурга Достоевского (и где Pelmeni и Wodka - на каждом углу). Таков обожаемый мною портовый вольный Гамбург с его Репербаном и всею мыслимой городской жестью вокруг. Таковы многие итальянские города.
Но если дерево рухнуло, это не значит, что оно мертво. На упавшем стволе живут насекомые и растут грибы: оно дает жизнь новым жизням. То же и с упавшими имперскими городами: не пытайтесь их воскресить в прежнем статусе, но наслаждайтесь новым.
Это я к тому, что Петербург - не только Эрмитаж или «э-э-экскурсии по ва-а-аде, корабль отправляется через пять минут!». Петербург - это и нетуристские перекрестки, вторые и третьих дворы, и бедные грязные улицы без малейшего признака зелени, - все это не так уж и давно как начало заселяться барами, галереями, столовками, книжными магазинчиками, хостелами, кофейными, кинотеатриками (порой на пару десятков мест: я знаю такой на Ковенском, 14).
И если что и заставляет меня скучать в разлуке по Питеру, то вот именно эта новая жизнь бедных закоулков. Ценность черного блохастого пса не меньше ценности открыточного Петербурга. «Голицын-лофт» и бары на Рубинштейна, Белинского, Некрасова, Литейном, Большой Конюшенной - для меня достойные конкуренты всем 23-м Рембрандтам Эрмитажа.
И друзей и врагов Петербурга - да-да, я подбираю слова! - лично я определяю не по произносимому с придыханием слову «кюльтюра», а по отношению к трухлявому пню. Все, что способствует новой жизни в питерском буреломе (включая брежневский бурелом) - от открытых проходных дворов до открытых креативных пространств - должно поощряться. Все, наезжает на эту чащобу с бульдозером под лозунгом очистки - должно получать отпор.
Вот почему мой личный враг - московская депутатка Хованская, настоявшая на запрете хостелов в жилых домах (о да, я знал ее молодой и прозападной, но с нею произошло то же, что с Госдумой в целом). Мне личный враг - петербургский депутат Четырбок, настаивающий на закрытии маленьких баров, что превращает большой живой город в деревню Четырбоковку. Их аргументы - забота о покое граждан - филькина грамота. У них всегда появится старушка Терешкова с письмами от трудящихся. Но все их словеса - просто сопровождение работы государственного катка, который в России умеет только стандартизировать, унифицировать, централизовывать и давить любое недовольство.
Это идет вразрез с идеей большого города, состоящей в том, что он - всегда персональная история. Как хочешь, так и будешь жить. Питер тем и прекрасен, что здесь, как в старом книжном шкафу, можно найти том по вкусу.
А книжные шкафы, в которых, кроме собрания сочинений Ленина и творений Брежнева, я тоже помню. Ленинград, в котором после 23.00 (когда закрывался последний ресторан, где залитое майонезом «мясо по-капитански» было главным ударным блюдом) было некуда пойти, я уже проходил.
Возвращаться в такой нет ни желания, ни смысла.
В конце концов, в мире есть Будапешт, Рим (с некогда убогим, а ныне отданным на откуп художникам и рестораторам предместьем Трастевере), Гамбург, Дрезден, Берлин.
Там персональные истории никто не запрещает и не может запретить.
ЭСТЕТИКА ПОВАЛЕННЫХ ДЕРЕВ
Петербург никогда не будет чистенькой вылизанной европейской столицей. Слишком большой старый центр. Слишком мало денег. Хватит максимум на подновление декорации набережных и главных проспектов.
И, кстати, в Европе то же самое. Я знаю массу мест, родственных Петербургу по этому духу отыгранного спектакля при сохраненных кулисах, по этой идеологии рухнувшего имперского дерева. Таков Будапешт, с его фантастической ночной тусовкой в ruinbars - «барах-руинах». Город пышный, город бедный, довольно пыльный и дико сексуальный. Таков некогда богатейший Дрезден с его Новым Городом, Нойштадтом, внешне неотличимым от Петербурга Достоевского (и где Pelmeni и Wodka - на каждом углу). Таков обожаемый мною портовый вольный Гамбург с его Репербаном и всею мыслимой городской жестью вокруг. Таковы многие итальянские города.
Но если дерево рухнуло, это не значит, что оно мертво. На упавшем стволе живут насекомые и растут грибы: оно дает жизнь новым жизням. То же и с упавшими имперскими городами: не пытайтесь их воскресить в прежнем статусе, но наслаждайтесь новым.
Это я к тому, что Петербург - не только Эрмитаж или «э-э-экскурсии по ва-а-аде, корабль отправляется через пять минут!». Петербург - это и нетуристские перекрестки, вторые и третьих дворы, и бедные грязные улицы без малейшего признака зелени, - все это не так уж и давно как начало заселяться барами, галереями, столовками, книжными магазинчиками, хостелами, кофейными, кинотеатриками (порой на пару десятков мест: я знаю такой на Ковенском, 14).
И если что и заставляет меня скучать в разлуке по Питеру, то вот именно эта новая жизнь бедных закоулков. Ценность черного блохастого пса не меньше ценности открыточного Петербурга. «Голицын-лофт» и бары на Рубинштейна, Белинского, Некрасова, Литейном, Большой Конюшенной - для меня достойные конкуренты всем 23-м Рембрандтам Эрмитажа.
И друзей и врагов Петербурга - да-да, я подбираю слова! - лично я определяю не по произносимому с придыханием слову «кюльтюра», а по отношению к трухлявому пню. Все, что способствует новой жизни в питерском буреломе (включая брежневский бурелом) - от открытых проходных дворов до открытых креативных пространств - должно поощряться. Все, наезжает на эту чащобу с бульдозером под лозунгом очистки - должно получать отпор.
Вот почему мой личный враг - московская депутатка Хованская, настоявшая на запрете хостелов в жилых домах (о да, я знал ее молодой и прозападной, но с нею произошло то же, что с Госдумой в целом). Мне личный враг - петербургский депутат Четырбок, настаивающий на закрытии маленьких баров, что превращает большой живой город в деревню Четырбоковку. Их аргументы - забота о покое граждан - филькина грамота. У них всегда появится старушка Терешкова с письмами от трудящихся. Но все их словеса - просто сопровождение работы государственного катка, который в России умеет только стандартизировать, унифицировать, централизовывать и давить любое недовольство.
Это идет вразрез с идеей большого города, состоящей в том, что он - всегда персональная история. Как хочешь, так и будешь жить. Питер тем и прекрасен, что здесь, как в старом книжном шкафу, можно найти том по вкусу.
А книжные шкафы, в которых, кроме собрания сочинений Ленина и творений Брежнева, я тоже помню. Ленинград, в котором после 23.00 (когда закрывался последний ресторан, где залитое майонезом «мясо по-капитански» было главным ударным блюдом) было некуда пойти, я уже проходил.
Возвращаться в такой нет ни желания, ни смысла.
В конце концов, в мире есть Будапешт, Рим (с некогда убогим, а ныне отданным на откуп художникам и рестораторам предместьем Трастевере), Гамбург, Дрезден, Берлин.
Там персональные истории никто не запрещает и не может запретить.