Лермонтов и поэзия
... летом 1917 г. Борис Пастернак пишет стихотворение, которое возвращает Лермонтова на "корабль современности" - речь идет о "дрожи Лермонтова" - т.е. той дрожи, которую он, вероятно, испытывал при написании стихов - от страха и удовольствия - плюс, возможно, той дрожи, которую испытывал стоя под пистолетом на дуэли и умирая - предсмертной дрожи - первая и вторая дрожи - рифмуются - они - родственный - возможно, они - близнецы - "дрожь Лермонтова" становится для Пастернака настолько значимой, что свою книгу Сестра моя - жизнь, изданную в 1922 г., но составленную из стихов, написанных в основном летом 1917 г., Пастернак посвящает Лермонтову
... в 1921 г., в Пятигорске оказывается другой бывший футурист - Велимир Хлебников - не известно, с кем он говорил здесь о Лермонтове - возможно, с самим собой - или с кем-нибудь из гайдов/ остапов бендеров, мифилогизировавших дуэль Лермонтова, но он пишет "И доныне во время бури/ Горец говорит:/ «То Лермонтова глаза» - написанное в октябре 1921 г. стихотворение "На родине красивой смерти, Машуке" похоже на народную горскую песню в переложении Хлебникова - смерть Лермонтова - а для Хлебникова смерть поэта = смерть его стиха, прекращение создания стихов здесь крайне мифологизируется, и иногда истоки этого мифа, кажется , невозможно реконструировать - например, строку "поэт железа - ты умер от железа" - которую исследователи связывают с выражением "железный стих" из стихотворения Как часто пестрою толпою окружен - ... через десять лет о Лермонтове вспомнил Мандельштам назвав его "мучителем" - а еще над нами волен/ Лермонтов, мучитель наш - и здесь кроме "мучитель", не менее загадочны и "мы" - те же ли это самые "мы", о которых Мандельштам в 1920 г. написал "В Петербурге мы сойдемся снова" - чаще всего под "мы" здесь понимают определенный круг петербургских поэтов, в случае Мандельштама начала 30-х трудно представить, чтобы "мы" включало кого-то кроме его самого и Надежды Яковлевны - что до "мучителя" - есть три соображения - первое: когда я перечитывал Героя нашего времени, обратил внимание на реплику Грушницкого к княжне Мэри - вы меня мучаете, княжна - т.е. не отвечаете взаимностью, но и - не реагируете/ оцениваете - т.е. "мучитель" здесь тот, к кому обращаешься, но кто не может тебя оценить - это бы могло иметь смысл в контексте гражданской лирики Мандельштама (Мы живем под собою не чуя страны и т.п.) - ее способен бы был оценить Лермонтов, но его нет - эта версия мне не нравится; во-вторых, Лермонтов мучит недостижимостью той стихотворной и гражданской планки, которую он установил - возможно, недостижимостью своей биографии - мифологизированной смертью; в-третьях - в этом стихотворении-шараде - см. "догадайтесь почему" - в "мучителе" надо прочесть "учителя" - это может служить дополнением ко второй гипотезе
... но яснее всех - гораздо позже - уже в эмиграции - обдумывая смысл/ цель и т.д. поэзии - выразился Георгий Иванов - и здесь комментарии бесполезны:
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
ххх
Борис Пастернак - Про эти стихи
Про эти стихи
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.
1917 г.
ххх
Хлебников - На родине красивой смерти, Машуке
На родине красивой смерти - Машуке,
Где дула войскового дым
Обвил холстом пророческие очи,
Большие и прекрасные глаза,
И белый лоб широкой кости, -
Певца прекрасные глаза,
Чело прекрасной кости
К себе на небо взяло небо,
И умер навсегда
Железный стих, облитый горечью и злостью.
Орлы и ныне помнят
Сражение двух желез,
Как небо рокотало
И вспыхивал огонь.
Пушек облаков тяжелый выстрел
В горах далече покатился
И отдал честь любимцу чести,
Сыну земли с глазами неба.
И молния синею веткой огня
Блеснула по небу
И кинула в гроб травяной
Как почести неба.
И загрохотал в честь смерти выстрел тучи
Тяжелых гор.
Глаза убитого певца
И до сих пор живут не умирая
В туманах гор.
И тучи крикнули: «Остановитесь,
Что делаете, убийцы?» - тяжелый голос прокатился.
И до сих пор им молятся,
Глазам,
Во время бури.
И были вспышки гроз
Прекрасны, как убитого глаза.
И луч тройного бога смерти
По зеркалу судьбы
Блеснул - по Ленскому и Пушкину, и брату в небесах.
Певец железа - он умер от железа.
Завяли цветы пророческой души.
И дула дым священником
Пропел напутственное слово,
А небо облачные почести
Воздало мертвому певцу.
И доныне во время бури
Горец говорит:
«То Лермонтова глаза».
Стоусто небо застонало,
Воздавши воинские почести,
И в небесах зажглись, как очи,
Большие серые глаза.
И до сих пор живут средь облаков,
И до сих пор им молятся олени,
Писателю России с туманными глазами,
Когда полет орла напишет над утесом
Большие медленные брови.
С тех пор то небо серое -
Как темные глаза.
<Октябрь 1921>
ххх
Осип Мандельштам - Дайте Тютчеву стрекозу
Дайте Тютчеву стрекозу -
Догадайтесь почему!
Веневитинову - розу.
Ну, а перстень - никому.
Боратынского подошвы
Изумили прах веков,
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.
А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
1932 г.
... в 1921 г., в Пятигорске оказывается другой бывший футурист - Велимир Хлебников - не известно, с кем он говорил здесь о Лермонтове - возможно, с самим собой - или с кем-нибудь из гайдов/ остапов бендеров, мифилогизировавших дуэль Лермонтова, но он пишет "И доныне во время бури/ Горец говорит:/ «То Лермонтова глаза» - написанное в октябре 1921 г. стихотворение "На родине красивой смерти, Машуке" похоже на народную горскую песню в переложении Хлебникова - смерть Лермонтова - а для Хлебникова смерть поэта = смерть его стиха, прекращение создания стихов здесь крайне мифологизируется, и иногда истоки этого мифа, кажется , невозможно реконструировать - например, строку "поэт железа - ты умер от железа" - которую исследователи связывают с выражением "железный стих" из стихотворения Как часто пестрою толпою окружен - ... через десять лет о Лермонтове вспомнил Мандельштам назвав его "мучителем" - а еще над нами волен/ Лермонтов, мучитель наш - и здесь кроме "мучитель", не менее загадочны и "мы" - те же ли это самые "мы", о которых Мандельштам в 1920 г. написал "В Петербурге мы сойдемся снова" - чаще всего под "мы" здесь понимают определенный круг петербургских поэтов, в случае Мандельштама начала 30-х трудно представить, чтобы "мы" включало кого-то кроме его самого и Надежды Яковлевны - что до "мучителя" - есть три соображения - первое: когда я перечитывал Героя нашего времени, обратил внимание на реплику Грушницкого к княжне Мэри - вы меня мучаете, княжна - т.е. не отвечаете взаимностью, но и - не реагируете/ оцениваете - т.е. "мучитель" здесь тот, к кому обращаешься, но кто не может тебя оценить - это бы могло иметь смысл в контексте гражданской лирики Мандельштама (Мы живем под собою не чуя страны и т.п.) - ее способен бы был оценить Лермонтов, но его нет - эта версия мне не нравится; во-вторых, Лермонтов мучит недостижимостью той стихотворной и гражданской планки, которую он установил - возможно, недостижимостью своей биографии - мифологизированной смертью; в-третьях - в этом стихотворении-шараде - см. "догадайтесь почему" - в "мучителе" надо прочесть "учителя" - это может служить дополнением ко второй гипотезе
... но яснее всех - гораздо позже - уже в эмиграции - обдумывая смысл/ цель и т.д. поэзии - выразился Георгий Иванов - и здесь комментарии бесполезны:
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
ххх
Борис Пастернак - Про эти стихи
Про эти стихи
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.
1917 г.
ххх
Хлебников - На родине красивой смерти, Машуке
На родине красивой смерти - Машуке,
Где дула войскового дым
Обвил холстом пророческие очи,
Большие и прекрасные глаза,
И белый лоб широкой кости, -
Певца прекрасные глаза,
Чело прекрасной кости
К себе на небо взяло небо,
И умер навсегда
Железный стих, облитый горечью и злостью.
Орлы и ныне помнят
Сражение двух желез,
Как небо рокотало
И вспыхивал огонь.
Пушек облаков тяжелый выстрел
В горах далече покатился
И отдал честь любимцу чести,
Сыну земли с глазами неба.
И молния синею веткой огня
Блеснула по небу
И кинула в гроб травяной
Как почести неба.
И загрохотал в честь смерти выстрел тучи
Тяжелых гор.
Глаза убитого певца
И до сих пор живут не умирая
В туманах гор.
И тучи крикнули: «Остановитесь,
Что делаете, убийцы?» - тяжелый голос прокатился.
И до сих пор им молятся,
Глазам,
Во время бури.
И были вспышки гроз
Прекрасны, как убитого глаза.
И луч тройного бога смерти
По зеркалу судьбы
Блеснул - по Ленскому и Пушкину, и брату в небесах.
Певец железа - он умер от железа.
Завяли цветы пророческой души.
И дула дым священником
Пропел напутственное слово,
А небо облачные почести
Воздало мертвому певцу.
И доныне во время бури
Горец говорит:
«То Лермонтова глаза».
Стоусто небо застонало,
Воздавши воинские почести,
И в небесах зажглись, как очи,
Большие серые глаза.
И до сих пор живут средь облаков,
И до сих пор им молятся олени,
Писателю России с туманными глазами,
Когда полет орла напишет над утесом
Большие медленные брови.
С тех пор то небо серое -
Как темные глаза.
<Октябрь 1921>
ххх
Осип Мандельштам - Дайте Тютчеву стрекозу
Дайте Тютчеву стрекозу -
Догадайтесь почему!
Веневитинову - розу.
Ну, а перстень - никому.
Боратынского подошвы
Изумили прах веков,
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.
А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
1932 г.