Баку и поэзия - Владимир Луговской
... Владимир Луговской оказался в Баку в "троцкистском" 1937-м ("К стенке подлецов, к последней стенке! / Пусть слова замрут у них в груди!" - написал Луговской в стихотворении подготовленном на злобу для к троцкистскому процессу) - после того как 25 апреля 1937 года президиум правления Союза писателей СССР принял постановление о том, что «Поэт Вл. Луговской допустил крупную ошибку, некритически подходя к изданию своих старых произведений. В результате в “Однотомник” и в сборник “Избранных стихов”, вышедших в 1935 году в Гослитиздате, оказались включёнными стихотворения политически вредные», Александр Фадеев передал ему записку, посоветовав "Оставь Москву на время, езжай куда-нибудь" ...
... Луговской уехал в Азербайджан - в составе группы, в которую кроме него входили Павел Антокольский, Маргарита Алигер и Павел Панченко - здесь- в Азербайджане - он не только перевел несколько десятков стихотворений - большинство из них принадлежит поэтам, чьи фигуры выставлены в нишах Дома поэзии - Физули и Вагифу - но и - совместно с азербайджанским поэтом Самедом Вургуном - составил двухтомную антологию азербайджанской поэзии ...
... но "настоящий" Баку врывается в его поэзию позже - в ташкентской эвакуации - когда была начата поэма "Баку! Баку!" включенная во многом в итоговую для Луговского книгу Середина века, вышедшую в оттепельном 1956-м году ...
Материалы:
https://biography.wikireading.ru/hygbr56sYL?ysclid=lebbzqt7y4148348028
ххх
Баку! Баку!
Железная, резная дверь. Луна.
Луна резьбу пронизывает жадно
И стелется на каменном полу.
Лежат недвижно голубые крыши.
Ночной томящий душу барабан
И разрывающий пространство бубен...
Дутары. И встают, качаясь, тени
И медленно танцуют, как во сне.
Выходит нефть, сочась и задыхаясь,
Из ноздреватой почвы Апшерона.
Огромный полукруг живых огней.
И гавань пахнет морем и мазутом.
И если зорко устремить глаза,
Увидишь остров Нарген белостворный -
И маячок на створе и пролив,
Чуть-чуть мерцающий на горизонте.
Опять всё тот же грустный переулок
Скобяников, лудильщиков, паяльных,
Замочных дел старинных мастеров.
Все эти лавки темные -
остаток
Твоей случайной жизни, и странна
Оставшаяся сила этой жизни.
И отсвет из окна на тротуаре,
И лапы черные немых растений
Там, наверху, на третьем этаже,
Где льются полосатые обои.
Гудит и говорит полночный бубен.
Как бы возникшая из серой глины,
В однообразьи серого пространства -
Из огненно-горячих плоскогорий,
Из плоскодонья города, над морем
Встает, колеблясь, маленькая песня,
Такая тоненькая на ветру,
Что бубны держат песенку плечами..
Они встают в ладонях медно-смуглых
И медным бубенцом звенят в ушах.
Как хорошо гулять на свете бубну
На свадьбах и на проводах в дорогу,
Серьгами бубенцов легко звеня!
И ниже, ниже, ниже белой шалью,
Туманом белым, чистой пеленою
Летает девочка на плоской крыше,
Как девушки танцуют на Востоке,
Земли своей ногами не касаясь
И головой не прикасаясь к небу,
Жемчужная, как белое волненье
Каспийских волн за шумною кормой.
Дай руки мне, или глаза, иль плечи,
Чтобы идти с тобою в ту страну,
Где в полночь пляшет девочка на крыше,
Плывет и вьется, как волна тумана.
Гигантский мрачный разворот залива.
Не буду спать,
нет, я не буду спать!
Кровавым золотом встают во тьме
Огни далеких сажевых заводов,
А там, внизу, заезжий сценарист
Заказывает в сотый раз спокойный !
Ночной мотив «Дымок от папиросы»
И барышню выводит на балкон.
А впереди темно, и только Нарген
Горит огнем на створах,
и опять
Резная дверь, пробитая луною,
Старинная, железная, слепая,
И лестница за нею в никуда.
Не лучше ли мне сердце уронить
На каменных ее пустых ступенях!
И старая любовь гремит железом,
Вся заключенная в одном замке,
В том, что не раз мне ночью отпирали.
По лестничному сходу жизни этой
Хотел бы я пройти,
да не пришлось
Мне повторить, что столько раз бывало.
Я рухнул бы, качнувшись, на колени
В парадном, задохнувшемся от пыли,
Чтобы на битых стеклах стекленели
Большие колкие куски луны.
Чтобы простор лежал на плоских крышах,
И барабан гремел, и нестерпимо
Звенели бы над ночью два дутара -
И сердце милое твое, дрожа
От неустроенности, здесь бродило
Над полукругом черного залива.
Лежит в тревожном море остров Нарген,
Огонь печальный, путевой, далекий,
Нахмуренное, пасмурное небо,
Зурна полночная.
Каспийский ветер.
Каспийское волненье, мерный мрак.
И вдруг опять «Дымок от папиросы».
Всё жадное, летящее от счастья,
Как бы серебряные трубы ночи,
И я, седой, и мне немало лет.
Резные двери, песенка из мрака,
Железо на дверях, и близорукой
Беспечной девушки ребячий профиль.
Огни залива.
Я имею право
Стоять над телефоном до утра,
Звонить тебе в Москву. Ты улетела
Отсюда много лет тому назад...
Остывшие восточные базары,
Великолепье осени бакинской
В железных, голубых полурассветах -
На заревых, пустынных площадях,
На плоских крышах - глиняных ступенях.
А Нарген-остров брызжет синим светом.
И пароход, сверкая бортовыми
Огнями, входит в чистый полукруг.
Бьет, говорит полночный барабан,
О чем?
О том, что этот старый город
Превыше славы и сильнее горя,
Что, как ларец волшебный, он закрыт
Для каждого незнающего глаза.
Что в нем скопилось столько воль людских -
Дотронься, и они тебя раздавят.
Не смей входить сюда с неверным словом,
Не смей вводить сюда штыки беды!
Могучий город, сгорбленный желонщик,
Сидящий на седом от зноя камне,
Владыка промыслов, отец богатства,
Земля святых огней. Порог Востока,
Залитый черной и багряной кровью,
Трагический и неусыпный страж
Подземных, заповеданных сокровищ,
Ворота Волчьи бешеного ветра,
Источник страсти, силы и труда.
Рабочий город, черный от мазута,
От злого солнца, от былых лишений,
Приманка гордая для жадных взоров,
Для рук протянутых, для белых пальцев,
Не город - музыка на нотах ветра,
Не город - марево путей Востока,
Не город, а загадка стран полдневных.
Баку?! Баку! Разгадка снов моих.
Ты никогда не жил в таком накале,
Так не был страшен, героичен, беден,
Так сказочен, бредов и непонятен,
Как в дни, когда убили комиссаров
Твоих, Баку, в песках Ахча-Куймы.
Месть, месть и месть!
Кричите, промысла!
Норд-ост на море. Ровный, нестерпимый
Каблучный стук британских часовых.
Год восемнадцатый.
Оркестр играет.
Проходят моряки, качаясь ровно,
Победные, в тяжелоскулом смехе,
Вразвалочку, как в Дублине, проходят.
Фанерные кантинки возле складов.
Играет зло, отрывисто рояль.
Год восемнадцатый.
Постойте, было
Иль не было такое наважденье:
Ахча-Куйма, проклятый Мусават,
И вновь и вновь шагающие ночью
Британские ступни по парапету,
Шаги, шаги британских часовых.
Британский лев и тень единорога,
Пустынный вопль ночного муэдзина
Над городом и медная прохлада
Луны, застывшей около дворца.
Британцы дарят шоколад девчонкам,
Танцуют, жадные, и говорят
Бог знает что и тянутся руками,
Чтоб крепче тощих девочек обнять.
А ты идешь всё вверх, и вверх, и вверх.
А сзади всё шаги, шаги, шаги
Британских часовых по переулкам.
Вся известковая и страшная, как в детстве,
Тоска простенков.
Катится луна
И разбивается на тысячи осколков
В холодных лужах и ручных часах.
Все двери заперты.
Беги, луна,
Лети, дробясь на тысячи осколков,
На тысячи простых девичьих глаз.
Всё так же ты блистаешь в подресничьи
У девушек, когда они устали
И поднимают чистые глаза
В большое небо. Душное Баку.
Баку?! Баку!
Не стоит говорить,
Но стоит сердцу замирать от этих
Заветных слов. Баку, Баку, Баку!
Гудит, гудит и бьет полночный бубен,
Над крышами гуляет толстым звуком.
Остыли мертвые, остыли груди
Армянских жен и жен азербайджанских,
И девушек, веселых и невинных,
Безжалостно убитых этой ночью,
В часы шакальей, бешеной резни.
И кровь, рябя, бежит по переулку.
И вот он бьет то глуше, то прозрачней,
Полночный барабан, кровавый бубен,
Над изумрудным пологом залива.
Рассвет. Сураханы, Балаханы.
А возле штаба, где войска британцев,
Стоят купцы в каракулевых шапках,
Стоят предатели в визитках черных,
Стоят букетом разноцветным дамы...
Для всех ворота Индии раскрылись.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
И возле штаба вдруг ревет машина:
Садится генерал с потухшей трубкой
И за Ворота Волчьи улетает.
О, эти Волчьи мертвые Ворота!
Ветра ущелий, чинные могилы
На кладбище английском, возле гребня,
Там, где теперь стоит гигантский Киров.
А может быть, всё это только бубен,
Пустой удар ночного барабана,
Несущего свой грохот через крыши,
И через жизнь мою, и через песню
О кованых дверях, резных и мрачных?
Колониальный лев приполз в Баку.
Израненный, но всё еще свирепый.
Приплыли транспорты из Энзелй.
Спешит по сходням статная пехота.
На пристани гремит в кафе солдатских
Регтайм - веселый танец, дед фокстрота.
И снова ночь.
Опять резная дверь,
Перед которой столько мы встречались.
И тень моя маячит изумленно
Перед виденьем этой темной двери.
И снова бьет полночный барабан.
По городу стучат, как ход часов,
Шаги британских часовых полночных.
Они тебя хотели повернуть,
Тебя, тебя, веселый, грозный город,
На путь иной, но не хватило силы,
А сила клокотала вся в Москве.
Огромный чан, наполненный людьми,
Коврами, дынями, лучами лета.
Ho не придут уже к твоим стенам
Завоеватели, и будет мертв для них
И недоступен блеклый полог неба.
И аспидные тени за балконом,
Белье на умирающем ветру,
Норд-осты, пыль на улицах и посвист
Ночного ветра в черных переулках.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Баку?! Баку! Протягиваю руки
К тебе, железная резная дверь.
Полночный барабан гудит и бредит,
На плоских крышах молча ходят тени,
И виден черный разворот залива
И белые растворы маяка.
Регтайм гремит, идут ребята эти,
Те англичане, легкие владыки,
Теперь они давно уже лежат
На Верхнем кладбище в истлевших френчах.
Там говорит теперь с ветрами парк.
Стоит там Киров и глядит на Каспий.
Мусаватисты делят меж собою
Придуманные за ночь министерства,
И Нобель шлет ночные телеграммы
В британский штаб.
И Черчилль говорит
На языке империи всемирной.
Империя, подпертая махиной
Морей подлунных, жадно поглощает
Товары, снедь, и роскошь, и нужду.
Оскаленные рты, тяжелый шорох
Волны мазутной.
Дым от папиросы,
Взмах музыки и нетерпенье света.
Какой мне черт в душе тревожить вас,
О жадность человечья, и богатство,
И бычья страсть и похоть, волчья злоба,
И воля человечья, и обмылок
Тоскливой, бедной радости людской!
И слава мерзкая и глупость злая -
Венозная раздувшаяся кровь!
Империи протянутые руки
Через Моссул, Урфу, Багдад, Алеппо
Сюда, к заливу, в сердцевину нефти,
Коснулись пальцы черных, мертвых вышек
И судорожно сжали их в горсти.
Опийные притоны, бурый сумрак
И веки синие пустых девчонок.
Базары. Рев небритых спекулянтов.
Валюта. Пьяной крови торжество.
Резня идет в горбатых переулках,
И выстрелы пощелкивают сухо.
Морзянки отстучали:
«Пал Баку!»
Так пусть же ночью катится норд-ост,
И запах шашлыков, и грохот бубна!
Шатаясь, выбираются девчонки
Из ножевых подвальчиков приморских.
В черкеске с газырями, с белой грудью
Выходит офицер, и замирает,
И вскрикивает, и хватает губы
Распухшими и мокрыми губами.
Все - будто крохи жизни человечьей,
И только синева бакинской ночи
Огромными пространствами пустыми
Их раздвигает до пределов мира.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Ты, черный разворот Биби-Эйбата!
О город мой!
Ты для меня казался
Священным облаком.
Казалось мне,
Что если женщина одна исчезнет -
Исчезнет этот город, но неверно
Я думал так.
Чудес не существует!
Я разлюбил ее, но не исчез
Баку - великий город.
Ночь залива.
На крышах тени и тревожный бой
Ночного барабана.
Дай мне руку!..
Но я боюсь твоей руки.
Пожалуй,
Утянешь ты меня и заневолишь.
Тебя, наверное, осталось горстка,
А может быть, и не было совсем?
А может быть, всё это темный грохот
Ночного барабана, темный ход
Через всю жизнь мою и через песню
О тех резных заржавленных дверях.
На пристани, как боги, говорят
Грудастые британские матросы.
Баку! Баку!
Резная дверь луны.
На плоских крышах бьется барабан,
На плоских крышах возникают тени,
Те облики людей, которых видит
Гигантская, седая тень залива,
Залив и створы белых маяков.
А англичане всё идут, идут
По белым мертвым ступеням предгорий
На Верхнее английское кладбище,
Где многие из них найдут покой.
Как веселы они!
Ворота ветра.
Балаханы, Сураханы.
Звериный
Колониальный город за окном,
Остуженное небо за балконом,
Норд-ост по переулкам, посвист ветра,
Белье, играющее на ветру.
Страсть человечья! Облако мазута,
Мазутные глаза, людская жадность,
Бесстыдство славы, глупость человечья,
И золото, и кровь земли сырая.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
И мальчики английские, качаясь,
Идут небрежно, сдвинувши фуражки,
В карманах руки. Красный срез загара
На тонких шеях.
Посвист «Типперери».
Победные британские движенья.
Шагают мальчики навстречу смерти,
И Ленин поглядел на них в Кремле,
Где голуби от голода исчезли,
И молвил он:
- Мы скоро возвратимся -
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме!
Так вот куда вы нынче залетели,
Бродяги-мальчики в защитных френчах,
Идущие завоевать Восток.
Шашлычный запах, сбоку вылетают
Волненье музыки и грохот бубна.
Шатаясь, девочка выходит в кепке,
И держится за грудь, и отрывает
От сердца кашель.
И в тугой черкеске
С тугими усиками офицер
Над ней летит бесшумными плечами.
Летят на юг сиротки-журавли,
Рассвет стоит, как белый переулок,
И вдруг за горло рвущий, беспредельный
Холодный голос черного рояля -
Рахманинов, и снова барабаны,
Опять шаги британских часовых.
Кидаю я куски своей души
В литую гладь, в каспийское волненье,
И круто поднимаются они,
Из самой глубины опять, родное
Каспийское обветренное море.
Блестя холодной рыбьей чешуею,
Стоит луна на капитанской вахте,
На пристани играет патефон.
Я разрываю время.
Возникает
Раскидистое розовое пламя.
Над этим пламенем я восстаю,
С домов снимаю крыши и вникаю
В квадратики квартир.
Смотрю, смотрю!
О, сколько лет я, жадный, добиваюсь,
Чтоб сделался обычный мир волшебным.
Я жизнь свою, как ветку, положил
На красном ослепительном пороге
Необычайности. Грохочет буйно
Полночный барабан, всё бьет и бьет
На плоской крыше.
И бормочет старый
По переулкам, пыльным и кривым.
И каждый шаг тяжел, как наважденье.
Пойти туда! Беспечно разбудить
Коричневые тени на простенках.
О нет!
Из непонятной глубины
Каспийского сверкающего моря -
Взрыв музыки.
И глупая девчонка
С полуоткрытым от волненья ртом
Идет всю ночь Почтовым переулком,
Как розовое облако ночное.
Я перешел через ее судьбу,
Каспийское мое седое море.
Мне очень тяжело, ты не сердись
В огне тяжелых брызг, в ночном полете.
Люблю тебя, как женщину, как счастье,
Каспийское обветренное море,
Широкое от горя и свободы.
В подполье всё печатают листовки.
Оружие ложится в глубь подвалов.
Звучат шаги британских часовых.
Каспийское мое седое море,
О, серое, бросающее ночью
Волну прибоя лапами седыми!
О, полное блистающего шума
И разбивающее рыб о берег!
Опять шаги британских часовых.
И бубен говорит, прильнувший к уху:
- Ты, может быть, постиг меня?
Послушай! -
Бакинские над морем рвутся вышки,
Лиловая стена на горизонте.
А где-то Лианозовы бушуют,
Манташевы встают, как монументы,
И Нобель ходит - очень строгий старец.
И рядом с ним блестит телохранитель,
Играет маузерами черноусый.
И барабан, и бубен, и простор.
В Баилове всю ночь идет резня.
Расстреливают утром комиссаров,
И кровь дрожит на каменных ступенях.
Замшелые, сухие старики
В бараньих шапках поднимают пальцы,
Гортанно прославляют меч Ислама,
Зовут из дальних стран Энвер-пашу.
Британия, надменная страна,
Столетьями ты покоряла землю
Мечом, и парусом, и золотом твоим.
Британия! На миг ты победила,
На малый миг.
А что он стоит в жизни?
Лишь красный, лишний кровяной поток.
Но Кремль глядит на нищий этот праздник,
И Ленин видит балки мертвых вышек.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Разлеты музыки.
Концерт из окон -
Рахманинов, и темень кабаков,
Оттуда поутру, грустя, бредут
Девчонки русские, хвативши рому
И одиночества. Идет рассвет.
И ты идешь с тяжелой нотной папкой
Через свою судьбу. Ребенок нежный.
Так шла ты, близорукая, склоняясь
Над каждой лужей подсыхавшей крови
И озираясь возле переулков.
И выстрелы под утро раздавались,
И бубен разговаривал всё утро -
Тяжелый бубен в золотом кафтане.
Идет волна каспийского простора.
Звучат шаги британских часовых.
А Шаумян поднялся из могилы,
Пожаром крови встал над морем утра.
И лица комиссаров облаками
Багряными над Каспием клубятся.
- Жив, Азизбеков? - Жив!
- Жив, Джапаридзе?
- Я жив! - Ты, Фиолетов?
- Жив, товарищ! -
Восток в огне.
Заря над промыслами.
Смотри, горит Восток! Восток горит.
Мы в три шага перешагнули Каспий.
Мы у дверей твоих, Баку, Баку!
Всё бьет, всё говорит кровавый бубен.
1943-1956
... Луговской уехал в Азербайджан - в составе группы, в которую кроме него входили Павел Антокольский, Маргарита Алигер и Павел Панченко - здесь- в Азербайджане - он не только перевел несколько десятков стихотворений - большинство из них принадлежит поэтам, чьи фигуры выставлены в нишах Дома поэзии - Физули и Вагифу - но и - совместно с азербайджанским поэтом Самедом Вургуном - составил двухтомную антологию азербайджанской поэзии ...
... но "настоящий" Баку врывается в его поэзию позже - в ташкентской эвакуации - когда была начата поэма "Баку! Баку!" включенная во многом в итоговую для Луговского книгу Середина века, вышедшую в оттепельном 1956-м году ...
Материалы:
https://biography.wikireading.ru/hygbr56sYL?ysclid=lebbzqt7y4148348028
ххх
Баку! Баку!
Железная, резная дверь. Луна.
Луна резьбу пронизывает жадно
И стелется на каменном полу.
Лежат недвижно голубые крыши.
Ночной томящий душу барабан
И разрывающий пространство бубен...
Дутары. И встают, качаясь, тени
И медленно танцуют, как во сне.
Выходит нефть, сочась и задыхаясь,
Из ноздреватой почвы Апшерона.
Огромный полукруг живых огней.
И гавань пахнет морем и мазутом.
И если зорко устремить глаза,
Увидишь остров Нарген белостворный -
И маячок на створе и пролив,
Чуть-чуть мерцающий на горизонте.
Опять всё тот же грустный переулок
Скобяников, лудильщиков, паяльных,
Замочных дел старинных мастеров.
Все эти лавки темные -
остаток
Твоей случайной жизни, и странна
Оставшаяся сила этой жизни.
И отсвет из окна на тротуаре,
И лапы черные немых растений
Там, наверху, на третьем этаже,
Где льются полосатые обои.
Гудит и говорит полночный бубен.
Как бы возникшая из серой глины,
В однообразьи серого пространства -
Из огненно-горячих плоскогорий,
Из плоскодонья города, над морем
Встает, колеблясь, маленькая песня,
Такая тоненькая на ветру,
Что бубны держат песенку плечами..
Они встают в ладонях медно-смуглых
И медным бубенцом звенят в ушах.
Как хорошо гулять на свете бубну
На свадьбах и на проводах в дорогу,
Серьгами бубенцов легко звеня!
И ниже, ниже, ниже белой шалью,
Туманом белым, чистой пеленою
Летает девочка на плоской крыше,
Как девушки танцуют на Востоке,
Земли своей ногами не касаясь
И головой не прикасаясь к небу,
Жемчужная, как белое волненье
Каспийских волн за шумною кормой.
Дай руки мне, или глаза, иль плечи,
Чтобы идти с тобою в ту страну,
Где в полночь пляшет девочка на крыше,
Плывет и вьется, как волна тумана.
Гигантский мрачный разворот залива.
Не буду спать,
нет, я не буду спать!
Кровавым золотом встают во тьме
Огни далеких сажевых заводов,
А там, внизу, заезжий сценарист
Заказывает в сотый раз спокойный !
Ночной мотив «Дымок от папиросы»
И барышню выводит на балкон.
А впереди темно, и только Нарген
Горит огнем на створах,
и опять
Резная дверь, пробитая луною,
Старинная, железная, слепая,
И лестница за нею в никуда.
Не лучше ли мне сердце уронить
На каменных ее пустых ступенях!
И старая любовь гремит железом,
Вся заключенная в одном замке,
В том, что не раз мне ночью отпирали.
По лестничному сходу жизни этой
Хотел бы я пройти,
да не пришлось
Мне повторить, что столько раз бывало.
Я рухнул бы, качнувшись, на колени
В парадном, задохнувшемся от пыли,
Чтобы на битых стеклах стекленели
Большие колкие куски луны.
Чтобы простор лежал на плоских крышах,
И барабан гремел, и нестерпимо
Звенели бы над ночью два дутара -
И сердце милое твое, дрожа
От неустроенности, здесь бродило
Над полукругом черного залива.
Лежит в тревожном море остров Нарген,
Огонь печальный, путевой, далекий,
Нахмуренное, пасмурное небо,
Зурна полночная.
Каспийский ветер.
Каспийское волненье, мерный мрак.
И вдруг опять «Дымок от папиросы».
Всё жадное, летящее от счастья,
Как бы серебряные трубы ночи,
И я, седой, и мне немало лет.
Резные двери, песенка из мрака,
Железо на дверях, и близорукой
Беспечной девушки ребячий профиль.
Огни залива.
Я имею право
Стоять над телефоном до утра,
Звонить тебе в Москву. Ты улетела
Отсюда много лет тому назад...
Остывшие восточные базары,
Великолепье осени бакинской
В железных, голубых полурассветах -
На заревых, пустынных площадях,
На плоских крышах - глиняных ступенях.
А Нарген-остров брызжет синим светом.
И пароход, сверкая бортовыми
Огнями, входит в чистый полукруг.
Бьет, говорит полночный барабан,
О чем?
О том, что этот старый город
Превыше славы и сильнее горя,
Что, как ларец волшебный, он закрыт
Для каждого незнающего глаза.
Что в нем скопилось столько воль людских -
Дотронься, и они тебя раздавят.
Не смей входить сюда с неверным словом,
Не смей вводить сюда штыки беды!
Могучий город, сгорбленный желонщик,
Сидящий на седом от зноя камне,
Владыка промыслов, отец богатства,
Земля святых огней. Порог Востока,
Залитый черной и багряной кровью,
Трагический и неусыпный страж
Подземных, заповеданных сокровищ,
Ворота Волчьи бешеного ветра,
Источник страсти, силы и труда.
Рабочий город, черный от мазута,
От злого солнца, от былых лишений,
Приманка гордая для жадных взоров,
Для рук протянутых, для белых пальцев,
Не город - музыка на нотах ветра,
Не город - марево путей Востока,
Не город, а загадка стран полдневных.
Баку?! Баку! Разгадка снов моих.
Ты никогда не жил в таком накале,
Так не был страшен, героичен, беден,
Так сказочен, бредов и непонятен,
Как в дни, когда убили комиссаров
Твоих, Баку, в песках Ахча-Куймы.
Месть, месть и месть!
Кричите, промысла!
Норд-ост на море. Ровный, нестерпимый
Каблучный стук британских часовых.
Год восемнадцатый.
Оркестр играет.
Проходят моряки, качаясь ровно,
Победные, в тяжелоскулом смехе,
Вразвалочку, как в Дублине, проходят.
Фанерные кантинки возле складов.
Играет зло, отрывисто рояль.
Год восемнадцатый.
Постойте, было
Иль не было такое наважденье:
Ахча-Куйма, проклятый Мусават,
И вновь и вновь шагающие ночью
Британские ступни по парапету,
Шаги, шаги британских часовых.
Британский лев и тень единорога,
Пустынный вопль ночного муэдзина
Над городом и медная прохлада
Луны, застывшей около дворца.
Британцы дарят шоколад девчонкам,
Танцуют, жадные, и говорят
Бог знает что и тянутся руками,
Чтоб крепче тощих девочек обнять.
А ты идешь всё вверх, и вверх, и вверх.
А сзади всё шаги, шаги, шаги
Британских часовых по переулкам.
Вся известковая и страшная, как в детстве,
Тоска простенков.
Катится луна
И разбивается на тысячи осколков
В холодных лужах и ручных часах.
Все двери заперты.
Беги, луна,
Лети, дробясь на тысячи осколков,
На тысячи простых девичьих глаз.
Всё так же ты блистаешь в подресничьи
У девушек, когда они устали
И поднимают чистые глаза
В большое небо. Душное Баку.
Баку?! Баку!
Не стоит говорить,
Но стоит сердцу замирать от этих
Заветных слов. Баку, Баку, Баку!
Гудит, гудит и бьет полночный бубен,
Над крышами гуляет толстым звуком.
Остыли мертвые, остыли груди
Армянских жен и жен азербайджанских,
И девушек, веселых и невинных,
Безжалостно убитых этой ночью,
В часы шакальей, бешеной резни.
И кровь, рябя, бежит по переулку.
И вот он бьет то глуше, то прозрачней,
Полночный барабан, кровавый бубен,
Над изумрудным пологом залива.
Рассвет. Сураханы, Балаханы.
А возле штаба, где войска британцев,
Стоят купцы в каракулевых шапках,
Стоят предатели в визитках черных,
Стоят букетом разноцветным дамы...
Для всех ворота Индии раскрылись.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
И возле штаба вдруг ревет машина:
Садится генерал с потухшей трубкой
И за Ворота Волчьи улетает.
О, эти Волчьи мертвые Ворота!
Ветра ущелий, чинные могилы
На кладбище английском, возле гребня,
Там, где теперь стоит гигантский Киров.
А может быть, всё это только бубен,
Пустой удар ночного барабана,
Несущего свой грохот через крыши,
И через жизнь мою, и через песню
О кованых дверях, резных и мрачных?
Колониальный лев приполз в Баку.
Израненный, но всё еще свирепый.
Приплыли транспорты из Энзелй.
Спешит по сходням статная пехота.
На пристани гремит в кафе солдатских
Регтайм - веселый танец, дед фокстрота.
И снова ночь.
Опять резная дверь,
Перед которой столько мы встречались.
И тень моя маячит изумленно
Перед виденьем этой темной двери.
И снова бьет полночный барабан.
По городу стучат, как ход часов,
Шаги британских часовых полночных.
Они тебя хотели повернуть,
Тебя, тебя, веселый, грозный город,
На путь иной, но не хватило силы,
А сила клокотала вся в Москве.
Огромный чан, наполненный людьми,
Коврами, дынями, лучами лета.
Ho не придут уже к твоим стенам
Завоеватели, и будет мертв для них
И недоступен блеклый полог неба.
И аспидные тени за балконом,
Белье на умирающем ветру,
Норд-осты, пыль на улицах и посвист
Ночного ветра в черных переулках.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Баку?! Баку! Протягиваю руки
К тебе, железная резная дверь.
Полночный барабан гудит и бредит,
На плоских крышах молча ходят тени,
И виден черный разворот залива
И белые растворы маяка.
Регтайм гремит, идут ребята эти,
Те англичане, легкие владыки,
Теперь они давно уже лежат
На Верхнем кладбище в истлевших френчах.
Там говорит теперь с ветрами парк.
Стоит там Киров и глядит на Каспий.
Мусаватисты делят меж собою
Придуманные за ночь министерства,
И Нобель шлет ночные телеграммы
В британский штаб.
И Черчилль говорит
На языке империи всемирной.
Империя, подпертая махиной
Морей подлунных, жадно поглощает
Товары, снедь, и роскошь, и нужду.
Оскаленные рты, тяжелый шорох
Волны мазутной.
Дым от папиросы,
Взмах музыки и нетерпенье света.
Какой мне черт в душе тревожить вас,
О жадность человечья, и богатство,
И бычья страсть и похоть, волчья злоба,
И воля человечья, и обмылок
Тоскливой, бедной радости людской!
И слава мерзкая и глупость злая -
Венозная раздувшаяся кровь!
Империи протянутые руки
Через Моссул, Урфу, Багдад, Алеппо
Сюда, к заливу, в сердцевину нефти,
Коснулись пальцы черных, мертвых вышек
И судорожно сжали их в горсти.
Опийные притоны, бурый сумрак
И веки синие пустых девчонок.
Базары. Рев небритых спекулянтов.
Валюта. Пьяной крови торжество.
Резня идет в горбатых переулках,
И выстрелы пощелкивают сухо.
Морзянки отстучали:
«Пал Баку!»
Так пусть же ночью катится норд-ост,
И запах шашлыков, и грохот бубна!
Шатаясь, выбираются девчонки
Из ножевых подвальчиков приморских.
В черкеске с газырями, с белой грудью
Выходит офицер, и замирает,
И вскрикивает, и хватает губы
Распухшими и мокрыми губами.
Все - будто крохи жизни человечьей,
И только синева бакинской ночи
Огромными пространствами пустыми
Их раздвигает до пределов мира.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Ты, черный разворот Биби-Эйбата!
О город мой!
Ты для меня казался
Священным облаком.
Казалось мне,
Что если женщина одна исчезнет -
Исчезнет этот город, но неверно
Я думал так.
Чудес не существует!
Я разлюбил ее, но не исчез
Баку - великий город.
Ночь залива.
На крышах тени и тревожный бой
Ночного барабана.
Дай мне руку!..
Но я боюсь твоей руки.
Пожалуй,
Утянешь ты меня и заневолишь.
Тебя, наверное, осталось горстка,
А может быть, и не было совсем?
А может быть, всё это темный грохот
Ночного барабана, темный ход
Через всю жизнь мою и через песню
О тех резных заржавленных дверях.
На пристани, как боги, говорят
Грудастые британские матросы.
Баку! Баку!
Резная дверь луны.
На плоских крышах бьется барабан,
На плоских крышах возникают тени,
Те облики людей, которых видит
Гигантская, седая тень залива,
Залив и створы белых маяков.
А англичане всё идут, идут
По белым мертвым ступеням предгорий
На Верхнее английское кладбище,
Где многие из них найдут покой.
Как веселы они!
Ворота ветра.
Балаханы, Сураханы.
Звериный
Колониальный город за окном,
Остуженное небо за балконом,
Норд-ост по переулкам, посвист ветра,
Белье, играющее на ветру.
Страсть человечья! Облако мазута,
Мазутные глаза, людская жадность,
Бесстыдство славы, глупость человечья,
И золото, и кровь земли сырая.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
И мальчики английские, качаясь,
Идут небрежно, сдвинувши фуражки,
В карманах руки. Красный срез загара
На тонких шеях.
Посвист «Типперери».
Победные британские движенья.
Шагают мальчики навстречу смерти,
И Ленин поглядел на них в Кремле,
Где голуби от голода исчезли,
И молвил он:
- Мы скоро возвратимся -
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме!
Так вот куда вы нынче залетели,
Бродяги-мальчики в защитных френчах,
Идущие завоевать Восток.
Шашлычный запах, сбоку вылетают
Волненье музыки и грохот бубна.
Шатаясь, девочка выходит в кепке,
И держится за грудь, и отрывает
От сердца кашель.
И в тугой черкеске
С тугими усиками офицер
Над ней летит бесшумными плечами.
Летят на юг сиротки-журавли,
Рассвет стоит, как белый переулок,
И вдруг за горло рвущий, беспредельный
Холодный голос черного рояля -
Рахманинов, и снова барабаны,
Опять шаги британских часовых.
Кидаю я куски своей души
В литую гладь, в каспийское волненье,
И круто поднимаются они,
Из самой глубины опять, родное
Каспийское обветренное море.
Блестя холодной рыбьей чешуею,
Стоит луна на капитанской вахте,
На пристани играет патефон.
Я разрываю время.
Возникает
Раскидистое розовое пламя.
Над этим пламенем я восстаю,
С домов снимаю крыши и вникаю
В квадратики квартир.
Смотрю, смотрю!
О, сколько лет я, жадный, добиваюсь,
Чтоб сделался обычный мир волшебным.
Я жизнь свою, как ветку, положил
На красном ослепительном пороге
Необычайности. Грохочет буйно
Полночный барабан, всё бьет и бьет
На плоской крыше.
И бормочет старый
По переулкам, пыльным и кривым.
И каждый шаг тяжел, как наважденье.
Пойти туда! Беспечно разбудить
Коричневые тени на простенках.
О нет!
Из непонятной глубины
Каспийского сверкающего моря -
Взрыв музыки.
И глупая девчонка
С полуоткрытым от волненья ртом
Идет всю ночь Почтовым переулком,
Как розовое облако ночное.
Я перешел через ее судьбу,
Каспийское мое седое море.
Мне очень тяжело, ты не сердись
В огне тяжелых брызг, в ночном полете.
Люблю тебя, как женщину, как счастье,
Каспийское обветренное море,
Широкое от горя и свободы.
В подполье всё печатают листовки.
Оружие ложится в глубь подвалов.
Звучат шаги британских часовых.
Каспийское мое седое море,
О, серое, бросающее ночью
Волну прибоя лапами седыми!
О, полное блистающего шума
И разбивающее рыб о берег!
Опять шаги британских часовых.
И бубен говорит, прильнувший к уху:
- Ты, может быть, постиг меня?
Послушай! -
Бакинские над морем рвутся вышки,
Лиловая стена на горизонте.
А где-то Лианозовы бушуют,
Манташевы встают, как монументы,
И Нобель ходит - очень строгий старец.
И рядом с ним блестит телохранитель,
Играет маузерами черноусый.
И барабан, и бубен, и простор.
В Баилове всю ночь идет резня.
Расстреливают утром комиссаров,
И кровь дрожит на каменных ступенях.
Замшелые, сухие старики
В бараньих шапках поднимают пальцы,
Гортанно прославляют меч Ислама,
Зовут из дальних стран Энвер-пашу.
Британия, надменная страна,
Столетьями ты покоряла землю
Мечом, и парусом, и золотом твоим.
Британия! На миг ты победила,
На малый миг.
А что он стоит в жизни?
Лишь красный, лишний кровяной поток.
Но Кремль глядит на нищий этот праздник,
И Ленин видит балки мертвых вышек.
А Шаумян зарыт в Ахча-Куйме.
Разлеты музыки.
Концерт из окон -
Рахманинов, и темень кабаков,
Оттуда поутру, грустя, бредут
Девчонки русские, хвативши рому
И одиночества. Идет рассвет.
И ты идешь с тяжелой нотной папкой
Через свою судьбу. Ребенок нежный.
Так шла ты, близорукая, склоняясь
Над каждой лужей подсыхавшей крови
И озираясь возле переулков.
И выстрелы под утро раздавались,
И бубен разговаривал всё утро -
Тяжелый бубен в золотом кафтане.
Идет волна каспийского простора.
Звучат шаги британских часовых.
А Шаумян поднялся из могилы,
Пожаром крови встал над морем утра.
И лица комиссаров облаками
Багряными над Каспием клубятся.
- Жив, Азизбеков? - Жив!
- Жив, Джапаридзе?
- Я жив! - Ты, Фиолетов?
- Жив, товарищ! -
Восток в огне.
Заря над промыслами.
Смотри, горит Восток! Восток горит.
Мы в три шага перешагнули Каспий.
Мы у дверей твоих, Баку, Баку!
Всё бьет, всё говорит кровавый бубен.
1943-1956