Галчиньский - Вит Ствош
Вит Ствош
1. Ночная пора
2. Польские терцины
3. Работа
4. Моление
5. Мастер любил улицу
6. Молитва мастера
7. Комментарий прозой
8. Песенка о Вите Ствоше
9. Финал
10. Приписка
1. Ночная пора
Скоро грянет первый кочет,
каганец едва лопочет.
Тень над головою Вита
скальным папортом повита.
Ветр по улице шибает,
чуть балясы не сшибает.
Он на Вавель снегу валит.
Человека страхом жалит.
В небе висельников - месяц.
Вот ударят к ранней мессе,
разнесется звон по далям:
вседержителя восхвалим
благовестом, инструментом
Deum Omnipotentem.
Дурачок по Гродской скачет,
по-вороньему судачит,
со свездой заводит шашни,
вот его поймает стражник.
От Марьяцкой башни боком
черт спешит в снегу глубоком
и на месяц громоздится.
За углом стоит убийца.
У трактира - забулдыга,
в головах - бутылка,
то ли пьяный, то ль убитый,
рядом с ним фонарь разбитый.
Снег несется крылато
над Краковом на рассвете.
Темно у короля и прелата.
Темно на всем белом свете.
Тяжкий час петед зарею
мукой сердце томит.
А в окне за снежной мглою -
мастер Вит.
Что за ночь!
Какая-то печаль
плывет на гребне ночи из затонов,
сквозь тучи наподобие готических фиал,
пинаклей, острох арок и флеронов!
Месяц гонит вихри снеговые.
Мгла в очах моих. Иисус-Мария!
Каганец и тот не светит что-то.
О резьба, злосчастная работа!
Кто затеплит свечку над моей могильной сенью
за сиянье "Благовещений" моих и "Вознесений"?
Где погибну? Где? И где мой прах развеют?
Я умру, и совы лишь осиротеют.
Сколько шума. Сколько градов, врат.
Мои краски время, словно листья, сбросит.
Мой алтарь - мой одинокий брат -
осень моя, осень!
Деньги? Раскатились, как колечки.
Слава? Тот поплачет, кто снискал.
Дружба? Что ж, попробуйте при свечке
отыскать ее во мраке среди скал.
Ветер огонек качнет со свистом,
и задует, и сольется с мраком.
Может, вправду этот самый Краков -
моя последняя пристань?
Может, здесь и поникну, подобно былью,
всей кровью и плотью войду в эти лики
и раззлачу, распою мою Библию,
мою Библию на дереве липы.
И величью фигур, их движенью
я привью свое сердце и разум мудрый.
О жизнь моя, о мое служенье,
челночек утлый.
2. Польские терцины
Не расскажет скрипка,
не расскажет флейта
то, что в сердце скрыто:
могут ли жалейка,
и орган, и лютня
спеть про человека?
Розы, что цветут на
стебельке шандала,
вырастают трудно.
Сам Давид, бывало,
чувствовал, что крылий
псалму не хватало,
и хотел Вергилий
бросить манускрипты
в пламя - от бессилья.
Как трудны попытки
прелесть трав зеленых
выразить на скрипке!
И порою в красных
полевых гвоздиках
больше совершенства,
чем в фанфарных кликах,
чем в любой капелле,
славящей великих.
Ну а в нашем деле
лишь столяр и плотник
смыслят в полной мере.
И для них я резал
образы, что выше,
чем король и кесарь.
Им, простолюдинам,
тропкой нелюдимой
не плутать в болотце.
Музыку им слышно,
что резцом не вышло,
сердцем допоется.
Ведь благословенным,
свет запечатленный, свет первоначальный, -
в тебе моя нота,
надежда, забота:
мой труд достохвальный.
3. Работа
Распевали столяры за работой,
в саду над рекой распевали,
а как в сумерках кончали работу,
соловьи распевать начинали.
Наступала пора жасмина,
время света, пора кукушки,
в Висле Краков был опрокинут
золоченой детской игрушкой.
Время было жарким, зеленым,
не страшились папского гнева
и звенели, звенели звоны,
приглашая бедных на небо.
А как ночь бледнела над лесом,
в ту надбрежную мастерскую
снова мастер входил и резал
руки, души и плоть людскую,
и рубахи резал, и шубы,
вифлеемские дива и чуда,
и Марии нежные губы,
и кривые губы Иуды;
золотые звездочки метил,
ниже - яблочки круглолики,
сам дивился: о, сколь он светел,
тот брусок из дерева липы!
Заплетал цветы и узоры,
резал ландыши тонкой работы,
возносил апостолов взоры,
чтоб глядели, как на самолеты.
Все высвечивал златом (бывало,
стащат золото коростылюбы),
так златил, что страхом шибало
нечисть, замки, бургундские дубы.
Палачей, замученных грыжей,
он точил из липы скрипичной,
словно видывал где-то в Париже
сброд вийоновский - вышло отлично!
Словно были вокруг - василиски,
брег стигийский, хор вурдалаков,
словно сумрак ночи парижской
видел в окнах полдневный Краков.
Торопился. Ессеево древо
надо выточить, Анну с Яхимом.
Царь арапский не сделан слева,
и та книга под балдахином.
Этот царь меня заморочит,
я ведь сроду не видывал мавра,
а фигуры! (Эх, древоточец!)
Сколько ангелов слева и справа!
И чтоб все это было взвихрено ветром,
как темный бор, когда буря свищет.
А насчет ангелочком, каким-то фертом
сказано, что один из них лишний.
И такая прошла по городу байка,
что с крылечка мастера Вита
вылетает с лютнями стайка
херувимов дивного вида,
и что Вита лоб, как факел божий,
светится в туге нечеловечьей,
и что даже некий прохожий
меж его фигур увековечен.
Создал многое, мог любое.
Но не вырезал грубой, лукавой
блудодейки с горластой трубою -
своей преходящей славы.
4. Моление
Питер Брейгель! Джотто! Данте! Сердце Ван Эйка!
Звездный четверолистник, приими
Пятым листиком скромное имя
Вита Ствоша, простого человека.
Вот оно, все его богатство:
Деревянный конь, пес рыжий,
Травка ласточкина, птичье братство,
Сойка, совка и мартышка на фризе.
Пусть сова, эта птица Паллады,
За него замолвит слово птичье.
Он ведь так ее вырезал ладно
В песнодреве, в дереве скрипичном;
Пусть еще попросит и сойка,
Чтобы мастера к вам сопричислить,
В "Преисподней" вон та сосенка,
В "Благовещенье" - этот листик.
Да и звездочки с небосклона,
Вы замолвьте за мастера слово,
Чтоб принять его пришла охота
Эйку, Данте, Брейгелю и Джотто.
Сова говлрит
Я мудрейшая птица, я пророчу
И очами свечу среди ночи,
Вопрошаю с ветки: нельзя ли,
Чтоб к себе вы мастера его взяли?
5. Мастер любил улицу
На меня, старушку-
попрошайку, глянул,
и на нас, игрушки,
и на нас, на жбаны;
поболтал со мною,
с каменным павлином,
птицею резною
с ограды старинной;
За окоцем этим
повернул направо
и меня, букетик,
потрепал лукаво.
Потом пошел дальше,
вон за той косою,
уронил тот ландыш
под тою консолью.
А я, конь, с разбега
мог сбить ненароком,
а там стоит небо
в пламени широком.
Пожар нынче пятый,
есть где поднабраться,
спешат босопяты,
бегут голодранцы,
инвалиды, старцы,
игроки, придурки.
А пожар разметался,
мечет искры в проулки.
Гаснет. Темень ложится.
На дворе хруст морозца.
А улица мчится,
улица вьется.
Та на холм удирает.
Та внизу остается.
Короли помирают.
А улица вьется.
Рань уходит дневная.
В небе месяц смеется.
И все, как шальная,
улица вьется.
Через площади, рынки
быстро, быстро - к разлуке,
сквозь кривые ухмылки,
сквозь воздетые руки.
По весне смерть стучится,
рыбка - по заговленью.
Ну а после - ослица
в вербное воскресенье.
А та улочка в горку
уходит все выше.
Лютня спела и смолкла.
Из-за туч солнце вышло.
Осень листьями крыта.
Звон струны еле слышен.
Поглядите на Вита -
он к нам ближе и ближе.
6. Молитва мастера
"Не затем пришел сюда, в самом деле,
Чтобы бражничать с шушерой базарной,
А на труд тяжкий. Тяну его еле.
И вот печать моя - ковчег алтарный.
Что предписали паны из рады,
То я исполнил, до слова.
Небо? Об этом лучше не надо.
Во мне мало неба, больше земного.
Это все для господ - на небе банкеты.
У меня совсем иной норов".
(Ствош сегодня бы резал портреты
Шоферов и монтеров.)
"Отдал, что мог. Ничего не добавлю.
Finis coronat opus. Верстак на покое.
И я алтарем не ангелов славлю,
А город, улицу, племя людское.
Теперь - в Нюренберг. Дорогою длинной.
Сапог прохудился. Сам обобвшивел.
Но иду. Туда, где горизонт, как пузырь ослиный,
Набух ширью".
7. Комментарий прозой
Июля 25 дня, на Якуба, алтарь справлял седьмую годовщину своего рождения.
Шел год 1496, девятнадцатая счастливая и последняя дождливая осень Ствоша в Кракове.
Уже за городскими воротами догнал его столяр (Ласло Владислав), вручил ему
на дорогу кошелку житной муки и поцеловал ему руеу.
На пути была слякоть и темень.
8. Песенка о Вите Ствоше
И не ведала матушка,
как пришлось разродиться,
что над деревом будет
ее чадо трудиться.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Не гадала, не знала,
что придется проститься,
что создаст он из древа
человека и птицу.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
И ушел ее парень
за звездой замигавшей,
а в дороге мерцали
только реки и башни.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Часто сетовал: - Тяжко!
Всем небось так живется.
Только было бы древо
и для древа - долотца.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Мог он выточить быстро
из простого обрубка
и сову для магистра,
и влюбленным - голубку.
Ой, сынок, воет буря,
Как тебя сберегу я?
Ветер стонет, сыночек,
на дороге - убийцы.
Не ходи через реку
по глубокой водице.
Дивных замыслов ради
укрепи меня, мати.
Не в беде ль ты, сыночек?
Поздно лампочка светит.
Конь по улице скачет,
глянь, тебя переедет.
Мати, мати родная,
сотворю и коня я.
В "Благовещенье" златом
каждый лик изукрашен,
эти стены зубчаты
и высокие башни.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Видишь. Это Мария.
Иоанн - как он светел!
Ветер взвихрил одежды,
я ведь выстругал ветер.
Дует ветер. Померкло.
Что тебе в Нюренберге?
Но пошел. Грязь месил он.
Пел, Давиду подобно.
Польшей жил. Все, что было,
все он родине отдал.
Его сердце взял Краков,
словно яблоко с ветки.
И, никем не оплакан,
он пропал в Нюренберге.
Ой, сынок...
9. Финал
Труд породил красоту: воды, звезды и фрески,
гордый купол, сонет, арки мостов и храмов,
Фидий резцом воплотил в пентеликонский мрамор
гневных коней на фризе в процессии панафинейской.
И Манифест коммунистов открыл впервые на свете
суть и мудрось труда, и честь его, и высоты.
Так зачиналось время. Наши большие работы
провидел и осветил тот, кто почил в Хайгете.
Наше время пою: цехов прозрачные призмы,
откуда льются стихи под звуки аккордеонов
блеском на континенты, ширью для миллионов;
пою жасмин и любовь в городе социализма.
Аэродромы пою - краковский и вроцлавский,
варшавский аэродром, пою пространство и солнце,
взмывающие крыла, просторные горизонты,
и самолеты - московский, бухарестский и пражский;
и острые взоры пилотов, и бег облаков жемчужных,
в ветер, что вдруг сорвется, и дерево, что качнется,
пою, и взмываю круче, в тучи и мне поется
о родине и о мире, о юности и о дружбе.
Голубекрылый мир, тебе эти аэродромы,
тебе - уголь и стих, кантаты и самолеты;
к тебе творение Ствоша в тучах и позолоте
нисходит на улицы наши, полные блеска и грома.
Пою искусство резьбы. Высокое многоголосье
и нежную мудрость ваянья. А стих пусть идет за вами,
как багрянолистая осень с взволнованными облаками,
как горная и морская, с фаготом и флейтой осень.
Вот он, высокий час, вот пора урожая
на гавани и на трубы, на наши простые песни;
глянь: кочует кино по каждой дороге сельской.
Трактор тянет обоз. Желуди дуб роняет.
Век вступает в свой полдень. Все шире и ярче блещет:
так светит гармония дней - машины и человека.
День факел вручает дню. И люди нашего века
в природу врезают себя, как дерево режет резчик.
Вот опять, после ночи, день очнулся веселый,
солнце на стол мой всходит, льется свет как лавина.
Шире окно распахнуть, шире плечи раздвинуть.
Глянь: дозревает плод. Дети спешат в школу.
10. Приписка
Дом на взгорье. Десятиоконный.
На окне - герани куст зеленый.
Дом кирпичный, солнцем обогретый
и румяный, как бочок ранета.
Кустики герани встали рядом.
Все увито диким виноградом.
Повилика. Пчел гудит община.
Бор на горке. Озеро в лощине.
Вечер. Освещение скупое.
Звездный ковш сияет над трубою,
а за ним летят из темных далей
звезд фонарики. Как планетарий.
И пространство в сумраке глубоком,
то, что видно из открытых окон,
распевает вместе с тишиною
высоко настроенной струною:
образ туч, и волн, и шорох чащи,
горизонт, стремительно летящий,
ночь июня, отзвуки и трели -
отдаются в окнах, как в капелле.
(Так выглядел дом, где написана эта поэма.)
Лесная сторожка Пране, 1951 г.
Пер. Д. Самойлова
1. Ночная пора
2. Польские терцины
3. Работа
4. Моление
5. Мастер любил улицу
6. Молитва мастера
7. Комментарий прозой
8. Песенка о Вите Ствоше
9. Финал
10. Приписка
1. Ночная пора
Скоро грянет первый кочет,
каганец едва лопочет.
Тень над головою Вита
скальным папортом повита.
Ветр по улице шибает,
чуть балясы не сшибает.
Он на Вавель снегу валит.
Человека страхом жалит.
В небе висельников - месяц.
Вот ударят к ранней мессе,
разнесется звон по далям:
вседержителя восхвалим
благовестом, инструментом
Deum Omnipotentem.
Дурачок по Гродской скачет,
по-вороньему судачит,
со свездой заводит шашни,
вот его поймает стражник.
От Марьяцкой башни боком
черт спешит в снегу глубоком
и на месяц громоздится.
За углом стоит убийца.
У трактира - забулдыга,
в головах - бутылка,
то ли пьяный, то ль убитый,
рядом с ним фонарь разбитый.
Снег несется крылато
над Краковом на рассвете.
Темно у короля и прелата.
Темно на всем белом свете.
Тяжкий час петед зарею
мукой сердце томит.
А в окне за снежной мглою -
мастер Вит.
Что за ночь!
Какая-то печаль
плывет на гребне ночи из затонов,
сквозь тучи наподобие готических фиал,
пинаклей, острох арок и флеронов!
Месяц гонит вихри снеговые.
Мгла в очах моих. Иисус-Мария!
Каганец и тот не светит что-то.
О резьба, злосчастная работа!
Кто затеплит свечку над моей могильной сенью
за сиянье "Благовещений" моих и "Вознесений"?
Где погибну? Где? И где мой прах развеют?
Я умру, и совы лишь осиротеют.
Сколько шума. Сколько градов, врат.
Мои краски время, словно листья, сбросит.
Мой алтарь - мой одинокий брат -
осень моя, осень!
Деньги? Раскатились, как колечки.
Слава? Тот поплачет, кто снискал.
Дружба? Что ж, попробуйте при свечке
отыскать ее во мраке среди скал.
Ветер огонек качнет со свистом,
и задует, и сольется с мраком.
Может, вправду этот самый Краков -
моя последняя пристань?
Может, здесь и поникну, подобно былью,
всей кровью и плотью войду в эти лики
и раззлачу, распою мою Библию,
мою Библию на дереве липы.
И величью фигур, их движенью
я привью свое сердце и разум мудрый.
О жизнь моя, о мое служенье,
челночек утлый.
2. Польские терцины
Не расскажет скрипка,
не расскажет флейта
то, что в сердце скрыто:
могут ли жалейка,
и орган, и лютня
спеть про человека?
Розы, что цветут на
стебельке шандала,
вырастают трудно.
Сам Давид, бывало,
чувствовал, что крылий
псалму не хватало,
и хотел Вергилий
бросить манускрипты
в пламя - от бессилья.
Как трудны попытки
прелесть трав зеленых
выразить на скрипке!
И порою в красных
полевых гвоздиках
больше совершенства,
чем в фанфарных кликах,
чем в любой капелле,
славящей великих.
Ну а в нашем деле
лишь столяр и плотник
смыслят в полной мере.
И для них я резал
образы, что выше,
чем король и кесарь.
Им, простолюдинам,
тропкой нелюдимой
не плутать в болотце.
Музыку им слышно,
что резцом не вышло,
сердцем допоется.
Ведь благословенным,
свет запечатленный, свет первоначальный, -
в тебе моя нота,
надежда, забота:
мой труд достохвальный.
3. Работа
Распевали столяры за работой,
в саду над рекой распевали,
а как в сумерках кончали работу,
соловьи распевать начинали.
Наступала пора жасмина,
время света, пора кукушки,
в Висле Краков был опрокинут
золоченой детской игрушкой.
Время было жарким, зеленым,
не страшились папского гнева
и звенели, звенели звоны,
приглашая бедных на небо.
А как ночь бледнела над лесом,
в ту надбрежную мастерскую
снова мастер входил и резал
руки, души и плоть людскую,
и рубахи резал, и шубы,
вифлеемские дива и чуда,
и Марии нежные губы,
и кривые губы Иуды;
золотые звездочки метил,
ниже - яблочки круглолики,
сам дивился: о, сколь он светел,
тот брусок из дерева липы!
Заплетал цветы и узоры,
резал ландыши тонкой работы,
возносил апостолов взоры,
чтоб глядели, как на самолеты.
Все высвечивал златом (бывало,
стащат золото коростылюбы),
так златил, что страхом шибало
нечисть, замки, бургундские дубы.
Палачей, замученных грыжей,
он точил из липы скрипичной,
словно видывал где-то в Париже
сброд вийоновский - вышло отлично!
Словно были вокруг - василиски,
брег стигийский, хор вурдалаков,
словно сумрак ночи парижской
видел в окнах полдневный Краков.
Торопился. Ессеево древо
надо выточить, Анну с Яхимом.
Царь арапский не сделан слева,
и та книга под балдахином.
Этот царь меня заморочит,
я ведь сроду не видывал мавра,
а фигуры! (Эх, древоточец!)
Сколько ангелов слева и справа!
И чтоб все это было взвихрено ветром,
как темный бор, когда буря свищет.
А насчет ангелочком, каким-то фертом
сказано, что один из них лишний.
И такая прошла по городу байка,
что с крылечка мастера Вита
вылетает с лютнями стайка
херувимов дивного вида,
и что Вита лоб, как факел божий,
светится в туге нечеловечьей,
и что даже некий прохожий
меж его фигур увековечен.
Создал многое, мог любое.
Но не вырезал грубой, лукавой
блудодейки с горластой трубою -
своей преходящей славы.
4. Моление
Питер Брейгель! Джотто! Данте! Сердце Ван Эйка!
Звездный четверолистник, приими
Пятым листиком скромное имя
Вита Ствоша, простого человека.
Вот оно, все его богатство:
Деревянный конь, пес рыжий,
Травка ласточкина, птичье братство,
Сойка, совка и мартышка на фризе.
Пусть сова, эта птица Паллады,
За него замолвит слово птичье.
Он ведь так ее вырезал ладно
В песнодреве, в дереве скрипичном;
Пусть еще попросит и сойка,
Чтобы мастера к вам сопричислить,
В "Преисподней" вон та сосенка,
В "Благовещенье" - этот листик.
Да и звездочки с небосклона,
Вы замолвьте за мастера слово,
Чтоб принять его пришла охота
Эйку, Данте, Брейгелю и Джотто.
Сова говлрит
Я мудрейшая птица, я пророчу
И очами свечу среди ночи,
Вопрошаю с ветки: нельзя ли,
Чтоб к себе вы мастера его взяли?
5. Мастер любил улицу
На меня, старушку-
попрошайку, глянул,
и на нас, игрушки,
и на нас, на жбаны;
поболтал со мною,
с каменным павлином,
птицею резною
с ограды старинной;
За окоцем этим
повернул направо
и меня, букетик,
потрепал лукаво.
Потом пошел дальше,
вон за той косою,
уронил тот ландыш
под тою консолью.
А я, конь, с разбега
мог сбить ненароком,
а там стоит небо
в пламени широком.
Пожар нынче пятый,
есть где поднабраться,
спешат босопяты,
бегут голодранцы,
инвалиды, старцы,
игроки, придурки.
А пожар разметался,
мечет искры в проулки.
Гаснет. Темень ложится.
На дворе хруст морозца.
А улица мчится,
улица вьется.
Та на холм удирает.
Та внизу остается.
Короли помирают.
А улица вьется.
Рань уходит дневная.
В небе месяц смеется.
И все, как шальная,
улица вьется.
Через площади, рынки
быстро, быстро - к разлуке,
сквозь кривые ухмылки,
сквозь воздетые руки.
По весне смерть стучится,
рыбка - по заговленью.
Ну а после - ослица
в вербное воскресенье.
А та улочка в горку
уходит все выше.
Лютня спела и смолкла.
Из-за туч солнце вышло.
Осень листьями крыта.
Звон струны еле слышен.
Поглядите на Вита -
он к нам ближе и ближе.
6. Молитва мастера
"Не затем пришел сюда, в самом деле,
Чтобы бражничать с шушерой базарной,
А на труд тяжкий. Тяну его еле.
И вот печать моя - ковчег алтарный.
Что предписали паны из рады,
То я исполнил, до слова.
Небо? Об этом лучше не надо.
Во мне мало неба, больше земного.
Это все для господ - на небе банкеты.
У меня совсем иной норов".
(Ствош сегодня бы резал портреты
Шоферов и монтеров.)
"Отдал, что мог. Ничего не добавлю.
Finis coronat opus. Верстак на покое.
И я алтарем не ангелов славлю,
А город, улицу, племя людское.
Теперь - в Нюренберг. Дорогою длинной.
Сапог прохудился. Сам обобвшивел.
Но иду. Туда, где горизонт, как пузырь ослиный,
Набух ширью".
7. Комментарий прозой
Июля 25 дня, на Якуба, алтарь справлял седьмую годовщину своего рождения.
Шел год 1496, девятнадцатая счастливая и последняя дождливая осень Ствоша в Кракове.
Уже за городскими воротами догнал его столяр (Ласло Владислав), вручил ему
на дорогу кошелку житной муки и поцеловал ему руеу.
На пути была слякоть и темень.
8. Песенка о Вите Ствоше
И не ведала матушка,
как пришлось разродиться,
что над деревом будет
ее чадо трудиться.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Не гадала, не знала,
что придется проститься,
что создаст он из древа
человека и птицу.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
И ушел ее парень
за звездой замигавшей,
а в дороге мерцали
только реки и башни.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Часто сетовал: - Тяжко!
Всем небось так живется.
Только было бы древо
и для древа - долотца.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Мог он выточить быстро
из простого обрубка
и сову для магистра,
и влюбленным - голубку.
Ой, сынок, воет буря,
Как тебя сберегу я?
Ветер стонет, сыночек,
на дороге - убийцы.
Не ходи через реку
по глубокой водице.
Дивных замыслов ради
укрепи меня, мати.
Не в беде ль ты, сыночек?
Поздно лампочка светит.
Конь по улице скачет,
глянь, тебя переедет.
Мати, мати родная,
сотворю и коня я.
В "Благовещенье" златом
каждый лик изукрашен,
эти стены зубчаты
и высокие башни.
Ой, сынок, воет буря,
как тебя сберегу я?
Видишь. Это Мария.
Иоанн - как он светел!
Ветер взвихрил одежды,
я ведь выстругал ветер.
Дует ветер. Померкло.
Что тебе в Нюренберге?
Но пошел. Грязь месил он.
Пел, Давиду подобно.
Польшей жил. Все, что было,
все он родине отдал.
Его сердце взял Краков,
словно яблоко с ветки.
И, никем не оплакан,
он пропал в Нюренберге.
Ой, сынок...
9. Финал
Труд породил красоту: воды, звезды и фрески,
гордый купол, сонет, арки мостов и храмов,
Фидий резцом воплотил в пентеликонский мрамор
гневных коней на фризе в процессии панафинейской.
И Манифест коммунистов открыл впервые на свете
суть и мудрось труда, и честь его, и высоты.
Так зачиналось время. Наши большие работы
провидел и осветил тот, кто почил в Хайгете.
Наше время пою: цехов прозрачные призмы,
откуда льются стихи под звуки аккордеонов
блеском на континенты, ширью для миллионов;
пою жасмин и любовь в городе социализма.
Аэродромы пою - краковский и вроцлавский,
варшавский аэродром, пою пространство и солнце,
взмывающие крыла, просторные горизонты,
и самолеты - московский, бухарестский и пражский;
и острые взоры пилотов, и бег облаков жемчужных,
в ветер, что вдруг сорвется, и дерево, что качнется,
пою, и взмываю круче, в тучи и мне поется
о родине и о мире, о юности и о дружбе.
Голубекрылый мир, тебе эти аэродромы,
тебе - уголь и стих, кантаты и самолеты;
к тебе творение Ствоша в тучах и позолоте
нисходит на улицы наши, полные блеска и грома.
Пою искусство резьбы. Высокое многоголосье
и нежную мудрость ваянья. А стих пусть идет за вами,
как багрянолистая осень с взволнованными облаками,
как горная и морская, с фаготом и флейтой осень.
Вот он, высокий час, вот пора урожая
на гавани и на трубы, на наши простые песни;
глянь: кочует кино по каждой дороге сельской.
Трактор тянет обоз. Желуди дуб роняет.
Век вступает в свой полдень. Все шире и ярче блещет:
так светит гармония дней - машины и человека.
День факел вручает дню. И люди нашего века
в природу врезают себя, как дерево режет резчик.
Вот опять, после ночи, день очнулся веселый,
солнце на стол мой всходит, льется свет как лавина.
Шире окно распахнуть, шире плечи раздвинуть.
Глянь: дозревает плод. Дети спешат в школу.
10. Приписка
Дом на взгорье. Десятиоконный.
На окне - герани куст зеленый.
Дом кирпичный, солнцем обогретый
и румяный, как бочок ранета.
Кустики герани встали рядом.
Все увито диким виноградом.
Повилика. Пчел гудит община.
Бор на горке. Озеро в лощине.
Вечер. Освещение скупое.
Звездный ковш сияет над трубою,
а за ним летят из темных далей
звезд фонарики. Как планетарий.
И пространство в сумраке глубоком,
то, что видно из открытых окон,
распевает вместе с тишиною
высоко настроенной струною:
образ туч, и волн, и шорох чащи,
горизонт, стремительно летящий,
ночь июня, отзвуки и трели -
отдаются в окнах, как в капелле.
(Так выглядел дом, где написана эта поэма.)
Лесная сторожка Пране, 1951 г.
Пер. Д. Самойлова