Песня командировочного. Лебединая! Исполняется впервые...
Быть командировочным хорошо. Повышает самооценку! Сразу чувствуешь, как ты всем и немедленно нужен. Не позвонил до обеда только кот и то потому, что с дочерью привет передавал.
С работы звонят узнать, жив ли я еще и насколько разлагающе действует на меня Москва. Очень беспокоятся. Считают, что я, вернувшись, обязательно стану говорить через губу и презрительно обзывать начальство провинциалами. Они не понимают, что такое заболевание только с укусами передается. А я осторожен!
Поэтому провинциалы работают на упреждение. Рассказывают мне по телефону, где еще обосновались наши мигранты из одной в другую столицу. Хотят, что бы мой круг общения сузился до продавца страховок и одной очень общительной дамы из управления образования. Обещают, что первый мне все покажет в этой деревне (при произношении интеллигентно морщить носик). А со второй мне будет значительно веселее, чем одному с интернетом. Уточнять, на что они намекают, не стал. А вдруг они имеют ввиду вязание крючком? Соглашусь ведь!
Звонит мама. Беспокоится кушаю ли я. Глядя на на пакет сухариков опять киваю. Очень убедителен. Маме отвечать не надо. Она сама за тебя и спросит, и ответит. И убедит, что в Москве меня обязательно соблазнят доступные женщины и, вообще, мне тут понравится и я не вернусь. Почему о доступных женщинах беспокоится мама, а не моя жена, немного удивляет. Но я привычный и продолжаю молчать.
Звонит жена. Спрашивает, когда я вернусь. Ее не смущает, что я вчера только уехал. Жалуется на дочь. Говорит, что без меня та совсем отказывается лечиться и во главе армии игрушек стойко держит оборону в своей комнате. Аугментин презирает, Нурофеном метко плюется в телевизор над головой. Жена не понимает этого. Для нее телевизор сакрален, по нему иногда Путина показывают, а за Нурофен деньги плачены.
Звонит дочь. Требует новых игрушек, так как старые мама изымает и наверняка расстреливает в подвале, в отместку за отказ лечиться. Просит поговорить с мамой на счет ее поведения. Говорит что-то об асимметричных ответах и суверенном праве на территорию. Выражается она конечно проще. Но смысл улавливается именно из большой политики. И, если я не хочу в квартире маленький филиал запрещенной террористической организации, то мне стоит провести широкоформатные переговоры со всеми участниками конфликта, при посредничестве непредвзятого наблюдателя - кота. Кот охреневает от новых слов, но согласен.
Подходило новое временное начальство. Спрашивает настороженно почему меня послали в другой конец столицы с документами, а я уже там побывал и даже вернулся. Напрягся. А на что они рассчитывали? Что я потеряюсь? Я же не мог успеть им надоесть!
Пытаются рассказать, что быстро работать - вредно для хороших отношений с коллективом. А мне с коллегами еще минимум месяц пить из одного чайника. Пообещал исправиться. Но слухи обо мне уже добрались. И мне не верят. Говорят, завтра пошлют в Новую Москву. Хорошо бы. Может хоть там меня еще не знают и дадут поработать спокойно...
С работы звонят узнать, жив ли я еще и насколько разлагающе действует на меня Москва. Очень беспокоятся. Считают, что я, вернувшись, обязательно стану говорить через губу и презрительно обзывать начальство провинциалами. Они не понимают, что такое заболевание только с укусами передается. А я осторожен!
Поэтому провинциалы работают на упреждение. Рассказывают мне по телефону, где еще обосновались наши мигранты из одной в другую столицу. Хотят, что бы мой круг общения сузился до продавца страховок и одной очень общительной дамы из управления образования. Обещают, что первый мне все покажет в этой деревне (при произношении интеллигентно морщить носик). А со второй мне будет значительно веселее, чем одному с интернетом. Уточнять, на что они намекают, не стал. А вдруг они имеют ввиду вязание крючком? Соглашусь ведь!
Звонит мама. Беспокоится кушаю ли я. Глядя на на пакет сухариков опять киваю. Очень убедителен. Маме отвечать не надо. Она сама за тебя и спросит, и ответит. И убедит, что в Москве меня обязательно соблазнят доступные женщины и, вообще, мне тут понравится и я не вернусь. Почему о доступных женщинах беспокоится мама, а не моя жена, немного удивляет. Но я привычный и продолжаю молчать.
Звонит жена. Спрашивает, когда я вернусь. Ее не смущает, что я вчера только уехал. Жалуется на дочь. Говорит, что без меня та совсем отказывается лечиться и во главе армии игрушек стойко держит оборону в своей комнате. Аугментин презирает, Нурофеном метко плюется в телевизор над головой. Жена не понимает этого. Для нее телевизор сакрален, по нему иногда Путина показывают, а за Нурофен деньги плачены.
Звонит дочь. Требует новых игрушек, так как старые мама изымает и наверняка расстреливает в подвале, в отместку за отказ лечиться. Просит поговорить с мамой на счет ее поведения. Говорит что-то об асимметричных ответах и суверенном праве на территорию. Выражается она конечно проще. Но смысл улавливается именно из большой политики. И, если я не хочу в квартире маленький филиал запрещенной террористической организации, то мне стоит провести широкоформатные переговоры со всеми участниками конфликта, при посредничестве непредвзятого наблюдателя - кота. Кот охреневает от новых слов, но согласен.
Подходило новое временное начальство. Спрашивает настороженно почему меня послали в другой конец столицы с документами, а я уже там побывал и даже вернулся. Напрягся. А на что они рассчитывали? Что я потеряюсь? Я же не мог успеть им надоесть!
Пытаются рассказать, что быстро работать - вредно для хороших отношений с коллективом. А мне с коллегами еще минимум месяц пить из одного чайника. Пообещал исправиться. Но слухи обо мне уже добрались. И мне не верят. Говорят, завтра пошлют в Новую Москву. Хорошо бы. Может хоть там меня еще не знают и дадут поработать спокойно...