Второй раз по 12: небо и земля
Click to viewСвой 12-й день рожденья я встретила в Ленинграде, так же как и 11-й. Мы вернулись в 1980 году, когда в Москве проходили Олимпийские игры, а в Афганистане уже вовсю шла война, которая затянется на 10 лет и будет стоить СССР по 1,5-2 млн. рублей в день (и в итоге окончательно похоронит страну). Первые годы нового десятилетия ознаменовались чередой знаковых смертей.
В Британии был застрелен Джон Леннон, во Франции умер Джо Дассен, на Ямайке Боб Марли - музыканты, бывшие культурными иконами 70-х в мире. В СССР умерли Олег Даль, Владимир Высоцкий, Леонид Брежнев и Юрий Андропов - следующий за ним Генсек ЦК КПСС. Все эти знаковые личности ушли в вечность вместе, подобно правителям древности похоронив вместе с собой мир, которым тайно или явно правили и поддерживали на плаву. После их смерти, судя по всему, где-то в небесах включился некий мистический таймер, отсчитывающий последние минуты существования страны, еще недавно казавшейся вечной. В это же время в Америке Джордж Лукас выпустил первые три эпизода "Звездных войн", а Рональд Рейган сменил Джимми Картера, объявил СССР "Империей зла" и вывел мир на новый виток холодной войны и гонки вооружений. Начало 80-х имело отчетливый запах близящейся 3-й мировой войны. В школах рассказывали о том, как выжить в эпицентре ядерного взрыва, как быстро добраться до бомбоубежища, как обеззараживать еду и воду. На уроках НВП мы на скорость разбирали и собирали автомат Калашникова, шили ватно-марлевые повязки и бегали кросс в противогазах.
Но несмотря на эти зловещие вехи, жизнь продолжалась. В 1980-м вышел альбом Pink Floyd "The Wall", а в 1982 - одноименный фильм; в СССР на сцене Ленкома в Москве поставлена первая рок-опера - "Юнона и Авось", а в Питере открылся Ленинградский рок-клуб; браться Стругацкие выдохлись описывать космический коммунизм в мире Полудня, Дуглас Адамс пишет свою абсурдную космооперу "Автостопом по галактике", Стивен Кинг - свои лучшие романы, а Гибсон - "Джонни-Мнемоника", зародив киберпанк.
Наконец, в 1982 году выходит первая печатная версия 1 тома "Властелина Колец" Д. Р. Р. Толкина - " Хранители" в переводе В. Муравьева и А. Кистяковского (переименованная и малоузнаваемая, но все равно сенсационная). Мария Каменкович еще только готовится к своему переводу и пишет свои первые стихи, проходя попутно катехизацию в Александро-Невской Лавре и попивая в "Сайгоне" бесконечные "маленькие двойные" со звездами тогдашнего андеграунда. Это время она потрясающе описала в стихотворении, написанном в начале нулевых:
Когда мы вылупились в зиму,
Вокруг стояло мирозданье.
Вослед зашторенному "ЗИЛу"
Неслось метельное зиянье.
И бес верстою наряжался,
И бдил, стоокий и столичный,
И Толкином распоряжался
Гребенщиков единолично.
Такой далёкой чистоты
С тех пор у ночи не бывало,
С тех пор на небе не стояло
Такой звезды,
Такой готовности к страданью...
И, словно к тайному заданью,
Мы примерялись к мирозданью,
Исследуя его зады...
Все это происходило одновременно, постепенно меняя мир, а я изнемогала от своих маленьких невзгод в средних классах 301-й школы Фрунзенского района города Ленинграда. На 5 учебный год я попала не в свой старый класс, где меня помнил хоть кто-то, а в параллель "в", где меня не знал никто. Этот учебный год был худшим в моей школьной жизни. Я попала в совершенно чужую среду, уже неся за плечами опыт буллинга и, видимо, не смогла себя правильно поставить в классе - в итоге опыт повторился в новых условиях, только он был в чем-то гораздо жестче, потому что в Ленинграде у меня не было никакого противовеса, который мог бы сгладить огорчения от постоянных конфликтов со сверстниками. В музыкальной школе, где меня тоже восстановили в 3-м классе, я вошла в жесткий клинч со своей учительницей музыки, с которой мы друг друга едва выносили. В общем, вся моя жизнь в 1980-1981 учебном году была своеобразным путешествием по разным кругам моего персонального предпубертатного адика.
Про школьный буллинг я ничего внятного не напишу, потому что этот период почти полностью изгладился из моей памяти. Я прекрасно помню, как "махалась" с девчонками на БАМе на заднем дворе школы, а вот в чем проявлялся буллинг в ленинградской школе - не помню почти совсем. Да, меня дразнили, со мной никто не хотел сидеть, на переменах я все время была одна и скрывалась в библиотеке, чтобы избежать злобных выпадов и жестоких розыгрышей. Было ли что-то более жесткое, в духе "Чучела"? Нет, ничего такого не помню. Пошла даже почитала пост с описаниями такого же опыта другим человеком - но в памяти ничего определенного и не всплыло. Вряд ли меня били: я дала бы сдачи и мало бы не показалось никому. Скорее всего, невыносимым была сама атмосфера тотального игнора, периодически обострявшаяся до вспышек издевательств, града насмешек и жестоких приколов, вроде обстрела жеваной бумагой, разрисованных непристойными картинками тетрадей и брошенного в унитаз мужского туалета портфеля. Пожаловалась взрослым я всего два раза: один раз классной руководительнице - и поняла, что этого делать нельзя ни в коем случае - стена агрессивной неприязни вокруг меня только стала плотнее и неистовее. Второй раз я пожаловалась маме. "И что ты предлагаешь? - спросила она. - Я что, должна тебя теперь в другую школу переводить? Это очень сложно. Ты взрослая девочка, справляйся сама". Вы осуждаете мою мать за это? Зря. Напомню, мы вернулись в Ленинград после смерти маминого отца, моего дедушки. После похорон бабушка попала в психиатрическую больнницу и мамины мысли тогда были заняты вовсе не моими школьными страдашками.
Но меня это тогда не волновало - как я уже писала, я выросла довольно холодным ребенком и не была способна понять всю степень забот и ответственности за бабушку, кототрая свалилась тогда на мать. Я для себя вынесла только, что на взрослых рассчитывать нечего и что я должна справляться сама (обиду я затаила надолго). И я начала искать стратегию выживания в этом негостиприимном мире.
Внешняя стратегия заключалась в мимикрии. Благодаря школьной травле я осознала то, что мама не могла до меня донести все предыдущие годы: что я плохо выгляжу, что у меня, как сейчас принято выражаться, "плохой имидж". И я, по определению Эволюции, взялась за его "прокачку". Я должна была стать "как все", перестать отличаться от других внешне. У меня не было никаких "женских" ориентиров, на которых я хотела бы быть похожей; мои любимые литературные герои были мужского пола, и для моих целей они не годились. Тогда я критически посмотрела на себя в зеркало, сравнила увиденное отражение с образами классных "красавиц" и решительно принялась за "самоусовершеноствование". И это мне удалось - вот две фотографии с разницей в 2 года; на первой из них я - шестиклассница (фото 5 класса не сохранилось, тогда дома все было совсем плохо и мама даже не выкупила мои фотографии), на второй - восьмиклассница. В шестом классе ко мне относились еще в целом очень плохо, в седьмом - наступила "оттепель", в восьмом буллинг был забыт и я уже стала достаточно популярной :
Мимикрия была моей стратегией не только среди сверстников, но и среди взрослых. После провала в 5 классе, когда учеба скатилась на тройки, я снова выплыла в хорошистки - но вовсе не благодаря старанию и усердию. Отнюдь нет. Я просто поняла, чего от меня хотят, какого поведения ждут, какие ответы и какое поведение считаются хорошими, какие нет. Я не столько училась, сколько имитировала учебу, как "имитировала" и внешний вид. Мне было скучно и тошно в школе, поэтому у меня в портфеле среди учебников всегда скрывалась книга, которую я в тот момент читала - и на уроках я тихонько подкладывала ее под учебник и, быстро отстрелявшись во время проверки домашнего задания (которое в основном готовила на переменах - память была хорошая), остальное время урока просто посвящала чтению, время от времени не забывая бросать на учителя полные преданности и заинтересованности взгляды. В музыкальной школе я старалась как могла угодить учительнице - но это было куда сложнее, потому что сымитировать вдумчивое и прочувстванное исполнение музыкального произведения невозможно: ты или чувствуешь и вкладываешься в игру, или механически барабанишь по клавишам. Вкладываться я не хотела, потому что мои мысли были заняты чем угодно, только не этюдами Герца и Гейдике. Поэтому в музыкальной школе "холодная война и международная напряженность" между мной и моей учительницей продолжалась вплоть до выпуска. В конце четвертого класса ДМШ (в шестом классе обычной школы) я не выдержала, пошла к директору и написала заявление об уходе, о чем радостно заявила родителям. Разразился скандал, моя учительница нанесла родителям "официальный дружественный визит" и те вернули меня обратно в стены школы. Так я поняла, что ребенок не может постоять за себя, даже если захочет - взрослые все равно настоят на своем. Я была убита и долго не могла забыть родителям этот насильственный камбэк. Родители уверяли меня, что музыкальное образование мне пригодится и я буду им благодарна за отличный куск хлеба с маслом, когда вырасту. Я в ответ поклялась, что не подойду к инструменту после окончания школы и никакой благодарности они от меня не дождутся. Мы побились о заклад - я технически выиграла - и только в этом году поняла, как же здорово на самом деле играть на фортепиано и наконец-то сказала своему отцу давно заслуженное им "спасибо". Мама так и не дождалась.
А тогда от скатывания в беспросветное отчаяние и чернуху меня спас роман Джека Лондона "Межзвездный скиталец" - про заключенного тюрьмы, которого держали в смирительной рубашке - а он в это время путешествовал по Вселенной. Джек Лондон вообще очень сильно повлиял на меня в раннеподростковые годы, всем творчеством вообще (Любовь к жизни, Смок Беллю, Белый Клык, вот это все), а этот роман, судя по всему, просто спас мою психику: описанный в книге метод помог мне понять, что какие бы внешние узы не связывали тебя, внутренне ты все равно можешь оставаться свободным. Пожалуй, именно после прочтения этой книги что-то радикально поменалось в моих отношениях со сверстниками: если раньше я очень горячо и болезненно реагировала на их враждебное отношение к себе, то теперь научилась смотреть сквозь них отсутствующим взглядом. Я перестала отвечать на насмешки, перестала плакать и обзываться в ответ. Я ушла в себя - в астрал - я стала межзвездным странником. Задирать меня стало бессмысленно - я была слишком далеко от них. Да может и им надоело и они просто переросли или привыкли ко мне.
Композицию Ж. М. Жарра с альбома "Кислород" я поставила наверх не случайно: эта музыка сопровождала меня тогда повсюду. Я крутила бобину с "Кислородом" каждый раз, возвращаясь домой, и те картины, которые сопровождают трек в клипе - они были тогда у меня в голове. Я стала "межзвездным скитальцем". 90% моего чтения в то время составляла научно-фантастическая литература, 90% времени в своих одиноких думах я проводила там, в пустом космическом пространстве, покоряя планету за планетой. Я начала писать научную фантастику. Для этого я изучала матчасть - учебники по ядерной физике (ничего не понимая в вычислениях), астрономические атласы и учебники. Один из них, "Очерки о вселенной" Воронцова-Вельяминова, я законспектировала от руки (500 страниц). В то время я ориентировалась в карте звездного неба куда увереннее, чем в географической карте и посреди ночи могла рассказать, сколько километров в парсеке, в каком созвездии находится звезда Бетельгейзе и что такое реликтовое излучение. Однако, когда я полностью овладела всей необходимой терминологией и могла уже бойко писать не только про "космические корабли, бороздящие просторы Большого театра", но и про "неевклидовы завихрения миллионолетиями нетленного железного космоса" (прямая цитата из одного опуса), возникла другая проблема: я не могла найти соответствующего моим грандиозным видениям грандиозного же конфликта. Живописать космические приключения на уровне сценариев к "Звездному пути" (недавно перечитала - диву далась, насколько похоже - а ведь я в детстве не видела ничего, кроме фильмов Ричарда Викторова!) мне быстро надоело, а что писать вместо них - было не понятно. Космос, при всей своей бесконечности, оказался в итоге плоским и одномерным, пока на его фоне не будет разыграна какая-то человеческая драма, но взять материал для этой драмы мне было неоткуда. Наверное, если бы я тогда могла посмотреть "Звездные войны", моя фантазия получила бы мощный толчок, тем более, что у Вселенной Лукаса было отнюдь не одно физическое измерение (за счет введения туда противостояния вселенских сил Добра и Зла в лице ситхов и джедаев), но в начале 80-х "Звездные войны" в СССР были под запретом (из-за использованной Рейганом метафоры), и потому я начала задыхаться уже в космическом пространстве. В нем конкретно не хватало еще одного измерения - как я теперь понимаю, мне не хватало человеческого духовного измерения; но тогда я этого еще не знала и снова ужасно страдала. Я очень хотела стать писателем, но каким я могла быть писателем, если я не могла придумать никакого стоящего конфликта? Пару недель назад я набралась духа и все-таки перечитала некоторые из этих полудетских тетрадок, обливаясь слезами от сочувствия к себе. Конечно, это была ужасная графомания. Конечно, кроме космического коммунизма и штампов, почерпнутых из сотен прочитанных сай-фай книг, в моих детских сюжетах ничего не было. С другой стороны - это было отличным лекарством для меня на тот момент. Тогда не было сериалов - я сама себе была Голливудом и Нетфликсом в одном флаконе - одинокая девочка, проводящая вечер за вечером над строчками тетрадок, тесно заполняя их тугим вдумчивым почерком
И тут в мою жизнь совершенно внезапно ворвался Шекспир. Мне было 14 лет, и я совершенно случайно посмотрела по телевизору "Гамлета" Козинцева. И пропала. В этом фильме, а потом - в этой пьесе я нашла все то, чего мне так не хватало, того самого конфликта, по которому, как Мальчик-с-пальчик по крошкам, я могла бы добраться до главного ответа - в чем слысл жизни? Зачем все это? Кто такой Гамлет? Кто такая я? С этого момента научная фантастика была отправлена в отставку. В безвоздушное космическое пространство, в котором я начала задыхаться, хлынул кислород человеческих мыслей и страстей.
За пару лет я перечитала все собрание сочинений Шекспира и тонну шекспироведческой литературы; я стала экспертом по гамлетологии и толкованию гамлетовой проблемы. На писательской карьере я забила: после Шекспира стало совершенно ясно, что писать мне не о чем, что все мои кипы исписанных тетрадей - не более, чем детская графомания. Шекспир мне показал, что такое настоящий конфликт. Вместе с королем Лиром открыла бездну человеческих страданий, вместе с Макбетом - Эверест предательства и коварства; исторические хроники открыли мне загадочный мир династических интриг, борьбы благородства с подлостью; наконец, шекспировские комедии познакомили меня с калейдоскопом фантасмагорических ситуаций и хитросплетений превратностей судьбы (как я завидовала его умению ловко связывать сюжетные линиии!). Нет, положительно после Шекспира претендовать на то, чтоб быть писателем - немыслимое нахальство. В этом смысле я полностью согласна с Щербаковым: "Прочти Шекспира, там все есть". Потом я, конечно, выяснила, что далеко не все: после шекспировских штудий меня наконец прорвало, и я стала запоем читать классику, как русскую, так и зарубежную, начав с "Маленьких трагедий" Пушкина и "Преступления и наказания" с "Униженными и оскорбленными", и закончив перед экзаменами за 10 класс "Над пропастью во ржи" Селинджера. И вот тут в мою стерильную внутреннюю вселенную, в которой много лет царила исключительно проблематика космического коммунизма, ворвался безумный поток человеческих мыслей и чувств, в котором я не была способна разобраться самостоятельно, в котором я просто утонула. Да, я уже не задыхалась; ответов было даже больше, чем я могла задать вопросов - но как сориентироваться в этом пространстве, еще более глубоком, чем Космос? Я ничего не понимала и выгребала наугад без руля и ветрил, надеясь, что к какому-нибудь острову буяну мою пробитую гвидонову бочку да выкинет.
А тем временем на меня стремительно, как оборвавшийся лифт, обрушился внезапный пубертат. Он начался у меня с изрядной задержкой по современным меркам; приобретать хоть сколько-нибудь женские формы я начала лет после 15-ти. Меня это если и беспокоило, то лишь в том смысле, что у сверстниц моих все что надо уже давно везде выросло, а я все бегала доска доской, как Кира Найтли (о которой я тогда ничего не знала). Это было неприятно: сколько ваты в лифчик не подкладывай, а на других девчонок все равно было не очень похоже. Хочу обратить внимание на этот тонкий и важный момент: в свои пубертатные годы я старалась выглядеть как другие девушки-подростки вовсе не потому, что хотела сделать из себя то, что с легкой руки С. де Бовуар называют до сих пор "сексуальный объект". Я просто так привыкла к своей маскировке, что мне было крайне некомфортно чем-то отличаться от других девушек. Поэтому я лепила свой женский образ не как Мэрилин Монро, к примеру, а скорее как Дастин Хоффман в фильме "Тутси" (и кстати, он-то меня и надоумил, что надо делать). И до сих пор, изредка "приводя себя в порядок" для каких-нибудь светских мероприятий, я веду себя и чувствую себя снова как Дастин Хоффман: я "надеваю на себя" подчеркнуто женственный образ, не сливаясь с ним, а наблюдая из-под него за другими людьми, оставаясь невидимой и незамеченной. Но в последние годы мне все реже приходится это делать (к огромному моему облегчению): наконец-то я могу себе позволить ничего не изображать, а просто быть такой, как мне удобно и комфортно. Не уверена, что это хорошо и правильно - но что есть, то есть.
Однако, вернемся в "мои 16 лет". Вот такой я была в начале выпускного класса:
В это время я была одной из самых популярных девочек в классе и свободно общалась со всеми интересными мне мальчиками и девочками. Периодически то я в кого-то влюблялась, то мне начинали оказывать некие знаки внимания - но ни во что серьезное это не выливалось, потому что из-за своей "трансцедентальности" я была довольно отмороженным в плане чувств и, тем более, чувственности, экземпляром советской девушки 1985 года разлива. В это время в СССР уже давно "секс был", но для меня его не было. Даже в мечтах, когда я представляла себя наедине с молодым человеком, ниже пояса моя фантазия не шла. Дальше было не то чтобы не интересно - дальше меня словно обжигало что-то холодное. Конечно, я давно знала, откуда берутся дети - меня просветили сверстники еще лет в 8 или 9 - но эта информация меня очень расстроила. Возможно, я была шокирована или даже травмирована, иначе сложно объяснить, почему уже в столь "приличном возрасте" я совершенно по собственному почину, а вовсе не из-за ограничений со стороны взрослых, шарахалась от всего, хоть отдаленно напоминающего "секс", как черт от ладана. Поэтому, когда морозной зимой 1985 года со мной познакомился в метро молодой студент-четверокурсник Макаровской военно-морской академии (имя я указывать не буду, назову его С.М.), красивый как молодой Микки Рурк в фильме "Девять с половиной недель" (который я увидела на несколько лет позже и поразилась сходству) и примерно такой же горячий, мне пришлось очень нелегко. С одной стороны, мне было лестно, что за мной с таким пылом ухаживает такой видный и взрослый мужчина (для недоучившейся десятиклассницы студент четвертого курса - почти старик). Я с удовольствием ходила на свидания, на концерты, театры, с удовольствием принимала подарки и знаки внимания. Я даже позволяла себя обнимать и целовать (хотя прикосновения горячего мужского тела были не очень-то приятны, а тем более необходимость открывать рот для поцелуя), но не более того. А "более тем" пахло все отчетливее: через некоторое время мой пылкий поклонник начал мне прозрачно намекать на возможное замужество (затащить меня в постель до того ему, видимо, в голову не приходило из-за моей отмороженности или из-за своей порядочности). Эти намеки вгоняли меня в панику. К такому повороту я совершенно не была готова. Гулять, встречаться, даже целоваться (так уж и быть) - сколько угодно, но замуж? Вот так сразу? К счастью, С. отправился на преддипломную практику куда-то на дальний Север на каком-то здоровенном метеорологическом судне, а я, вздохнув с облегчением, начала готовиться к окончанию школы.
И вот ту на меня в полный рост навалился весь смысл - он же ужас - окончания школы. Я к тому моменту привыкла к этому месту, как заключенный привыкает к тюрьме, и понятия не имела, что мне делать за ее пределами. У меня не было никаких интересов, кроме книг, размышлений и умения записывать их на бумагу. Выходить замуж за С. я не была готова от слова "совсем". Значит, нужно было идти учиться дальше. Куда же? И что я буду делать потом? Все эти мысли вгоняли меня в дрожь и экзистенциальную тоску. Мне было отчаянно, смертельно страшно и тоскливо. "Жизнь прожить - не поле перейти", часто повторяла бабушка-покойница. И в тот момент я эту самую жизнь представляла себе именно как бескрайнее поле, в начале которого я намертво застряла по пояс в снегу - ни взад, ни вперед. Мои глаза были прикованы к горизонту, до которого это пустое безлюдное поле простиралось - как туда попасть? Я же не дойду, погибну на полпути, замерзну...В тот момент я так хотела, чтобы это страшное поле осталось позади! Даже ценой того, что стану старухой - лишь бы не идти через это жуткое морозное поле! Мама не понимала моих кладбищенских настроений - с ее точки зрения у меня все было просто зашибись: я молода, красива, здорова, у меня замечательный жених, сейчас школу закончу, поступлю куда-нибудь - и, считай, жизнь удалась! В один из таких моментов ее оптимистичных излияний я вдруг не сдержалась и ляпнула с надрывом (может даже со слезами): "Мама, зачем ты меня родила? Я не хочу жить". Последующую за этим заявлением немую сцену попробуйте представить сами. Сейчас мне ужасно жаль, что я сделала маме так больно (хотя дальше я не раз сделаю ей еще больнее) - но, с другой стороны, нет ничего противнее, чем выслушивать чьи-то Sweet Dreams относительно того, что для тебя ну ничуть не Dreams и тем более - не Sweet.
Мои собственные Sweet Dreams в то время были такими же смутными, как одноименная песня Eurythmics , которая как раз в это время вовсю гремела над планетой:
В конце концов все решил Селлинджер. Да, именно так. Я прочитала "Над пропастью во ржи" и так вдохновилась личностью Холдена Колфилда, что пришла к выводу, что ловить детишек на краю ржаного поля - это дело как раз для меня. Я решила стать учителем, чтобы прийти потом в школу и попробовать сделать что-то такое, что могло бы изменить ее изнутри, сделать менее мертвой. Да, я была немыслимо наивна - но тогда я этого не знала. Я была рада обрести определенность относительно жизненного пути. Так летом 1986 года, после удачного окончания школы, я стала студенткой первого курса филологического факультета Ленинградского педагогического института им. А. И Герцена.