Вот оказуецца как нада понимать творчиство Викторолегыча
Продвинутый товарищ проясняет - Пелевин как певец сатори или критика в темноте.
В недавно упоминаемом мною сериале «Ганнибал» был вот какой примечательный момент. Некий «маньяк», ощущавший в себе пробуждение Большого Красного Дракона, с легкой руки мало прозорливых журналистов, был прозван Зубной Феей. Понятно, что такое прозвище, во-первых, не было приятно самому Дракону и, во-вторых, далеко уводило следствие от сути дела, от первопричины преступлений.
Подобное искажение, когда Дракона пытаются назвать Феей, я постоянно наблюдаю в отношении творчества Виктора Олеговича. В большей части критики, которую мне доводилось читать или слышать, произведения Пелевина рассматриваются как собрание афористичных колкостей в адрес современности и современников. Автора представляют как некоего сатирика, который, в последнее время, шутит не оригинально, не смешно и вообще - исписался. Тот же Дмитрий Быков, которого я весьма почитаю как человека начитанного и эрудированного, кажется не смог пробраться сквозь поверхностный слой словообразов и объявил Пелевина чуть ли не учителем ненависти. Мол, почитав Олеговича, любой представитель офисного «планктона» преисполняется гордости от некоего «сакрального знания» и начинает люто ненавидеть окружающих. Здесь я не могу не согласиться, что подобные перегибы в сознаниях читателей действительно есть. Впрочем, подобные перегибы свойственны для всех социумов, где пытаются вести духовную жизнь. Это типичная гордыня неофита. Но выводить из этого цели пелевинской прозы, это все равно, что рассматривать автомобиль исключительно как загрязнитель окружающей среды, раз у него есть выхлопные газы. Но главная цель автомобиля все-таки ехать, не так ли?
Почему в рецензиях на последний роман «Смотритель» возникло недоумение об отсутствии злободневности? Почему кто-то в ажиотаже поспешил воскликнуть, что Пелевину стала настолько противна действительность, что он стал писать про вымышленный и малоинтересный мир. Да всё от того, что в лихорадочном ожидании романов о современности никто и не понял, что есть Пелевин и о чем он пишет. И здесь вы вправе сказать, что вот, мол, еще один знаток нашелся. Соглашусь. Да, нашелся. Но давайте спорить по существу.
Из того, что мы знаем, Пелевин есть последовательный сторонник дзен-буддизма и Карлоса Кастанеды. Кроме того, насколько я понимаю, он довольно плотно и жестко занимается медитацией. А какова цель медитации в дзене и всего дзена во общем? Правильно, это сатори. Или, грубо говоря, просветление. То есть некая вспышка прозрения, что…. И здесь я, как всегда надолго замираю, потому что не знаю, как продолжить. Всё сказанное по этому поводу будет неправдой. Но давайте напишем сейчас некую ложь, которая позволит продолжить наше рассуждение и, вероятно, приведет к некой ясности чуть далее. Итак, ложь: прозрение или сатори позволяет воспринять Бытие целиком и сразу. Оно дает внезапное, но полноценное понимание устройства Вселенной. Проблема в том, что человек, помнит восхищение от того, как свет сатори все делает ясным и понятным, но практически бессилен это ощущение как-либо передать. Тем более, словами. Вернее и слова-то можно подобрать, но звучать они будут как Рабинович, что своим пением пытается передать голос Карузо.
И вот эта невозможность передачи сатори словами подводит нас к ключевому произведению Пелевина, которое поднимает эту проблематику и объясняет стержень его творчества. Слово «ключевое» я применил здесь не как красивый оборот, но именно подразумевая Ключ, без которого так безысходно пошлы все попытки рецензирования романов Виктора Олеговича с акцентированием на его злободневности. При том, что вся эта злободневность романов подобна грязной шелухе ядреной луковицы. В приличных обществах её умеют снимать и использовать далее сам плод.
Ключевое произведение - это небольшой, но редко вспоминаемый рассказ под названием «Запись о поиске ветра». В нем студент Постепенность Упорядочивания Хаоса пишет письмо господину Изящество Мудрости. В процессе рассуждений, студент вспоминает о настигнувшем его просветлении:
«И тогда я прямо узрел то, к чему столько раз пытался приблизиться через написанное в книгах и беседы с постигшими истину. Я узрел Великий Путь, как он есть сам в себе, не опирающийся ни на что и ни от чего не зависящий. Я понял, отчего бесполезно пытаться достичь его через размышления или рассуждения.»
После нескольких прелюбопытнейших мыслей студент делиться мыслью о фиксировании сатори на листах бумаги:
"Никаких сомнений в своей способности осуществить задуманное у меня не было - я видел и понимал то, что следовало выразить, так же ясно, как вижу сейчас дневной свет. И это понимание наполняло меня такой силой, что я не сомневался в способности этой силы выразить себя. Думать о форме, в которой это произойдет, казалось мне преждевременным. Поистине, это был момент высочайшего счастья - мне, чувствовал я, предстоит создать книгу невиданную, не похожую ни на что из написанного - подобно тому, как ясное и сильное состояние моего духа не походило ни на что из испытанного мною прежде. Возможно, эти слова вызовут у вас улыбку, но в тот момент мне казалось, что я избран Небом, чтобы совершить нечто подобное деяниям Будды и Конфуция, если не затмить их.
Прибыв в столицу и уладив накопившиеся служебные дела, я приступил к работе над книгой. Если уподобить литературный талант военной силе, я вывел на эту войну всю свою небольшую армию до последнего солдата. И вот я с грустью сообщаю вам о полном провале похода. Но я не был разбит в бою. Я не сумел даже приблизиться к противнику. И сейчас я полагаю, что с таким же успехом можно было выходить на битву с ратью облаков или воинством тумана.
Причина моего поражения теперь представляется мне очевидной. Я пытался написать о высшем принципе, свет которого ясно видел в ту ночь. Но что это за принцип? Я по-прежнему этого не знаю, если разуметь под словом «знать» способность изложить на бумаге или внятно разъяснить нечто другому человеку. Мне не сплести из слов такой сети, которой я мог бы вытащить это чудище из темноты. И дело не в моих малых способностях. Мы можем взять в руки только то, у чего есть форма, пусть это даже будет вода, принявшая форму наших ладоней, а у этого странного существа формы нет. И придать ему форму, не утеряв его, нельзя, поэтому называть его существом - большая ошибка. Пытаясь воплотить его в знаках, мы уподобляемся тому, кто ловит ветер шапкой и относит его в кладовую, надеясь собрать там со временем целую бурю. А утверждающий, что бывают книги, картины или музыка, которые содержат в себе Путь, подобен колдуну, который уверяет, будто бог грома живет в тыкве, висящей у него на поясе."
И далее следует абзац, который, как мне думается, проясняет замысел самого Пелевина, того самого студента ПУХа. Вчитаемся:
"Сообщая о невозможности выполнить задуманное, я вошел с собой в противоречие. Пойду этой тропой и дальше, словно памятной ночью в горах. Как знать, вдруг повесть о Пути все же может существовать - и не только в виде стопки чистой бумаги? В минуты раздумий я видел вдали словно бы мираж, слишком зыбкий, чтобы говорить о деталях, но все же достаточно ясный, чтобы дать его общий очерк. Итак, в этом тексте не должен появляться иероглиф «Путь» - кроме, может быть, первой и последней главы. Там этот знак мелькнет, чтобы очертить пространство, где развернется таинственное действие; кроме того, так будет показано, что Путь ведет лишь сам к себе, не меняясь, но и не оставаясь прежним. Возможно, что в самом начале будет сказано несколько слов о рождении, а в конце - о смерти. Все остальное между этими вехами будет лишено признаков повествования об одном предмете. Мне представляется множество странных историй, рассыпающихся на еще большее количество крохотных рассказов, сквозь которые нельзя продеть ни одной общей нити - кроме той изначальной, что и так проходит сквозь все. Так, удалив все связующие звенья, мы получим повесть о самом главном, которое нельзя убрать, ибо оно и есть Путь десяти тысяч вещей. Такая повесть будет подобна собранию многих отрывков, написанных разными людьми в разные времена. Единственное, что должно скрепить их вместе, - это некое присущее им качество, которое, господин Цзян Цзы-Я, я не возьмусь определить. Скажу только, что в моем письме я ощутил его присутствие в тот момент, когда писал о травинках и ветре. Но что это?"
Таким образом, если мы примем слова рассматриваемого рассказа за Ключ, главной целью Пелевинского творчества станет песня о сатори. Песня, что подводит вдумчивого слушателя, слушателя-единомышленника с помощью иронии, полунамеков, прямых указаний, повторов, силлогизмов к Пониманию. А в конечном итоге, к Освобождению. Но если читатель никуда не идет и даже не смотрит в одну сторону с Пелевиным, то все его книги так и останутся самоповторами о российской реальности, которые якобы пишутся ради денег. И никогда он не поймет, что вся критика современности есть небольшая корректировка читательского сознания, которое за год-два могло привыкнуть к жизненной суете и даже суметь воспринять ее всерьез. Пелевин, как ди Чапао, стреляет по лампе с воском и печально спрашивает нас: "Только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?". И нет в этом издевательства над миром, но есть очень нежная грусть о душах, уловленных Сетями и переживание за них.
В конечном итоге, Пелевина, как и БГ, я почитаю за Бодхисаттву. За ту беспокойную сущность, что отложило собственное освобождение и плотно занялось свободой остальных живых существ. И в этом смысле творчество и того и другого не столь художественно, сколь духовно. Пелевин - не сатирик, что критикует нынешние нравы. Пелевин - указатель Пути, что упоминает меж прочего, куда не надо. За указателями надо учиться видеть Путь. Если Вы заняты не Путем, а указателями, Вы, естественно, будете недовольны, почему указатели по форме похожи друг на друга. И непонимание этого вводит в глубокий ступор всех почтенных критиков. Они смотрят на форму и недоумевают, что писать о новом романе Пелевина в этот год? Но я каждый год с крайним любопытством гляжу, какой еще оттенок в картине Бытия смог уловить Пелевин за год медитаций. На какую тропку укажет? И мне это дико интересно.
Впрочем, на недоуменные возгласы критиков и читателей - понимающих и нет - о некой схожести Пелевинского творчества с конвейером, Виктор Олегович по-доброму отвечает в заключении "Смотрителя":
"А некоторые, добавлю я от себя, так и стоят у последнего поворота, пугая сотрудников и посетителей игрой на флажолете.
Нетрудно заметить: раз я все еще дую в его дырочку, значит, мне пока что нравится быть привидением, галлюцинацией, рассыпающейся пустотой - а также опорой Отечества, создателем Вселенной и собеседником Ангелов...
Но ты ведь не осудишь меня за это слишком строго, мой неведомый друг - ибо не таков ли в точности и ты сам?".
Я читаю это, довольно хохочу и отвечаю: "Да, опора Отечества и собеседник Ангелов, я еще не достиг освобождения и мне все еще требуются ежегодные звуки твоего флажолета. И мне не в чем тебя упрекать.."
Спасибо вам, дочитавшим.
В недавно упоминаемом мною сериале «Ганнибал» был вот какой примечательный момент. Некий «маньяк», ощущавший в себе пробуждение Большого Красного Дракона, с легкой руки мало прозорливых журналистов, был прозван Зубной Феей. Понятно, что такое прозвище, во-первых, не было приятно самому Дракону и, во-вторых, далеко уводило следствие от сути дела, от первопричины преступлений.
Подобное искажение, когда Дракона пытаются назвать Феей, я постоянно наблюдаю в отношении творчества Виктора Олеговича. В большей части критики, которую мне доводилось читать или слышать, произведения Пелевина рассматриваются как собрание афористичных колкостей в адрес современности и современников. Автора представляют как некоего сатирика, который, в последнее время, шутит не оригинально, не смешно и вообще - исписался. Тот же Дмитрий Быков, которого я весьма почитаю как человека начитанного и эрудированного, кажется не смог пробраться сквозь поверхностный слой словообразов и объявил Пелевина чуть ли не учителем ненависти. Мол, почитав Олеговича, любой представитель офисного «планктона» преисполняется гордости от некоего «сакрального знания» и начинает люто ненавидеть окружающих. Здесь я не могу не согласиться, что подобные перегибы в сознаниях читателей действительно есть. Впрочем, подобные перегибы свойственны для всех социумов, где пытаются вести духовную жизнь. Это типичная гордыня неофита. Но выводить из этого цели пелевинской прозы, это все равно, что рассматривать автомобиль исключительно как загрязнитель окружающей среды, раз у него есть выхлопные газы. Но главная цель автомобиля все-таки ехать, не так ли?
Почему в рецензиях на последний роман «Смотритель» возникло недоумение об отсутствии злободневности? Почему кто-то в ажиотаже поспешил воскликнуть, что Пелевину стала настолько противна действительность, что он стал писать про вымышленный и малоинтересный мир. Да всё от того, что в лихорадочном ожидании романов о современности никто и не понял, что есть Пелевин и о чем он пишет. И здесь вы вправе сказать, что вот, мол, еще один знаток нашелся. Соглашусь. Да, нашелся. Но давайте спорить по существу.
Из того, что мы знаем, Пелевин есть последовательный сторонник дзен-буддизма и Карлоса Кастанеды. Кроме того, насколько я понимаю, он довольно плотно и жестко занимается медитацией. А какова цель медитации в дзене и всего дзена во общем? Правильно, это сатори. Или, грубо говоря, просветление. То есть некая вспышка прозрения, что…. И здесь я, как всегда надолго замираю, потому что не знаю, как продолжить. Всё сказанное по этому поводу будет неправдой. Но давайте напишем сейчас некую ложь, которая позволит продолжить наше рассуждение и, вероятно, приведет к некой ясности чуть далее. Итак, ложь: прозрение или сатори позволяет воспринять Бытие целиком и сразу. Оно дает внезапное, но полноценное понимание устройства Вселенной. Проблема в том, что человек, помнит восхищение от того, как свет сатори все делает ясным и понятным, но практически бессилен это ощущение как-либо передать. Тем более, словами. Вернее и слова-то можно подобрать, но звучать они будут как Рабинович, что своим пением пытается передать голос Карузо.
И вот эта невозможность передачи сатори словами подводит нас к ключевому произведению Пелевина, которое поднимает эту проблематику и объясняет стержень его творчества. Слово «ключевое» я применил здесь не как красивый оборот, но именно подразумевая Ключ, без которого так безысходно пошлы все попытки рецензирования романов Виктора Олеговича с акцентированием на его злободневности. При том, что вся эта злободневность романов подобна грязной шелухе ядреной луковицы. В приличных обществах её умеют снимать и использовать далее сам плод.
Ключевое произведение - это небольшой, но редко вспоминаемый рассказ под названием «Запись о поиске ветра». В нем студент Постепенность Упорядочивания Хаоса пишет письмо господину Изящество Мудрости. В процессе рассуждений, студент вспоминает о настигнувшем его просветлении:
«И тогда я прямо узрел то, к чему столько раз пытался приблизиться через написанное в книгах и беседы с постигшими истину. Я узрел Великий Путь, как он есть сам в себе, не опирающийся ни на что и ни от чего не зависящий. Я понял, отчего бесполезно пытаться достичь его через размышления или рассуждения.»
После нескольких прелюбопытнейших мыслей студент делиться мыслью о фиксировании сатори на листах бумаги:
"Никаких сомнений в своей способности осуществить задуманное у меня не было - я видел и понимал то, что следовало выразить, так же ясно, как вижу сейчас дневной свет. И это понимание наполняло меня такой силой, что я не сомневался в способности этой силы выразить себя. Думать о форме, в которой это произойдет, казалось мне преждевременным. Поистине, это был момент высочайшего счастья - мне, чувствовал я, предстоит создать книгу невиданную, не похожую ни на что из написанного - подобно тому, как ясное и сильное состояние моего духа не походило ни на что из испытанного мною прежде. Возможно, эти слова вызовут у вас улыбку, но в тот момент мне казалось, что я избран Небом, чтобы совершить нечто подобное деяниям Будды и Конфуция, если не затмить их.
Прибыв в столицу и уладив накопившиеся служебные дела, я приступил к работе над книгой. Если уподобить литературный талант военной силе, я вывел на эту войну всю свою небольшую армию до последнего солдата. И вот я с грустью сообщаю вам о полном провале похода. Но я не был разбит в бою. Я не сумел даже приблизиться к противнику. И сейчас я полагаю, что с таким же успехом можно было выходить на битву с ратью облаков или воинством тумана.
Причина моего поражения теперь представляется мне очевидной. Я пытался написать о высшем принципе, свет которого ясно видел в ту ночь. Но что это за принцип? Я по-прежнему этого не знаю, если разуметь под словом «знать» способность изложить на бумаге или внятно разъяснить нечто другому человеку. Мне не сплести из слов такой сети, которой я мог бы вытащить это чудище из темноты. И дело не в моих малых способностях. Мы можем взять в руки только то, у чего есть форма, пусть это даже будет вода, принявшая форму наших ладоней, а у этого странного существа формы нет. И придать ему форму, не утеряв его, нельзя, поэтому называть его существом - большая ошибка. Пытаясь воплотить его в знаках, мы уподобляемся тому, кто ловит ветер шапкой и относит его в кладовую, надеясь собрать там со временем целую бурю. А утверждающий, что бывают книги, картины или музыка, которые содержат в себе Путь, подобен колдуну, который уверяет, будто бог грома живет в тыкве, висящей у него на поясе."
И далее следует абзац, который, как мне думается, проясняет замысел самого Пелевина, того самого студента ПУХа. Вчитаемся:
"Сообщая о невозможности выполнить задуманное, я вошел с собой в противоречие. Пойду этой тропой и дальше, словно памятной ночью в горах. Как знать, вдруг повесть о Пути все же может существовать - и не только в виде стопки чистой бумаги? В минуты раздумий я видел вдали словно бы мираж, слишком зыбкий, чтобы говорить о деталях, но все же достаточно ясный, чтобы дать его общий очерк. Итак, в этом тексте не должен появляться иероглиф «Путь» - кроме, может быть, первой и последней главы. Там этот знак мелькнет, чтобы очертить пространство, где развернется таинственное действие; кроме того, так будет показано, что Путь ведет лишь сам к себе, не меняясь, но и не оставаясь прежним. Возможно, что в самом начале будет сказано несколько слов о рождении, а в конце - о смерти. Все остальное между этими вехами будет лишено признаков повествования об одном предмете. Мне представляется множество странных историй, рассыпающихся на еще большее количество крохотных рассказов, сквозь которые нельзя продеть ни одной общей нити - кроме той изначальной, что и так проходит сквозь все. Так, удалив все связующие звенья, мы получим повесть о самом главном, которое нельзя убрать, ибо оно и есть Путь десяти тысяч вещей. Такая повесть будет подобна собранию многих отрывков, написанных разными людьми в разные времена. Единственное, что должно скрепить их вместе, - это некое присущее им качество, которое, господин Цзян Цзы-Я, я не возьмусь определить. Скажу только, что в моем письме я ощутил его присутствие в тот момент, когда писал о травинках и ветре. Но что это?"
Таким образом, если мы примем слова рассматриваемого рассказа за Ключ, главной целью Пелевинского творчества станет песня о сатори. Песня, что подводит вдумчивого слушателя, слушателя-единомышленника с помощью иронии, полунамеков, прямых указаний, повторов, силлогизмов к Пониманию. А в конечном итоге, к Освобождению. Но если читатель никуда не идет и даже не смотрит в одну сторону с Пелевиным, то все его книги так и останутся самоповторами о российской реальности, которые якобы пишутся ради денег. И никогда он не поймет, что вся критика современности есть небольшая корректировка читательского сознания, которое за год-два могло привыкнуть к жизненной суете и даже суметь воспринять ее всерьез. Пелевин, как ди Чапао, стреляет по лампе с воском и печально спрашивает нас: "Только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?". И нет в этом издевательства над миром, но есть очень нежная грусть о душах, уловленных Сетями и переживание за них.
В конечном итоге, Пелевина, как и БГ, я почитаю за Бодхисаттву. За ту беспокойную сущность, что отложило собственное освобождение и плотно занялось свободой остальных живых существ. И в этом смысле творчество и того и другого не столь художественно, сколь духовно. Пелевин - не сатирик, что критикует нынешние нравы. Пелевин - указатель Пути, что упоминает меж прочего, куда не надо. За указателями надо учиться видеть Путь. Если Вы заняты не Путем, а указателями, Вы, естественно, будете недовольны, почему указатели по форме похожи друг на друга. И непонимание этого вводит в глубокий ступор всех почтенных критиков. Они смотрят на форму и недоумевают, что писать о новом романе Пелевина в этот год? Но я каждый год с крайним любопытством гляжу, какой еще оттенок в картине Бытия смог уловить Пелевин за год медитаций. На какую тропку укажет? И мне это дико интересно.
Впрочем, на недоуменные возгласы критиков и читателей - понимающих и нет - о некой схожести Пелевинского творчества с конвейером, Виктор Олегович по-доброму отвечает в заключении "Смотрителя":
"А некоторые, добавлю я от себя, так и стоят у последнего поворота, пугая сотрудников и посетителей игрой на флажолете.
Нетрудно заметить: раз я все еще дую в его дырочку, значит, мне пока что нравится быть привидением, галлюцинацией, рассыпающейся пустотой - а также опорой Отечества, создателем Вселенной и собеседником Ангелов...
Но ты ведь не осудишь меня за это слишком строго, мой неведомый друг - ибо не таков ли в точности и ты сам?".
Я читаю это, довольно хохочу и отвечаю: "Да, опора Отечества и собеседник Ангелов, я еще не достиг освобождения и мне все еще требуются ежегодные звуки твоего флажолета. И мне не в чем тебя упрекать.."
Спасибо вам, дочитавшим.