Грузия и поэзия - Белла Ахмадулина - ч.2
... переводы с грузинского Беллы Ахмадулиной почти не отличимы от ее собственных стихов - узнаваемый голос - свободная рифмовка - и ты уже не понимаешь, это Белле Ахмадулиной приснилось, что она написала стихи, например, Симона Чиковани или Симону Чиковани приснилось, что он стал Белой Ахмадулиной и написал стихи для ее Снов о Грузии
... и здесь начинает работать старая даосская притча о превращении вещей ...
ххх
Семён Чиковани в переводах Беллы Ахмадулиной
ххх
Две округлых улыбки - Телети и Цхнети,
и Кумиси и Лиси - два чистых зрачка.
О, назвать их опять! И названия эти
затрудняют гортань, как избыток глотка.
Подставляю ладонь под щекотную каплю,
что усильем всех мышц высекает гора.
Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,
высечь точную мысль красоты и добра?
Тих и женственен мир этих сумерек слабых,
но Кура не вполне обновила волну
и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,
бег верблюжьих копыт, означавший войну.
Этот древний туман также полон - в нем стрелы
многих луков пробили глубокий просвет.
Он и я - мы лишь известь, скрепившая стены
вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
С кем сражусь на восходе и с кем на закате,
чтоб хранить равновесье двух разных огней:
солнце там, на Мтацминде, луна на Махате,
совмещенные в небе любовью моей.
Отпиваю мацони, слежу за лесами,
небесами, за посветлевшей водой.
Уж с Гомборской горы упадает в Исани
первый луч - неумелый, совсем молодой.
Сколько в этих горах я камней пересилил!
И тесал их и мучил, как слово лепил.
Превозмог и освоил цвет белый и синий.
Теплый воздух и иней равно я любил.
И еще что я выдумал: ветку оливы
я жестоко и нежно привил к миндалю,
поместил ее точно под солнце и ливни.
И все выдумки эти Тбилиси дарю.
ххх
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых веток немых
очи дремлющей птицы промоет.
Где-то рядом, у глаз и у щек,
драгоценный узор уже соткан
шелкопряды мотают свой шелк
на запястья верийским красоткам.
Вся дрожит золотая блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.
О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора ведь
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.
Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнездах.
Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет
это он подает мне намек,
что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? - в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
ххх
Метехи
Над Метехи я звезды считал,
Письменам их священным дивился,
В небесах, как на древних щитах,
Я разгадывал знаки девиза.
Мне всегда объясняла одно
Эта клинопись с отсветом синим -
Будто бы не теперь, а давно,
О Метехи, я был твоим сыном.
Ты меня создавал из ребра,
Из каменьев твоих сокровенных,
И наказывал мне серебра
Не жалеть для нарядов военных.
Пораженный монгольской стрелой,
Я дышал так прощально и слабо
Под твоей крепостною стеной,
Где навек успокоился Або.
За Махатской горой много дней
Ты меня окунал во туманы,
Колдовской паутиной твоей
Врачевал мои бедные раны.
И, когда-то спасенный тобой,
Я пришел к тебе снова, Метехи.
Ворожи над моей головой,
Обнови золотые доспехи.
Одари же, как прежде, меня
Йорским облаком и небесами,
Подведи под уздцы мне коня,
Чтоб скакать над холмами Исани.
А когда доскажу все слова
И вздохну так прощально и слабо,
Пусть коснется моя голова
Головы опечаленной Або.
1958
ххх
Анания
Люблю я старинные эти старания:
сбор винограда в ущелье Атени.
Волов погоняет колхозник Анания,
по ягодам туты ступают их тени.
Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его - мир и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.
Но он воскресает с рожденьем вина,
в младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела
туда, где хранит свои тайны марани.
Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона,
как часто под ней засыпал ты, Анания,
и было лицо твое славно и кротко.
Меж тем вечереет, и, в новой длине,
все тени бредут в неживой вышине,
как луны, мерцают волы при луне,
и столько добра и усталости в теле.
Как часто все это припомнится мне:
тяжелые скрипы арбы в тишине
и, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени...
ххх
В Сигнахи, на горе
Я размышлял в Сигнахи, на горе,
над этим миром, склонным к переменам,
Движенье неба от зари к заре
казалось мне поспешным и мгновенным.
Еще восхода жив и свеж ожог
и новый день лишь обретает имя,
уже закатом завершен прыжок,
влекущий землю из огня в полымя.
Еще начало! - прочности дневной
не научились заново колени.
Уже конец! - сомкнулось надо мной
ночное благо слабости и лени.
Давно ли спал младенец-виноград
в тени моей ладони утомленной?
А вот теперь я пью вино и рад,
что был так добр к той малости зеленой.
Так наблюдал я бег всего, что есть,
то ликовал, то очень огорчался,
как будто, пребывая там и здесь,
раскачивал качели и качался!
ххх
Гремская колокольня
Всему дана двойная честь
быть тем и тем: предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, что он напоминает.
Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми.
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?
Я знал - нет смерти на земле,
нет ничему предела, если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.
Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз,
тобой возвышенный над бездной.
Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишина
и урожая вид нарядный.
От заслонивших очи слез
в счастливом зрительном обмане,
твой странник, Греми, твой матрос,
гляжу, как ты плывешь в тумане.
... и здесь начинает работать старая даосская притча о превращении вещей ...
ххх
Семён Чиковани в переводах Беллы Ахмадулиной
ххх
Две округлых улыбки - Телети и Цхнети,
и Кумиси и Лиси - два чистых зрачка.
О, назвать их опять! И названия эти
затрудняют гортань, как избыток глотка.
Подставляю ладонь под щекотную каплю,
что усильем всех мышц высекает гора.
Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,
высечь точную мысль красоты и добра?
Тих и женственен мир этих сумерек слабых,
но Кура не вполне обновила волну
и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,
бег верблюжьих копыт, означавший войну.
Этот древний туман также полон - в нем стрелы
многих луков пробили глубокий просвет.
Он и я - мы лишь известь, скрепившая стены
вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
С кем сражусь на восходе и с кем на закате,
чтоб хранить равновесье двух разных огней:
солнце там, на Мтацминде, луна на Махате,
совмещенные в небе любовью моей.
Отпиваю мацони, слежу за лесами,
небесами, за посветлевшей водой.
Уж с Гомборской горы упадает в Исани
первый луч - неумелый, совсем молодой.
Сколько в этих горах я камней пересилил!
И тесал их и мучил, как слово лепил.
Превозмог и освоил цвет белый и синий.
Теплый воздух и иней равно я любил.
И еще что я выдумал: ветку оливы
я жестоко и нежно привил к миндалю,
поместил ее точно под солнце и ливни.
И все выдумки эти Тбилиси дарю.
ххх
Прекратим эти речи на миг,
пусть и дождь свое слово промолвит
и средь тутовых веток немых
очи дремлющей птицы промоет.
Где-то рядом, у глаз и у щек,
драгоценный узор уже соткан
шелкопряды мотают свой шелк
на запястья верийским красоткам.
Вся дрожит золотая блесна,
и по милости этой погоды
так далекая юность близка,
так свежо ощущенье свободы.
О, ходить, как я хаживал, впредь
и твердить, что пора, что пора ведь
в твои очи сквозь слезы смотреть
и шиповником пальцы поранить.
Так сияй своим детским лицом!
Знаешь, нравится мне в этих грозах,
как стоят над жемчужным яйцом
аистихи в затопленных гнездах.
Как миндаль облетел и намок!
Дождь дорогу марает и моет
это он подает мне намек,
что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? - в тутовых ветках немых
голос птицы свежее и резче.
Прекратим эти речи на миг,
лишь на миг прекратим эти речи.
ххх
Метехи
Над Метехи я звезды считал,
Письменам их священным дивился,
В небесах, как на древних щитах,
Я разгадывал знаки девиза.
Мне всегда объясняла одно
Эта клинопись с отсветом синим -
Будто бы не теперь, а давно,
О Метехи, я был твоим сыном.
Ты меня создавал из ребра,
Из каменьев твоих сокровенных,
И наказывал мне серебра
Не жалеть для нарядов военных.
Пораженный монгольской стрелой,
Я дышал так прощально и слабо
Под твоей крепостною стеной,
Где навек успокоился Або.
За Махатской горой много дней
Ты меня окунал во туманы,
Колдовской паутиной твоей
Врачевал мои бедные раны.
И, когда-то спасенный тобой,
Я пришел к тебе снова, Метехи.
Ворожи над моей головой,
Обнови золотые доспехи.
Одари же, как прежде, меня
Йорским облаком и небесами,
Подведи под уздцы мне коня,
Чтоб скакать над холмами Исани.
А когда доскажу все слова
И вздохну так прощально и слабо,
Пусть коснется моя голова
Головы опечаленной Або.
1958
ххх
Анания
Люблю я старинные эти старания:
сбор винограда в ущелье Атени.
Волов погоняет колхозник Анания,
по ягодам туты ступают их тени.
Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его - мир и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.
Но он воскресает с рожденьем вина,
в младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела
туда, где хранит свои тайны марани.
Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона,
как часто под ней засыпал ты, Анания,
и было лицо твое славно и кротко.
Меж тем вечереет, и, в новой длине,
все тени бредут в неживой вышине,
как луны, мерцают волы при луне,
и столько добра и усталости в теле.
Как часто все это припомнится мне:
тяжелые скрипы арбы в тишине
и, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени...
ххх
В Сигнахи, на горе
Я размышлял в Сигнахи, на горе,
над этим миром, склонным к переменам,
Движенье неба от зари к заре
казалось мне поспешным и мгновенным.
Еще восхода жив и свеж ожог
и новый день лишь обретает имя,
уже закатом завершен прыжок,
влекущий землю из огня в полымя.
Еще начало! - прочности дневной
не научились заново колени.
Уже конец! - сомкнулось надо мной
ночное благо слабости и лени.
Давно ли спал младенец-виноград
в тени моей ладони утомленной?
А вот теперь я пью вино и рад,
что был так добр к той малости зеленой.
Так наблюдал я бег всего, что есть,
то ликовал, то очень огорчался,
как будто, пребывая там и здесь,
раскачивал качели и качался!
ххх
Гремская колокольня
Всему дана двойная честь
быть тем и тем: предмет бывает
тем, что он в самом деле есть,
и тем, что он напоминает.
Я представлял себе корабль
всегда, когда смотрел на Греми.
Каким небесным якорям
дано держать его на гребне?
Я знал - нет смерти на земле,
нет ничему предела, если
опять, о Греми, на заре
твои колокола воскресли.
Вкусивший гибели не раз,
твой грозный царь, поэт твой бедный,
опять заплакал Теймураз,
тобой возвышенный над бездной.
Кахетии так тяжела
нагрузка кисти виноградной.
Вокруг покой и тишина
и урожая вид нарядный.
От заслонивших очи слез
в счастливом зрительном обмане,
твой странник, Греми, твой матрос,
гляжу, как ты плывешь в тумане.