Мария и Город (часть II)
Прежде чем продолжить рассказ о стихах Марии Каменкович, я считаю необходимым сделать небольшое запоздавшее
Строки эти пишет не поэт (но сочувствующий), не писатель (во всяком случае, не в настоящий момент), не литературовед (хотя соответствующее образование имеется). Из этого вытекают все особенности данного повествования - оно принципиально вводное, поверхностное, рамочное. Я свою задачу видела в том и только в том, чтобы донести до читателей самое главное - стихи Марии и через стихи уже- ее образ, пленительный и загадочный. Свои комментарии я рассматриваю только как гарнир к основному блюду, как раму к картине - не более того. Менее всего у меня есть желание заниматься литературоведческим или лингвистическим анализом стихов Марии - я уверена, что на этот труд еще найдется свой работник. И пока, худо-бедно, мне удалось вести свое повествование не выходя за рамки условий поставленной самой себе задачи. Но вот, столкнувшись с необходимостью рассказать об одной из самых главных поэтических тем Марии Каменкович - теме Города, я в полной мере осознала свою ограниченность и неспособность сделать это должным образом глубоко.
Дело в том, что для Марии Город был тайной, загадкой, ценной в первую очередь самой своей загадочностью. Как поэта и собирателя мимолетностей, ее было не смутить его сфинксовым ликом, то проступающим в тумане, то снова в нем растворяющимся. Она тем только и занималась всю жизнь, что мгновенными зарисовками этого загадочного, вечно нового и все того же самого образа.
Для того чтобы откомментировать этот сборник набросков и не дать петуха, нужно по меньшей мере быть поэтом равного с Марией таланта (или хотя бы мастерства). Но я, как уже писала выше, и вовсе не поэт (разве что горячий поклонник истинной поэзии). Еще можно быть глубоким литературоведом или исследователем текста (правда, я тут как то всерьез задумалась о том, кому бы из известных мне литературоведов или лингвистов я бы доверила сделать анализ Машиных стихов - и так и не нашла ответа). Будем надеяться, что такой исследователь сейчас учится в школе или быть может, даже в университете. Не обязательно, кстати, российском - возможно, и западном. В любом случае, это не я.
Но писать о взаимоотношениях Марии и Города тем не менее необходимо, и значит, мне придется решать эту задачу, далеко превосходящую по сложности ту, которую я поставила себе в начале, самостоятельно и при помощи подручных средств.
Все это долгое предуведомление было затянувшимся реверансом перед моей аудиторией, как бы велика или мала она не была - я хотела бы заранее извиниться за то, что я не смогу рассказать о Марии и Городе так, как должно. Я долго думала, как это сделать, я и так задержалась с выходом этой части своего повествования куда больше, чем рассчитывала и чем могу себе позволить. Поэтому прошу вас не судить меня строго и проделать часть работы по анализу нижеследующего поэтического материала на себя.
Итак, Мария и Город…
Школьное литературоведение приучило нас к тому, что поэты должны все время писать о свое любви. Или любовях. Если не настоящих, так выдуманных - типа блоковской Незнакомки. И отчасти это верно - значительная часть поэтов значительную часть своего творчества посвящает увековечиванию своих сердечных мук или, напротив, радостей.
А вот в стихах Марии Каменкович найти присутствие хоть мало-мальского адьюльтера невозможно - его там нет. Единственный «роман», который может с некоторой натяжкой претендовать на звание такового - это «роман» Марии городом Петербургом, если можно конечно так назвать эти сложные и неоднозначные отношения взаимного притяжения и отталкивания, привязанности и отвращения.
Как я уже говорила выше, Петербург для Марии всегда был и оставался тайной, в центре которой обитала она сама, как Алиса в Стране Чудес - то есть как ни в чем не бывало. Меньше всего ее можно было заподозрить в такой дерзкой нелепости, как желании разгадать эту загадку. Они с ней были одной крови, понимали друг друга с полуслова, так как говорили на одном языке - а вот что делать нам, не знающим их язык и не привыкшим к обитанию в самой толще пласта самородной тайны? Мы просто вынуждены совершать как бы кощунство - и вскрывать этот глубинный пласт отбойным молотком анализа, и сортировать находки, найденные в разных горизонтах - эта из горизонта А, а эта - из А-штрих…
Да, именно так мне и придется поступить - зарисовать поверхность пласта угольного разреза на месте когда-то живой тайны - в всеми ее трилобитами, костями динозавров, черепами питекантропов, и следами человеческой ноги, обутой в ботинок фабрики «Скороход» 47 размера….
Но вы должны понимать, что все находки, тщательно рассортированные мною по одному мне видному признаку, на самом деле когда-то существовали совершенно одновременно, не мешая и не отрицая друг друга, как вольные и непостижимые обитатели Мирового Океана. Поэтому кто угодно другой волен прийти после меня и рассортировать их по совершенно иному признаку, видного уже ему, а не мне. Милости просим!
Но пока более нет охотников - и посмотрим, что удалось увидеть мне.
НЕКРОПОЛЬ
Первое, что бросается в глаза при чтении книг петербургских стихов Марии Каменкович - это изобилие слов «смерть, мертвый, умереть». Это вовсе не прихоть и не признак нездорового восприятия. Это просто острый взгляд поэта, который наконец упал на некое давно о том просившее «место пусто», вскрыл фигуру умолчания - и сразу стало ясно, что город белых ночей это одновременно и неизбежно - и город черных дней…А далее, двигаясь по цепочке ассоциаций, мы неизбежно понимаем, что у Петрополя белых ночей совершенно неизбежно есть зеркальный двойник - отражение - Некрополь черных дней.
Да, такого Петербурга мы еще не видели. Был город-морок, был город-призрак. Но город -мертвец и одновременно город мертвецов… этого еще не было. Хотя непонятно почему - ведь эта метафора, какой бы хлесткой не была, словно бы лежит на поверхности! Почему-то всегда с уверенностью говорили «Петербургу быть пусту». А почему, собственно, быть? Кто сказал, что он не пуст уже сейчас, вот в этот самый момент?
Мария вскрывает мертвенность Петербурга легко, играючи. Это даже не догадка - она как будто всегда это знала, как будто бы с детства ее игрушками были его тазобедренные кости. Как будто бы она всегда была на «ты» со смертью. Открытие мертвенности Петербурга не пугает Марию - это просто данность: кто-то живет во дворце, а кто-то - на огромном кладбище, прикидывающемся индустриальным центром и очагом культуры. Кто-то восторгается гламуром белых ночей - а кто-то задыхается в неотвратимости неразличимых черных будней, монотонных, как тиканье часов. И вряд ли кто будет отрицать, что это - тот же Петербург, только увиденный со своего далеко не парадного подъезда.
***
…вечносухие фонтаны. Сады классицизма.
Небо - петровский флот, паруса из гипса.
Солнце - разрыв тумана.
Лепные кони,
Звери, торсы, гады - и надпись вязью:
НЕ ПОСТЫДИМСЯ ВОВЕК.
Над переулком -
Алая орифламма: УМРЕМ ДОСРОЧНО.
…Кто разгадает чаянья и ученья
Многоярусного Урарту на месте святе? О страх проснуться
Двадцать веков назад! Пусто. Легко. Громоздко.
Завтрашний свет - лишь дыра над болотом…
Слышишь невнятный шум?
Это толпы, толпы,
Толпы стоят у Краниева места.
***
Я - пленник града-ломаки,
который держу за фалды,
что крутит куски бумаги
по высохшему асфальту,
я - данник пустого Мерва,
домов его безымянных,
где мир - откровенно мертвый
и щек своих не румянит,
где содрана ткань покрова
с девического жеста,
где страсть населяет слово,
а мысль не находит места, -
где плоть не питает гнева,
а дух не довлеет шагу,
где только вода и небо
помимо брегов решают,
- се град! и вино, и кравчий,
хмель верности и отврата,
привязывающий - крепче,
чем всякая наша правда…
1983
***
Душа бездействия не стерпит.
Круговращаясь как ошпарен,
глаз натыкается на шпили,
душа, отпрянув, жмется к стенке.
Иного счастья не вкусили.
Лишь к изучению и возле
пригоден этот ветхий воздух.
Душа не вытерпит усилья
над благом этих вод - под прессом,
где все - обломки декораций,
откуда музыка и песня
пахучей ниточкой курятся,
где праздник никому не лаком,
а пыл любовный безохотен,
и где могучим, вольным валом
жизнь приступает - и отходит.
***
О Питер в портах, перерытый до труб,
До всклянь израсклеванных инфраскорлуп!
Здесь, странно извившись,
в стеклянном чаду,
Как все остальное, я в стебель уйду.
Листва захиреет - дома облетят.
Неведомогород! Потеряноград!
Что взорвано храмов! Что стерто людей!
В обманных пустынях твоих площадей
Мы мнили раскинуть шатры и свершать,
А там от забытого трудно дышать,
А там меж зияний протиснись поди…
И некуда слову лететь из груди.
Счищали, писали, счищали опять…
До дырок исчеркана эта тетрадь.
Под грифелем рвется усталая десть.
И к теплому дому уже не добресть.
Вотще, Диотима, хитон твой багрян!
Где башни стояли - там пропасти ям,
И ржавые трубы змеятся в грязи,
И ты ничего не узнаешь вблизи.
И страшным соблазном желтеет заря:
Ужели и правда все бывшее - зря?
Ужели беспамятны дни и места?
А может, лишь палец кладут на уста?
Пророчеству старому не прекословь:
Настанут года - оскудеет любовь.
И, значит, написано мне на роду
По пояс брести в напророченном льду.
О Господи, благоволи пронести
Ту чашу в иные века! Отпусти!
Но, впрочем, Учителя больше ли я?
Пусть воля творится Твоя - не моя.
1994-98
АПОСТОЛ
Но нет, не все так просто. Потому что у этого города много имен и одно из них - не Петроград, не Петрополь - но Санкт-Петербург, то есть город святого Петра (а вовсе не царя Петра, в чьей огромной фантасмогоричной тени тонет его творенье). И поскольку имя во многом определяет судьбу того, кому оно дается, или, по крайней мере, пытается эту судьбу перебороть - постольку и покровительство святого Петра лишает одноименный город гибельной однозначности города - мертвеца и города мертвых. По крайней мере, оказывается, что этот мертвец - не зомби, не вурдалак, а северный воин благородных кровей, который храбро сражался, заслоняя собой многих других, чтобы они могли - жить… И что путь его отныне - не земной, а небесный - словно у греческих героев Персея или Ориона, заживо взятых на небо… И что, проходя знакомыми улицами, можно увидеть знакомые созвездия не над головой, а под ногами.…
Что за битва сразила нашего христианского рыцаря, была она или еще будет - можно лишь гадать. Город умеет хранить свою тайну. А поэт - видит ее, но нам не расскажет. Только намеки, намеки и недосказанности…
***
Апостольский, архангельский, небесный,
Подвешенный над ледяною бездной,
Пройти тобой от Дома Книги до
Финляднского вокзала - накогда
Нельзя как по земле; до синевы
Заиндевелой, сторонясь Невы,
До пурпура, до мрака, до поры,
Как снизойдут нездешние миры
На мертвые дома, в просвет колонн,
Где безымянный град - уже не он:
Костлявясь, дерево подол приподнимает,
Река иное небо принимает, -
И, не сойдя с ума, не сможешь ты
Полкосмоса пройти до темноты
А то и три-четыре; на миру
И смерть багрова, - ибо на пиру
Планет и сфер не каждый проползал
Под праздничным столом; уже вокзал
Манит вдали; ты посмотрел совет
Стихий и сил, и до скончанья лет
Трубить тебе теперь на каторге планет.
***
Видно, многие умерли за меня,
что за всех живу я в городе этом,
что живет за все города -
и, библейским небом и светом
разрежая свою осязаемую тьму,
возвращается обессилев к себе самому
навсегда свободным, воспетым…
…Он идет с Двенадцатью в каменном полукруге,
называя имя свое, подставляя руки,
поднимая лицо, как те поднимают лица…
- Неужели, о Граде, мне умереть в разлуке -
не дождавшись, пока земля загорится
и любимые зданья - болты в строеньи времен -
не сомкнут со мною глаза, опалив ресницы,
в час, когда над Спасом пасхальный призрачный звон
грохот взрывов покроет - и Рыба взлетит, как птица,
предстоять за тебя у белого Трона Суда,
как и ты предстоял на земле - за все города?...
1985
***
Вся сгорбленная, старая, сырая,
Лев на клюке как ворон окрылен, -
Венеция, подол не подбирая,
Идет-бредет из мира в океан.
И брат ее, Петрополь, не в убытке:
Сквозь шпили в небо впрыскиваем он,
Пока ему фабричные ублюдки
Заламывают руки с двух сторон.
18 ноября 2001