Иши
Оригинал взят у willie_wonka в Иши
Лингвистика
29 августа 1911 года, в шесть часов утра, в городке Оровилл, штат Калифорния, мясников, работавших на бойне, всполошил лай собак.Они вышли за ворота посмотреть, на кого напали их собаки, и увидели, что к ограде прижимается грязный, оборванный индеец, ужасно жалкий и затравленный, совершенно дикий, в каком-то ужасном кожаном пончо, которое он себе сделал из верха от фургона. Они отогнали собак и вызвали шерифа. Шериф Вебер был прекрасным человеком, но он искренне не мог придумать другого способа обустроить этого индейца, как только поместить его в местную тюрьму. В тюрьме индеец ничего не ел и почти ничего не пил, так как боялся, что его отравят, и вообще был в крайнем нервном напряжении, поскольку ждал, когда же его убьют. Собственно, белые уничтожили весь его народ, поэтому он, в общем-то, ничего, кроме смерти, от них не ждал. И то, что он вообще вышел к белым людям, было чем-то вроде последнего отчаянного поступка, акта самоубийства. Ну, молва разнеслась, набежали журналисты, с ним пытались наладить контакт, заговаривали по-английски, по-испански, по-французски, на разных местных индейских языках и диалектах, он абсолютно ничего не понимал и очень вежливо отвечал всем на своём языке, которого, в свою очередь, не понимал никто. Историю мигом пропечатали в газетах - сенсация, пойман совершенно дикий индеец, говорит на непонятном языке, - и одна такая газета попала в руки сотрудникам Музея антропологии в Сан-Франциско, профессору Альфреду Креберу и его ассистенту Томасу Уотермену. Это были единственные люди в мире, которые в принципе поняли, что вообще произошло и с событием какого масштаба они столкнулись. Они, естественно, сразу подняли всю документацию по этому региону, развернули карты и посмотрели, каким индейским племенам раньше принадлежали земли вокруг Оровилла. И тут их как громом поразило. У них появилось предположение, от которого им чуть дурно не стало. В ту же минуту проф. Кребер отбил телеграмму в Оровилл следующего содержания: “Шерифу округа Бьютт. Срочно подтвердите или опровергните газетное сообщение о поимке совершенно дикого индейца, говорящего на непонятном для других языке. Если это сообщение - правда, большая просьба задержать этого человека до прибытия сотрудника Государственного университета. Это дело чрезвычайной важности для науки”.
Шериф Дж. Вебер немедленно подтвердил сообщение, и в тот же день профессор Уотермен выехал в Оровилл. Приехав, он сразу пошёл в тюрьму, и его тут же провели в камеру к индейцу. Их с Кребером предположение заключалось в следующем: по старым картам они увидели, что земли в районе городка Оровилл принадлежали племени индейцев яна. Дальше было две возможности. Если этот человек окажется из северных яна, это ещё ничего, так как в то время ещё оставалось в живых три человека, способных говорить на этом языке, в частности, старый индеец Сэм Батви. Но дальше у них мелькнуло вообще невероятное предположение: если вдруг окажется, что он из южных яна, яхи, о которых никто не слышал много лет, тогда дело труба, потому что в этом случае его языка не будет понимать никто. Как бы там ни было, Уотермен прихватил с собой список слов из северных диалектов яна. Профессор Томас Уотермен не был даже лингвистом, он был антропологом, но у него в бумагах была фонетическая транскрипция.
Итак, он сразу направился в тюрьму, прошёл в камеру, сел напротив индейца на нары и начал подряд зачитывать ему слова из списка. К этому времени индеец уже три дня ничего не ел и почти не спал; он старался всё время быть начеку и поэтому был в состоянии предельного нервного истощения. Уотермен дошёл уже почти до конца списка - ноль реакции. Индеец ничего не понимал. Одним из последних слов в бумажках Уотермена шло слово сиивини - “жёлтая сосна”; произнося это слово, он постучал по нарам, которые были сколочены из оструганных сосновых досок. И вдруг случилось чудо: лицо индейца просветлело, и он поправил ему произношение (Уотермен говорил немножко неправильно). Ну, следующие две минуты они наперебой повторяли: сиивини, сиивини, - и хлопали по нарам, а также друг друга по плечу. Потом они нащупали ещё два десятка общих слов: оказалось, что профессор Уотермен просто настолько плохо произносил некоторые слова, что их невозможно было распознать. Индеец оказался действительно из племени яхи, но некоторое сходство между северными и южными диалектами всё же было. В частности, он прекрасно понимал слово “да” (аха), но совершенно не понимал слово “нет” (к’уи) - видимо, в его языке это как-то совсем по-другому было. В какой-то момент разговора Иши (так звали индейца; точнее, своё настоящее имя он так никому никогда и не назвал, это у яхи не принято, а слово “иши” в яна означает просто “человек”) спросил Уотермена: “И нэ ма яхи?” - “Ты индеец?”. Естественно, он не предполагал, что белый профессор - индеец, он прекрасно видел, что тот не индеец; просто при том, что общих слов у них было кот наплакал, это был единственный способ выразить смысл: ты друг? ты не причинишь мне вреда? И Уотермен это понял и ответил: “Да” (“Aха”). После этого Иши совершенно успокоился, согласился поесть, и весь вечер они разговаривали. Томас Уотермен писал профессору Креберу в Сан-Франциско: “Он долго рассказывал мне историю про какую-то женщину, которая переплывала реку с ребёнком на спине, и по всему я так понял, что вроде бы она утонула; но он так всё время улыбался, пока это рассказывал, что я, видимо, что-то всё-таки понял неправильно”. На самом деле, как впоследствии выяснилось, Уотермен понял всё правильно: Иши действительно рассказывал ему историю из своей жизни, в которой было мало весёлого; а улыбался он просто потому, что впервые за пять лет он мог с кем-то поговорить, кто его слушал и худо-бедно, с пятого на десятое, но что-то понимал.
Впоследствии для Иши нашлось местечко при Музее антропологии в Сан-Франциско. У него был очень интересный язык: например, поезд он называл “огнедышащий змей белого человека, который ходит по своим собственным следам”. Потом уже он немножко говорил по-английски, но английский у него тоже был своеобразный, он пропускал его через призму своего родного языка, поэтому, например, вместо “здравствуйте” он говорил: “Все ли счастливы?”, а вместо “до свидания” - “Вы остаётесь, я ухожу”.
Он умер 25 марта 1916 года от туберкулёза; в отличие от нас с вами, ему не делали сразу после рождения соответствующих прививок. Нечего и говорить, что первый насморк в жизни Иши случился с ним уже после того, как он попал к белым людям: до этого он был здоров. Технократическая цивилизация губит вокруг себя всё живое, Иши тут не исключение. Сотрудники музея не стали отдавать его в больницу, они временно сняли часть экспозиции по Тихоокеанскому побережью, потому что это была самая солнечная комната, и переселили его туда; там Иши и умер. Ему в гроб положили лук, стрелы, табачок, корзину с мукой из желудей (в тех местах, где вырос Иши, было шесть сортов съедобных желудей), мешочек с ракушками, которые ходили у яхи как деньги, и ещё кое-какие мелочи - то, что с точки зрения Иши, могло понадобиться в Стране Мёртвых.
Я узнала эту историю, когда мне было пять лет. С тех пор для меня лингвистика никогда, ни на минуту не ассоциировалась с сухими кабинетными занятиями, а скорее с сумасшедшей полевой работой, вечной гонкой на грани провала, когда от того, насколько быстро ты всё сообразишь и не тормознёшь ли, зависит жизнь человека. Эта ассоциация крепко втемяшилась Вилли в голову.
Если кому-нибудь было интересно, чем для меня является лингвистика… Вот этим.
Лингвистика
29 августа 1911 года, в шесть часов утра, в городке Оровилл, штат Калифорния, мясников, работавших на бойне, всполошил лай собак.Они вышли за ворота посмотреть, на кого напали их собаки, и увидели, что к ограде прижимается грязный, оборванный индеец, ужасно жалкий и затравленный, совершенно дикий, в каком-то ужасном кожаном пончо, которое он себе сделал из верха от фургона. Они отогнали собак и вызвали шерифа. Шериф Вебер был прекрасным человеком, но он искренне не мог придумать другого способа обустроить этого индейца, как только поместить его в местную тюрьму. В тюрьме индеец ничего не ел и почти ничего не пил, так как боялся, что его отравят, и вообще был в крайнем нервном напряжении, поскольку ждал, когда же его убьют. Собственно, белые уничтожили весь его народ, поэтому он, в общем-то, ничего, кроме смерти, от них не ждал. И то, что он вообще вышел к белым людям, было чем-то вроде последнего отчаянного поступка, акта самоубийства. Ну, молва разнеслась, набежали журналисты, с ним пытались наладить контакт, заговаривали по-английски, по-испански, по-французски, на разных местных индейских языках и диалектах, он абсолютно ничего не понимал и очень вежливо отвечал всем на своём языке, которого, в свою очередь, не понимал никто. Историю мигом пропечатали в газетах - сенсация, пойман совершенно дикий индеец, говорит на непонятном языке, - и одна такая газета попала в руки сотрудникам Музея антропологии в Сан-Франциско, профессору Альфреду Креберу и его ассистенту Томасу Уотермену. Это были единственные люди в мире, которые в принципе поняли, что вообще произошло и с событием какого масштаба они столкнулись. Они, естественно, сразу подняли всю документацию по этому региону, развернули карты и посмотрели, каким индейским племенам раньше принадлежали земли вокруг Оровилла. И тут их как громом поразило. У них появилось предположение, от которого им чуть дурно не стало. В ту же минуту проф. Кребер отбил телеграмму в Оровилл следующего содержания: “Шерифу округа Бьютт. Срочно подтвердите или опровергните газетное сообщение о поимке совершенно дикого индейца, говорящего на непонятном для других языке. Если это сообщение - правда, большая просьба задержать этого человека до прибытия сотрудника Государственного университета. Это дело чрезвычайной важности для науки”.
Шериф Дж. Вебер немедленно подтвердил сообщение, и в тот же день профессор Уотермен выехал в Оровилл. Приехав, он сразу пошёл в тюрьму, и его тут же провели в камеру к индейцу. Их с Кребером предположение заключалось в следующем: по старым картам они увидели, что земли в районе городка Оровилл принадлежали племени индейцев яна. Дальше было две возможности. Если этот человек окажется из северных яна, это ещё ничего, так как в то время ещё оставалось в живых три человека, способных говорить на этом языке, в частности, старый индеец Сэм Батви. Но дальше у них мелькнуло вообще невероятное предположение: если вдруг окажется, что он из южных яна, яхи, о которых никто не слышал много лет, тогда дело труба, потому что в этом случае его языка не будет понимать никто. Как бы там ни было, Уотермен прихватил с собой список слов из северных диалектов яна. Профессор Томас Уотермен не был даже лингвистом, он был антропологом, но у него в бумагах была фонетическая транскрипция.
Итак, он сразу направился в тюрьму, прошёл в камеру, сел напротив индейца на нары и начал подряд зачитывать ему слова из списка. К этому времени индеец уже три дня ничего не ел и почти не спал; он старался всё время быть начеку и поэтому был в состоянии предельного нервного истощения. Уотермен дошёл уже почти до конца списка - ноль реакции. Индеец ничего не понимал. Одним из последних слов в бумажках Уотермена шло слово сиивини - “жёлтая сосна”; произнося это слово, он постучал по нарам, которые были сколочены из оструганных сосновых досок. И вдруг случилось чудо: лицо индейца просветлело, и он поправил ему произношение (Уотермен говорил немножко неправильно). Ну, следующие две минуты они наперебой повторяли: сиивини, сиивини, - и хлопали по нарам, а также друг друга по плечу. Потом они нащупали ещё два десятка общих слов: оказалось, что профессор Уотермен просто настолько плохо произносил некоторые слова, что их невозможно было распознать. Индеец оказался действительно из племени яхи, но некоторое сходство между северными и южными диалектами всё же было. В частности, он прекрасно понимал слово “да” (аха), но совершенно не понимал слово “нет” (к’уи) - видимо, в его языке это как-то совсем по-другому было. В какой-то момент разговора Иши (так звали индейца; точнее, своё настоящее имя он так никому никогда и не назвал, это у яхи не принято, а слово “иши” в яна означает просто “человек”) спросил Уотермена: “И нэ ма яхи?” - “Ты индеец?”. Естественно, он не предполагал, что белый профессор - индеец, он прекрасно видел, что тот не индеец; просто при том, что общих слов у них было кот наплакал, это был единственный способ выразить смысл: ты друг? ты не причинишь мне вреда? И Уотермен это понял и ответил: “Да” (“Aха”). После этого Иши совершенно успокоился, согласился поесть, и весь вечер они разговаривали. Томас Уотермен писал профессору Креберу в Сан-Франциско: “Он долго рассказывал мне историю про какую-то женщину, которая переплывала реку с ребёнком на спине, и по всему я так понял, что вроде бы она утонула; но он так всё время улыбался, пока это рассказывал, что я, видимо, что-то всё-таки понял неправильно”. На самом деле, как впоследствии выяснилось, Уотермен понял всё правильно: Иши действительно рассказывал ему историю из своей жизни, в которой было мало весёлого; а улыбался он просто потому, что впервые за пять лет он мог с кем-то поговорить, кто его слушал и худо-бедно, с пятого на десятое, но что-то понимал.
Впоследствии для Иши нашлось местечко при Музее антропологии в Сан-Франциско. У него был очень интересный язык: например, поезд он называл “огнедышащий змей белого человека, который ходит по своим собственным следам”. Потом уже он немножко говорил по-английски, но английский у него тоже был своеобразный, он пропускал его через призму своего родного языка, поэтому, например, вместо “здравствуйте” он говорил: “Все ли счастливы?”, а вместо “до свидания” - “Вы остаётесь, я ухожу”.
Он умер 25 марта 1916 года от туберкулёза; в отличие от нас с вами, ему не делали сразу после рождения соответствующих прививок. Нечего и говорить, что первый насморк в жизни Иши случился с ним уже после того, как он попал к белым людям: до этого он был здоров. Технократическая цивилизация губит вокруг себя всё живое, Иши тут не исключение. Сотрудники музея не стали отдавать его в больницу, они временно сняли часть экспозиции по Тихоокеанскому побережью, потому что это была самая солнечная комната, и переселили его туда; там Иши и умер. Ему в гроб положили лук, стрелы, табачок, корзину с мукой из желудей (в тех местах, где вырос Иши, было шесть сортов съедобных желудей), мешочек с ракушками, которые ходили у яхи как деньги, и ещё кое-какие мелочи - то, что с точки зрения Иши, могло понадобиться в Стране Мёртвых.
Я узнала эту историю, когда мне было пять лет. С тех пор для меня лингвистика никогда, ни на минуту не ассоциировалась с сухими кабинетными занятиями, а скорее с сумасшедшей полевой работой, вечной гонкой на грани провала, когда от того, насколько быстро ты всё сообразишь и не тормознёшь ли, зависит жизнь человека. Эта ассоциация крепко втемяшилась Вилли в голову.
Если кому-нибудь было интересно, чем для меня является лингвистика… Вот этим.