Доклад тов. Л.Науменко - часть 1-я
Выкладываю доклад "ортодоксального" ильенковца Л.Науменко, подготовленный для конференции "Ильенковские чтения" -2008.
Л.К.Науменко,
доктор философских наук, профессор
Эвальд Ильенков и диалектическая традиция
в мировой философии.
1.
Роль диалектической традиции в творчестве Ильенкова очевидна. Обращение к этой традиции позволяет выяснить и уточнить теоретические истоки его идей, осмыслить все его творчество в контексте истории мировой философии. Главную работу в этом направлении проделал он сам, обращаясь к античной философии, подвергая анализу системы Декарта, Спинозы, Канта, Фихте, Гегеля, Фейербаха, Маркса. Кое-что сделано в этом направлении и другими исследователями.
Однако важнее и интереснее другая сторона дела - прояснение того, что дает творчество Ильенкова для понимания самой диалектической традиции. Эта сторона дела и составляет предмет настоящего сообщения.
2.
Прежде всего следует сказать, что нет единой диалектической традиции. Сам Ильенков четко различал идеалистическую и материалистическую традиции. Более того, в самой материалистической традиции, к которой он примыкал, он видел несовместимые тенденции.
Начнем с простого: «диамат» и диалектическая логика. Здесь и конфликтная завязка фабулы всего творчества Ильенкова. Нам уже доводилось писать о том, что сделанное в философии Ильенковым невозможно понять и оценить в контексте эволюции официальной советской философии - «диамата - истмата». Этот контекст важен не для понимания того, кем он был, но для понимания того, кем он не был.
Первая проблема - это проблема взаимоотношения диалектики как теории развития с диалектикой как логикой. Она же - и проблема предмета философии.
Официальная версия диалектики - это ее понимание как «науки о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления». В каждой из этих областей общие законы действуют своеобразно, вследствие чего, например, диалектика в геологии отличается от диалектики в биологии. «Общий род» дополняется «специфическим отличием». В мышлении общие законы преломляются своеобразно, что и является основанием для трактовки логики как науки о специфических законах мышления, т.е. как «субъективной диалектики». Законы мышления так относятся к законам «бытия», всего сущего, как особенное к всеобщему. Соответственно и структура философии выглядела так: онтология (учение о развитии вообще), гносеология (учение о познании) и логика (учение о мышлении). Логика построения философии следовала этой схеме движения от общего ко все более специфическому и имела форму клина. В самой острой точке его находилось нечто абсолютно специфическое, уникальное - личность, «Я». В ильенковской же «версии» диалектика развития есть, напротив, восхождение от особенного к универсальному, всеобщему - к личности как индивидуальному воплощению всеобщего, к «Я». Вершина эволюции материи - человек, универсальное существо, способное действовать по меркам всех вещей во Вселенной, а не по своим особым, специфическим меркам. Логика развития материи у Ильенкова обратна диаматовской.
Диаматовская схема, представляющаяся простой и, казалось бы, прозрачно-разумной, порочна в самой основе: тезис о «специфике мышления» делает познание вообще невозможным. Этот тезис о преломлении объективной информации в специфической «среде», о «призме» нашей чувственности и нашего рассудка, обладающей своим «коэффициентом преломления», т.е. искажения реальности, был отвергнут еще в античности, высмеян Спинозой и узаконен Кантом и его многочисленными последователями. Формы чувственности и формы рассудка рассматривались последними как матрицы, налагаемые нашей субъективностью на аморфную «материю» опыта. Это априорные формы созерцания, категории рассудка, схемы языка, архетипы коллективного сознания и бессознательного, культурно-исторические стереотипы и т.д. В соответствие с этой логикой теория отражения должна представать как теория искажения. Любопытно, что примерно так понимал отражение и Л.С.Выготский. Психика, - пишет он, - «есть орган отбора, решето, процеживающее мир и изменяющее его так, чтобы можно было действовать. В этом ее положительная роль - не в отражении (отражает и непсихическое, термометр точнее, чем ощущение), а в том, чтобы не всегда верно отражать, т.е. субъективно искажать действительность в пользу организма». Заметим, что термометр ровным счетом ничего не отражает, если нет того, кто соотносит подъем столбика ртути с температурой за окном: ртуть только расширяется и ничегошеньки не знает об «отражении». Ильенков прав: отражение есть только там, где есть идеальное, т.е. представленность одного материального объекта в другом, температуры среды за окном в объеме ртути в термометре. В противном случае «отражение» - лишь переименование банального физического процесса в категорию гносеологическую и психологическую, переименование порося в карася. Если астроном рассматривает в телескоп кольца Сатурна и не видит при этом ни Марса, ни Венеру, значит ли это, что он искажает реальность? Искажение, т.е. ложное отражение есть только там, где часть выдается за целое, скажем, там, где «взглядом упираются в свое корыто» и весь мир отождествляют с этим корытом. Это знал хорошо и Спиноза: идей, ложных самих по себе, не бывает.
Этой догме Ильенков противопоставил тезис о том, что специфика мышления состоит в неспецифичности его форм и законов. Можно на пальцах одной руки перечесть тех диалектиков, которые всерьез принимают этот тезис. Для большинства он нелепость, «оксюморон». Однако то, чего не понимают диалектики по профессии, прекрасно понимали Пушкин и Достоевский. Вот что говорит Версилов в «Подростке»: «Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем условием, что останется наиболее французом; равно англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное отличие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым наиболее русский. Тем самым настоящий русский…». Не потому ли и сам Достоевский с пониманием был принят в Европе, что и там для француза и немца в их особенном «сквозит и тайно светит» (Тютчев) человеческое, универсальное? А вот доминирование особенного над всеобщим - это «слишком немец» (слова Достоевского), то есть нацист. Доминирование «специфики» в мышлении - это в лучшем случае агностицизм.
Для Ильенкова же диалектика - это и есть диалектическая логика. В мышлении мы имеем дело не с особыми законами, а с всеобщими. Если в природе и истории они пробивают себе дорогу сквозь массу случайностей, то в мышлении они предстают в чистом виде и реализуются сознательно.
3.
Следует обратить внимание и еще на одно обстоятельство. Догма о «специфике мышления» увековечивает ветхозаветную практику разделения философии на онтологию, гносеологию и логику. Она была неприемлема для Ильенкова еще и потому, что применялась «нотариально заверенными марксистами» (Мих.Лифшиц) идеологически по схеме: «марксизм-ленинизм учит». Особенное прямиком выводилось из всеобщего, «мичуринская биология» из «диалектического материализма». А то, что не выводилось, тут же становилось «лженаукой». Теория «наиболее общих законов» превращала философию в «науку наук». И та же самая теория, обреченная заниматься «обобщением достижений естествознания», т.е. сводить особенное к всеобщему, превращала диалектическую философию в обоз естествознания. Этот подход категорически отвергался Ильенковым, что и явилось одной из причин его травли.
Ильенков твердо стоял на той позиции, что диалектика как философская наука не может сводиться к извлечению из конкретного материала плоских универсальных истин, общих мест вроде следующих: «все движется, все развивается», «все взаимодействует со всем», «все взаимно перепутано» и к соответствующему «конкретному применению» этих банальностей. «Информационная емкость» таких истин почти равна нулю. Для него философия - не абстрактная наука «обо всем» (о «мире в целом») или, что то же самое, - «ни о чем», а конкретная наука со своим четко очерченным предметом - логика и теория познания. Именно в мышлении, составляющем предмет философии, всеобщее предшествует особенному и единичному, оно не результат стихийного процесса, а предпосылка процесса сознательного. В этой инверсии - суть дела.
Содержание законов мышления и составляют универсальные законы бытия. Травля Ильенкова за «гносеологизм» основывалась на подлоге: ему приписывалась прямо противоположная, кантианская мысль. «Гносеологизмом» же страдал сам «диамат», видевший специфику мышления не в отражении, а именно в искажении. Диалектика же в контексте этой «мудрости» понималась как субъективное «огрубление» реальности, т.е. как наложение «специфики мышления» на нее и последующее магическое устранение этого огрубления. Так трактовалось, например, противоречие: сначала «огрубляем», сводим движение к сумме состояний покоя, а затем каким-то чудесным образом устраняем это «огрубление». Вся диалектика тут сводится к тупому диалогу деревянного рассудка с хитрым «становлением». Словом, сначала живое убьем и разрежем на части, а потом будем мертвое воскрешать посредством… «диалектики».
4.
Классическую традицию в диалектике Ильенков противопоставлял как натуралистической, так и ее субъективистской версии. Первой соответствует то, что понималось под «диалектикой природы», второй - то, что понималось под «диалектикой понятий» («субъективной диалектикой»).
Натуралистическая версия для Ильенкова неприемлема потому, что она оперирует не чем иным, как гипостазированными абстракциями, и рассматривает их как вещи, имеющие бытие независимо от мышления, от логики. Так, к примеру, пытались в свое время толковать бесконечно малые как некие объекты или существа столь несуразные, что непонятно было, как можно верить в их существование. Задавались и вопросом о том, что такое нуль: есть он реально или не есть, а если он есть, но только в «уме», то зачем он математике? А уже в советское время примерно так же рассматривали «борьбу противоположностей» - как реальную схватку одного класса с другим. Но пролетариат без буржуазии - фикция и обратно. Поэтому в крайнем случае признавали единство, т.е. связь противоположностей, но никак не их тождество.
Натуралистическую версию диалектики отождествляли с материализмом, тогда как на деле - это всего лишь наивный материализм.
Любая картина мира, скажем, физическая, является одновременно картиной мышления, ибо опирается на определенные допущения, т.е. абстракции, на «скелетную схему» теоретического разума данной эпохи. Поэтому понять природу невозможно, не зная природы мышления, хотя бы природу абстракции, и не понимая того, как может быть разрешено фундаментальное противоречие: истина по природе своей конкретна, а мышление по природе своей абстрактно. Если не учитывать специфику мышления, его абстрактность, то от него вообще следует отказаться. Тогда получим эмпиризм. А если эту специфику учитывать, то не уйти от концепции «наложения», т.е. агностицизма. У Ильенкова эта антиномия разрешается в диалектике абстрактного и конкретного. Сознательно-диалектический метод есть такой способ движения мысли, естественный для нее, например, дедукция, при котором оно совпадает с развитием от простого к сложному. Абстрактное тут оказывается не только выражением специфики мышления, но и специфики самого объекта. Абстрактному в мысли соответствует конкретное состояние развивающегося объекта - его неразвитое состояние, элементарная клетка, «реальная абстракция», «практически истинная абстракция». Сознательно-диалектическая методология поэтому есть «хитрость» диалектического разума, находящего такой подход к объекту, такой его «ракурс», при котором сам объект работает на нас, сам развертывает свои определения, вследствие чего специфика мышления с его абстрактностью совпадает со «специфической логикой специфического предмета». Но это вовсе не «просто созерцание». «Хитрость разума» есть трудная работа. Ильенков говорил, что понятие не содержится в созерцании, как и паровоз в той руде, из которой выплавили металл. Это - переработка созерцания в понятия, но по законам самого объекта. При сотворении паровоза не только не нарушается ни один из законов природы, но само это сотворение совершается именно по этим законам. Тождество логики мышления с диалектикой предмета здесь не абстрактно-философская истина в духе «философии тождества», но задача применения метода, адекватного логике предмета, т.е. проблема разработки такой методологии, при которой «порядок и связь идей» оказываются теми же, что и «порядок и связь вещей».
Ньютоновская физика - это одновременно и логика классической механики. Допущения, о которых идет речь, т.е. исходные абстракции актуализируют одни и отбрасывают другие стороны реальности. По отношению к реальности такая абстракция оказывается произвольной. Для ньютоновской механики это абстракция инертного физического тела, исключающая неопределенность, спонтанную активность любого объекта. Масса как мера инерции - это идеализация, инертное тело - гипостазированная абстракция. Первый закон Ньютона и говорит о том, что любое изменение координаты или скорости тела может быть вызвано только внешней силой, внешней причиной. В свою очередь причинность понимается только как внешняя причинность, самопричинность в этой схеме исключена. Следовательно, движение не является атрибутом материи, необходим «перводвигатель». Эта схема предписывает искать источник движения за рамками исследуемого явления. В «подкладке» такой физической картины мира лежит определенная метафизическая онтология, которая источником своим имеет вовсе не факты, но априорную установку теоретического разума данной эпохи, т.е. логику науки. «Онтология» поэтому рисует не только картину бытия, но и картину этого разума. Далее, тот же первый закон Ньютона говорит, что тело, на которое не воздействуют другие тела, т.е. внешние силы, сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения. Физически это допущение просто абсурдно: тело, не взаимодействующее с другими телами, должно быть только одно, а если это так, то оно и не тело, а то, что Спиноза назвал субстанцией, которая одна. Но вводится-то закон как раз для объяснения взаимодействия тел! Логически же, т.е. с учетом деятельности мышления, оно относительно разумно.
Интересно, что ньютоновская схема, претендующая на универсальность, находится в вопиющем противоречии с фактами. Ведь инертных живых тел не бывает, тем более - мыслящих. Внешнее движение мертвого тела нуждается во внешней причине, движение живого - нет. Оно - самопричинно. Мы ведь не спрашиваем, почему живое живо, жизненная активность атрибутивна для тел особого рода. Вопрос о внешней причине уместен только тогда, когда живое умерло. Лапласовская линейно-однозначная причинность упирается в неопределенность и непредсказуемость не только тогда, когда речь идет об электроне, но и всякий раз, когда мы имеем дело со спонтанной активностью, которая в простейшем случае оказывается неопределенной, хаотичной, как у электрона (у Демокрита атомы сами по себе «трясутся во всех направлениях»), в случае с животным активность становится направленной (на биологически значимые объекты), но специализированной, у человека она универсальна.
Речь, таким образом, должна идти не только об онтологии, но и о логике, о логике не формальной, а содержательной, т.е. об условиях мыслимости явлений. Это категории. В ньютоновской схеме субъект просто немыслим, нет соответствующих категорий, которые могли бы обеспечить его мыслимость. То же самое и во вселенной Больцмана. Но это и значит, что такая «физическая картина мира» исключает саму физику, ибо физика как наука есть продукт жизнедеятельности «мыслящего тела», субъекта. В мире Ньютона нет места самому Ньютону. Поэтому приходится допустить существование другого, не физического, не материального мира, где действуют уже другие принципы и где бессильна «действующая причина». «Онтология» сама себя опровергает.
Позиция Ильенкова ясна и однозначна: диалектика и есть логика и гносеология: не надо трех слов, это - одно и тоже. Этот тезис лежит в фундаменте его понимания предмета философии и он же определяет его отношение к диалектической традиции. Та диалектическая традиция, которая исходит из идеи тождества мышления и бытия, и есть столбовая дорога диалектики. Именно она атрибутивна для классики философии. Этот тезис настолько важен, что Ильенков назвал его «паролем на вход в философию». Он же - критерий для отличения диалектики от ее суррогатов, боковых ответвлений.
Вторая главная проблема - проблема тождества мышления и бытия.
5.
Принцип тождества мышления и бытия - необходимый критерий для оценки диалектических традиций. Необходимый, но недостаточный.
В работах Ильенкова убедительно показано, что на фундаменте идеи тождества мышления и бытия стоят две противоположные диалектические традиции - идеалистическая и материалистическая.
Наивно думать, что это различие затрагивает лишь некоторые общие мировоззренческо-идеологические посылки. Ильенков показывает, что это различие обусловливает принципиальные расхождения в самой логике мышления, в понимании «механизма» познания, принципиальные различия, так сказать, в самой интеллектуальной практике.
Обратимся к тексту «Диалектической логики». Здесь мы находим следующее: «Так называемая философия абсолютного тождества есть на самом деле философия тождества мышления самому себе… вместо действительного бытия повсюду представляется мыслимое бытие, т.е. бытие в том виде, в каком оно уже выражено в мышлении. Поэтому под грандиозно глубокомысленной конструкцией гегелевской философии скрывается на самом деле пустая тавтология: «Мы мыслим окружающий мир так и таким, как и каким мы его мыслим». Вследствие этого «бытие», «объект», природа и история «изображаются» как нечто само по себе бесформенное, пассивное, глинообразное».
Посмотрим, каковы собственно логические следствия такой установки. Таких следствий, по меньшей мере, три.
6.
Первое следствие - это «диалектика изолированных противоположностей».
Отождествление бытия вне мышления с бытием в мышлении (или, что то же самое - бытия вне культуры с бытием в культуре, т.е. со схемами «социально организованного опыта») дает нам диалектическую традицию, чуждую Ильенкову. Эту традицию мы обозначим здесь как «диалектику односторонностей» или «диалектику крайностей», которые «сходятся», порождая «ничто» - нуль, пустоту, бессмысленность. Можно обозначить эту традицию и иначе - как «диалектику смыслов» (кому что более понравится). Диалектика природы и истории в этой версии начисто отвергается. Остается только «диалектика понятий». В «онтологической схеме» - это, например, гегелевский панлогизм: природа не знает развития, природа не знает диалектики, в ней мы имеем дело лишь с окаменевшими следами диалектического шествия мирового разума. Есть и «гносеологические» версии той же установки.
Обратимся для обнаружения этого к Платону и Делезу.
В античности Э. Ильенков находит зачатки основных идей и проблем западноевропейской философии от схоластики до наших дней. Главные линии этой драмы, ее основные конфликты, включая и конфликты современной философии, уходят корнями в неразрешенные противоречия философии античной. Даже самые оригинальные и парадоксальные «дискурсы» новейшей философии обречены на «вечное возвращение» (Ж.Делез) к своим истокам. Таков, например, постмодернизм. Уже после смерти Э.Ильенкова было шумно отпраздновано «низвержение Платона», а вместе с ним и всей философской классики. Именно с этого начинает Жиль Делез все предприятие «выворачивания наизнанку» этой классики. Но схема-то остается прежней, меняются лишь наименования и оценки полюсов, как и вывернутая правая перчатка остается той же самой, только сегодня надевается на левую руку.
Делез зорко подметил и ярко осветил «ахиллесову пяту» философии Платона, а заодно с ним и всей «линии» классического рационализма («связки» «Платон-Гегель») и направил стрелы своей критики именно в эту точку. Эта «ахиллесова пята» - платонова «онтология». (Его «гносеология» исчерпывается теорией «воспоминаний», т.е. психологией). Истинным, подлинным бытием, объективным Платон объявляет определенность, устойчивость, порядок, меру, всеобщность, необходимость, четко очерченный, однозначный и неизменный (вечный) «смысл», «идею». Именно так понятому бытию у него противостоит «неистинное» - неопределенность, текучесть, «бывание», «становление», единичность, бесформенность, многосмысленность - «мнение». Все, что связано с чувственно данной «материей», тонет у него в темной яме «небытия». А на каком основании первым определениям (инвариантам) приписывается статус объективности, истинности, а противоположным - субъективности, «мнения»? Не приведены Платоном такие основания. Делез поэтому прав, рассматривая онтологию Платона как порождение «бюрократии чистого разума», втаптывающего, утрамбовывающего многоликость подвижной, текучей, никогда не равной самой себе реальности в прокрустово ложе «идей», в которых Делез видит лишь «матрицы», налагаемые на эту реальность, произвольные «паузы» и «остановки».
От Платона пошло деление всего сущего «надвое». Реальность была рассечена на две половинки, одна - оставлена, другая - выброшена. Одни категории были занесены в графу «истинное», другие - в «ложное». Бытие - небытие, покой - движение, всеобщее - единичное, необходимое - случайное, необходимость - свобода, единое - многое, порядок - хаос, смысл - бессмыслица и т.д. На это опиралась и гносеология и логика. У средневековых реалистов, к примеру, всеобщее отождествляется с объективностью, единичное - с субъективностью. Тот же подход и у рационалистов позднейшей эпохи. У эмпиризма XVII-XVIII в.в. и много позже - у логического атомизма - все наоборот. Одни категории проходят по ведомству «онтологии», другие - «гносеологии». Но единичное, взятое в отрыве от всеобщего - такая же гипостазированная абстракция, как и всеобщее, оторванное от единичного, - фантазм, говоря языком Делеза.
Что же предлагает Делез? А вот что: взять за исходное другую «половину» - «становление», «сингулярность», событие (не «бытие»!), неопределенность, бессмыслицу, «нонсенс», хаос. Он и пишет в своей «Логике смысла» о власти (!), «воцарении созидающего хаоса». Перчатка вывернута наизнанку, а с изнанки - то же самое, только «все наоборот». Это и есть то, что Мих.Лифшиц называл «логикой обратных общих мест». Хаос-то - тоже абстракция, идея, просто другой «центр» и этим центром оказывается сам Делез, его «истина». Позицию эту можно сформулировать так: «Истины нет! - Вот истина!» И эта позиция отстаивается напористо, даже агрессивно. Порицая все «привилегированные точки зрения», Делез именно своей выдает все привилегии истины. Чем власть «бюрократии чистого разума» лучше власти «бюрократии антиразума»? Скажем так: если отрицание идеи влечет за собой ее же утверждение, то она по одному только формальному критерию уже, по меньшей мере, не ложна. А если утверждение ее влечет за собой ее же отрицание, то она категорически не истинна. Идея отрицания объективной истины влечет за собой утверждение объективной истины, ибо отрицание истины тоже выдается за истину. Лучшее опровержение Делеза - сам Делез.
Это обращение к Делезу для нас необходимость, ибо говорить об Ильенкове, оставляя в стороне современность - значит не договаривать. Контекст «мировой философии» обязывает вообразить Ильенкова в ландшафте современной философии, хотя о философии Делеза Ильенков нигде не говорит. А вообразив, мы находим, что «аргумент» Делеза был загодя опровергнут Ильенковым. Это опровержение и есть диалектика, понимаемая как логика и теория познания. Здесь и резюмируется понимание предмета философии, тождества мышления и бытия.
То, что мы находим в этом контексте у Ильенкова, есть «обыкновенная диалектика»: нет бесконечного без конечного, относительного без абсолютного, текучего без устойчивого, всеобщего без единичного, истины без заблуждения (и обратно)… Течение есть лишь там, где есть неподвижные берега. Задача мышления и состоит в том, чтобы удержать оба полюса и найти тот «момент истины», когда они тождественны. А это всегда нечто третье. Это - объективная реальность. Такие же противоположности «онтология» и «гносеология». «Момент истины» - их тождество. Это и есть диалектика. Мысль, взятая как некое идеальное бытие, как «мыслимое бытие» или как «бытие мысли» самой по себе, без отношения к тому, что находится вне мысли, т.е. к материальному бытию, есть не мысль, а бессмыслица. Например, если «мыслимое» это порядок (устойчивое, инвариантное, гармоничное, прекрасное), то работа мысли (научной и художественной) состоит в упорядочении хаоса, т.е. того, что вне мысли. Работа творческого художественного мышления в том и состоит, чтобы обнаружить меру в безмерном, выразить невыразимое, отразить безобразное в образе, как это сделал древний миф, родивший искусство. Скульптор удаляет в глыбе мрамора все лишнее. Но что было бы со скульптором и скульптурой (как искусством), если бы они вообще обходились без этого «лишнего»? Прекрасное смотрелось бы в прекрасное, порядок любовался бы порядком, а Микельанджело обречен был бы всю жизнь ваять одни и те же «идеалы». Если мысль - это порядок (закон, организация, гармония и т.п.), то как же ей обойтись без беспорядка, где взять этот «материал» для работы? Не в самой же себе. Нет «Я» без «не-Я», идеального без материального, бытия в мысли без бытия вне мысли. Без этого мысль превращается в пустое и пресное тождество с самой собой: порядок есть порядок, «Я»=«Я». Поэтому такая «философия тождества» обречена, поднатужившись, выделять из «Я» «не-Я», чтобы было с чем играть и с чем заигрывать. Нет мышления без бытия вне мышления! Те, кто намерены обходиться без него, вынуждены его выдумывать, как Фихте. Но зачем же его выдумывать, если оно уже есть? «Умный» идеализм есть поэтому поставленный на голову материализм. Ну а глупому закон не писан: он обходится одной своей «экзистенцией». Для него все, что вне этой экзистенции, способно порождать только страх, тошноту, отвращение. Безобразное, т.е. вне мысли сущее, для него всегда безобразное. Остается только любоваться собственным образом (но и тут сталкиваться с чем-то пугающим).
Разум - двуликий Янус. Одно его лицо обращено к природе и истории, другое - к культуре. Работа разума и состоит в том, чтобы находить порядок в хаосе, меру в безмерном, определенное в неопределенном, чтобы найти образный эквивалент «кипящей похлебке богов», без которой миф - плоская нравоучительная сказка. Разве античная художественная классика не олицетворяет стихию? «Нечто» - устойчивые, упорядоченные, гармоничные формы искусства и науки - ничто без этого «своего иного». А вот в концепции «социологии познания», социально-исторической детерминации «парадигм» науки, в идее культурно-исторического «контекста» второе лицо Януса, обращенное к объекту «в себе и для себя», к тому, что вне культуры, старательно подретушируется под первое, обращенное к культуре. А поскольку культуры-то разные, и географически и исторически, то первое лицо само начинает двоиться, троиться и т.д., становится многоликим. Вот вам и «методологический плюрализм». Хаос, стихия, изгнанные через дверь, возвращаются через окно и поражают саму культуру. Именно эту «болезнь культуры» и продемонстрировали на себе «клиницисты культуры» - постмодернисты. Если «всегда мятежная» (Делез) реальность есть «лишнее», то она мстит самодовольному научному и художественному разуму, делая его самого лишним - «нонсенсом», бессмыслицей.
В самой диалектической традиции поэтому необходимо различать две разные «линии». Одна - это «диалектика крайностей», диалектика изолированных противоположностей. Изолированные, размещенные в разных измерениях противоположности обнаруживают скверный характер, норовят вывернуться наизнанку, показав такому «диалектику» фигу: ухватившись за одно, получаем противоположное. Добро превращается в зло, истина в заблуждение, необходимое без остатка переливается в случайное - «крайности сходятся», смысл рождает бессмыслицу. Так обстоит дело со всеми абстрактными противоположностями. Диалектика здесь превращается в некую игру взаимоисключающих и уничтожающихся «смыслов», ведь эти абстракции соотнесены только друг с другом, но не с «третьим». Абстрактно противостоящие друг другу противоположности оказываются столь же абстрактно тождественными. Абстрактные противоположности - это и есть «бытие в мысли», бытие, фиксированное как абстракция, которая в свою очередь фиксирована в слове.
Абстрактное противопоставление мышления бытию превращает мысль просто в бытие, но бытие особого рода. Мысль, противостоящая бытию, есть, т.е. сама имеет бытие, отличное от бытия как противоположности мысли. Как такая противоположность мысль сама имеет бытие - в языке. Но язык - это совокупность материальных «вещей» - знаков, т.е. просто «бытие», знаки имеют значения и смыслы, но эти значения и смыслы рождаются не из соотнесения знаков с объектом, но из взаимоотношений самих знаков как объектов! Смыслы и значения обитают там же - в языке. Вместо мысли мы получаем просто бытие, вместо духа - тело. Именно это и продемонстрировал постмодернизм.
Противопоставление мышления бытию, логики - «онтологии» рождает нелепость. Ильенков иронизировал: что же это за наука о мышлении, если в ней мысль ученого о вещах выстраивается по правилам одной логики, а мышление о мышлении - по правилам другой. Логика науки тут расходится с формалистической наукой логики. Получается, что ученый мыслит об объектах вне мысли, а логик намерен исследовать мысль, но без объектов в этой мысли. Тогда от мысли остается только оболочка - речь. Догма о специфике законов мышления заводит логику в тупик, где она уже перестает быть наукой о мышлении. Но и отождествление мышления и бытия, не признающее противоречия, тоже рождает нелепость: мышление само становится бытием.
Классическая традиция в диалектике, состоящая в понимании ее как логики, у Ильенкова сопоставляется не только с двумя противоположными версиями диалектики, но и с двумя версиями самой логики. Одна из версий логики ведет свою родословную от софистов, скептиков и стоиков и состоит в отождествлении законов и форм мышления с правилами и формами языка. Всякая логическая проблема здесь превращается в риторическую, лингвистическую, семантическую и т.д. Другая - от Аристотеля, Спинозы, Канта, Гегеля. Первую мы и именуем «логикой смыслов», понимая под этим то, что в советской философии называлось «субъективной диалектикой».
Л.К.Науменко,
доктор философских наук, профессор
Эвальд Ильенков и диалектическая традиция
в мировой философии.
1.
Роль диалектической традиции в творчестве Ильенкова очевидна. Обращение к этой традиции позволяет выяснить и уточнить теоретические истоки его идей, осмыслить все его творчество в контексте истории мировой философии. Главную работу в этом направлении проделал он сам, обращаясь к античной философии, подвергая анализу системы Декарта, Спинозы, Канта, Фихте, Гегеля, Фейербаха, Маркса. Кое-что сделано в этом направлении и другими исследователями.
Однако важнее и интереснее другая сторона дела - прояснение того, что дает творчество Ильенкова для понимания самой диалектической традиции. Эта сторона дела и составляет предмет настоящего сообщения.
2.
Прежде всего следует сказать, что нет единой диалектической традиции. Сам Ильенков четко различал идеалистическую и материалистическую традиции. Более того, в самой материалистической традиции, к которой он примыкал, он видел несовместимые тенденции.
Начнем с простого: «диамат» и диалектическая логика. Здесь и конфликтная завязка фабулы всего творчества Ильенкова. Нам уже доводилось писать о том, что сделанное в философии Ильенковым невозможно понять и оценить в контексте эволюции официальной советской философии - «диамата - истмата». Этот контекст важен не для понимания того, кем он был, но для понимания того, кем он не был.
Первая проблема - это проблема взаимоотношения диалектики как теории развития с диалектикой как логикой. Она же - и проблема предмета философии.
Официальная версия диалектики - это ее понимание как «науки о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления». В каждой из этих областей общие законы действуют своеобразно, вследствие чего, например, диалектика в геологии отличается от диалектики в биологии. «Общий род» дополняется «специфическим отличием». В мышлении общие законы преломляются своеобразно, что и является основанием для трактовки логики как науки о специфических законах мышления, т.е. как «субъективной диалектики». Законы мышления так относятся к законам «бытия», всего сущего, как особенное к всеобщему. Соответственно и структура философии выглядела так: онтология (учение о развитии вообще), гносеология (учение о познании) и логика (учение о мышлении). Логика построения философии следовала этой схеме движения от общего ко все более специфическому и имела форму клина. В самой острой точке его находилось нечто абсолютно специфическое, уникальное - личность, «Я». В ильенковской же «версии» диалектика развития есть, напротив, восхождение от особенного к универсальному, всеобщему - к личности как индивидуальному воплощению всеобщего, к «Я». Вершина эволюции материи - человек, универсальное существо, способное действовать по меркам всех вещей во Вселенной, а не по своим особым, специфическим меркам. Логика развития материи у Ильенкова обратна диаматовской.
Диаматовская схема, представляющаяся простой и, казалось бы, прозрачно-разумной, порочна в самой основе: тезис о «специфике мышления» делает познание вообще невозможным. Этот тезис о преломлении объективной информации в специфической «среде», о «призме» нашей чувственности и нашего рассудка, обладающей своим «коэффициентом преломления», т.е. искажения реальности, был отвергнут еще в античности, высмеян Спинозой и узаконен Кантом и его многочисленными последователями. Формы чувственности и формы рассудка рассматривались последними как матрицы, налагаемые нашей субъективностью на аморфную «материю» опыта. Это априорные формы созерцания, категории рассудка, схемы языка, архетипы коллективного сознания и бессознательного, культурно-исторические стереотипы и т.д. В соответствие с этой логикой теория отражения должна представать как теория искажения. Любопытно, что примерно так понимал отражение и Л.С.Выготский. Психика, - пишет он, - «есть орган отбора, решето, процеживающее мир и изменяющее его так, чтобы можно было действовать. В этом ее положительная роль - не в отражении (отражает и непсихическое, термометр точнее, чем ощущение), а в том, чтобы не всегда верно отражать, т.е. субъективно искажать действительность в пользу организма». Заметим, что термометр ровным счетом ничего не отражает, если нет того, кто соотносит подъем столбика ртути с температурой за окном: ртуть только расширяется и ничегошеньки не знает об «отражении». Ильенков прав: отражение есть только там, где есть идеальное, т.е. представленность одного материального объекта в другом, температуры среды за окном в объеме ртути в термометре. В противном случае «отражение» - лишь переименование банального физического процесса в категорию гносеологическую и психологическую, переименование порося в карася. Если астроном рассматривает в телескоп кольца Сатурна и не видит при этом ни Марса, ни Венеру, значит ли это, что он искажает реальность? Искажение, т.е. ложное отражение есть только там, где часть выдается за целое, скажем, там, где «взглядом упираются в свое корыто» и весь мир отождествляют с этим корытом. Это знал хорошо и Спиноза: идей, ложных самих по себе, не бывает.
Этой догме Ильенков противопоставил тезис о том, что специфика мышления состоит в неспецифичности его форм и законов. Можно на пальцах одной руки перечесть тех диалектиков, которые всерьез принимают этот тезис. Для большинства он нелепость, «оксюморон». Однако то, чего не понимают диалектики по профессии, прекрасно понимали Пушкин и Достоевский. Вот что говорит Версилов в «Подростке»: «Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем условием, что останется наиболее французом; равно англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное отличие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым наиболее русский. Тем самым настоящий русский…». Не потому ли и сам Достоевский с пониманием был принят в Европе, что и там для француза и немца в их особенном «сквозит и тайно светит» (Тютчев) человеческое, универсальное? А вот доминирование особенного над всеобщим - это «слишком немец» (слова Достоевского), то есть нацист. Доминирование «специфики» в мышлении - это в лучшем случае агностицизм.
Для Ильенкова же диалектика - это и есть диалектическая логика. В мышлении мы имеем дело не с особыми законами, а с всеобщими. Если в природе и истории они пробивают себе дорогу сквозь массу случайностей, то в мышлении они предстают в чистом виде и реализуются сознательно.
3.
Следует обратить внимание и еще на одно обстоятельство. Догма о «специфике мышления» увековечивает ветхозаветную практику разделения философии на онтологию, гносеологию и логику. Она была неприемлема для Ильенкова еще и потому, что применялась «нотариально заверенными марксистами» (Мих.Лифшиц) идеологически по схеме: «марксизм-ленинизм учит». Особенное прямиком выводилось из всеобщего, «мичуринская биология» из «диалектического материализма». А то, что не выводилось, тут же становилось «лженаукой». Теория «наиболее общих законов» превращала философию в «науку наук». И та же самая теория, обреченная заниматься «обобщением достижений естествознания», т.е. сводить особенное к всеобщему, превращала диалектическую философию в обоз естествознания. Этот подход категорически отвергался Ильенковым, что и явилось одной из причин его травли.
Ильенков твердо стоял на той позиции, что диалектика как философская наука не может сводиться к извлечению из конкретного материала плоских универсальных истин, общих мест вроде следующих: «все движется, все развивается», «все взаимодействует со всем», «все взаимно перепутано» и к соответствующему «конкретному применению» этих банальностей. «Информационная емкость» таких истин почти равна нулю. Для него философия - не абстрактная наука «обо всем» (о «мире в целом») или, что то же самое, - «ни о чем», а конкретная наука со своим четко очерченным предметом - логика и теория познания. Именно в мышлении, составляющем предмет философии, всеобщее предшествует особенному и единичному, оно не результат стихийного процесса, а предпосылка процесса сознательного. В этой инверсии - суть дела.
Содержание законов мышления и составляют универсальные законы бытия. Травля Ильенкова за «гносеологизм» основывалась на подлоге: ему приписывалась прямо противоположная, кантианская мысль. «Гносеологизмом» же страдал сам «диамат», видевший специфику мышления не в отражении, а именно в искажении. Диалектика же в контексте этой «мудрости» понималась как субъективное «огрубление» реальности, т.е. как наложение «специфики мышления» на нее и последующее магическое устранение этого огрубления. Так трактовалось, например, противоречие: сначала «огрубляем», сводим движение к сумме состояний покоя, а затем каким-то чудесным образом устраняем это «огрубление». Вся диалектика тут сводится к тупому диалогу деревянного рассудка с хитрым «становлением». Словом, сначала живое убьем и разрежем на части, а потом будем мертвое воскрешать посредством… «диалектики».
4.
Классическую традицию в диалектике Ильенков противопоставлял как натуралистической, так и ее субъективистской версии. Первой соответствует то, что понималось под «диалектикой природы», второй - то, что понималось под «диалектикой понятий» («субъективной диалектикой»).
Натуралистическая версия для Ильенкова неприемлема потому, что она оперирует не чем иным, как гипостазированными абстракциями, и рассматривает их как вещи, имеющие бытие независимо от мышления, от логики. Так, к примеру, пытались в свое время толковать бесконечно малые как некие объекты или существа столь несуразные, что непонятно было, как можно верить в их существование. Задавались и вопросом о том, что такое нуль: есть он реально или не есть, а если он есть, но только в «уме», то зачем он математике? А уже в советское время примерно так же рассматривали «борьбу противоположностей» - как реальную схватку одного класса с другим. Но пролетариат без буржуазии - фикция и обратно. Поэтому в крайнем случае признавали единство, т.е. связь противоположностей, но никак не их тождество.
Натуралистическую версию диалектики отождествляли с материализмом, тогда как на деле - это всего лишь наивный материализм.
Любая картина мира, скажем, физическая, является одновременно картиной мышления, ибо опирается на определенные допущения, т.е. абстракции, на «скелетную схему» теоретического разума данной эпохи. Поэтому понять природу невозможно, не зная природы мышления, хотя бы природу абстракции, и не понимая того, как может быть разрешено фундаментальное противоречие: истина по природе своей конкретна, а мышление по природе своей абстрактно. Если не учитывать специфику мышления, его абстрактность, то от него вообще следует отказаться. Тогда получим эмпиризм. А если эту специфику учитывать, то не уйти от концепции «наложения», т.е. агностицизма. У Ильенкова эта антиномия разрешается в диалектике абстрактного и конкретного. Сознательно-диалектический метод есть такой способ движения мысли, естественный для нее, например, дедукция, при котором оно совпадает с развитием от простого к сложному. Абстрактное тут оказывается не только выражением специфики мышления, но и специфики самого объекта. Абстрактному в мысли соответствует конкретное состояние развивающегося объекта - его неразвитое состояние, элементарная клетка, «реальная абстракция», «практически истинная абстракция». Сознательно-диалектическая методология поэтому есть «хитрость» диалектического разума, находящего такой подход к объекту, такой его «ракурс», при котором сам объект работает на нас, сам развертывает свои определения, вследствие чего специфика мышления с его абстрактностью совпадает со «специфической логикой специфического предмета». Но это вовсе не «просто созерцание». «Хитрость разума» есть трудная работа. Ильенков говорил, что понятие не содержится в созерцании, как и паровоз в той руде, из которой выплавили металл. Это - переработка созерцания в понятия, но по законам самого объекта. При сотворении паровоза не только не нарушается ни один из законов природы, но само это сотворение совершается именно по этим законам. Тождество логики мышления с диалектикой предмета здесь не абстрактно-философская истина в духе «философии тождества», но задача применения метода, адекватного логике предмета, т.е. проблема разработки такой методологии, при которой «порядок и связь идей» оказываются теми же, что и «порядок и связь вещей».
Ньютоновская физика - это одновременно и логика классической механики. Допущения, о которых идет речь, т.е. исходные абстракции актуализируют одни и отбрасывают другие стороны реальности. По отношению к реальности такая абстракция оказывается произвольной. Для ньютоновской механики это абстракция инертного физического тела, исключающая неопределенность, спонтанную активность любого объекта. Масса как мера инерции - это идеализация, инертное тело - гипостазированная абстракция. Первый закон Ньютона и говорит о том, что любое изменение координаты или скорости тела может быть вызвано только внешней силой, внешней причиной. В свою очередь причинность понимается только как внешняя причинность, самопричинность в этой схеме исключена. Следовательно, движение не является атрибутом материи, необходим «перводвигатель». Эта схема предписывает искать источник движения за рамками исследуемого явления. В «подкладке» такой физической картины мира лежит определенная метафизическая онтология, которая источником своим имеет вовсе не факты, но априорную установку теоретического разума данной эпохи, т.е. логику науки. «Онтология» поэтому рисует не только картину бытия, но и картину этого разума. Далее, тот же первый закон Ньютона говорит, что тело, на которое не воздействуют другие тела, т.е. внешние силы, сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения. Физически это допущение просто абсурдно: тело, не взаимодействующее с другими телами, должно быть только одно, а если это так, то оно и не тело, а то, что Спиноза назвал субстанцией, которая одна. Но вводится-то закон как раз для объяснения взаимодействия тел! Логически же, т.е. с учетом деятельности мышления, оно относительно разумно.
Интересно, что ньютоновская схема, претендующая на универсальность, находится в вопиющем противоречии с фактами. Ведь инертных живых тел не бывает, тем более - мыслящих. Внешнее движение мертвого тела нуждается во внешней причине, движение живого - нет. Оно - самопричинно. Мы ведь не спрашиваем, почему живое живо, жизненная активность атрибутивна для тел особого рода. Вопрос о внешней причине уместен только тогда, когда живое умерло. Лапласовская линейно-однозначная причинность упирается в неопределенность и непредсказуемость не только тогда, когда речь идет об электроне, но и всякий раз, когда мы имеем дело со спонтанной активностью, которая в простейшем случае оказывается неопределенной, хаотичной, как у электрона (у Демокрита атомы сами по себе «трясутся во всех направлениях»), в случае с животным активность становится направленной (на биологически значимые объекты), но специализированной, у человека она универсальна.
Речь, таким образом, должна идти не только об онтологии, но и о логике, о логике не формальной, а содержательной, т.е. об условиях мыслимости явлений. Это категории. В ньютоновской схеме субъект просто немыслим, нет соответствующих категорий, которые могли бы обеспечить его мыслимость. То же самое и во вселенной Больцмана. Но это и значит, что такая «физическая картина мира» исключает саму физику, ибо физика как наука есть продукт жизнедеятельности «мыслящего тела», субъекта. В мире Ньютона нет места самому Ньютону. Поэтому приходится допустить существование другого, не физического, не материального мира, где действуют уже другие принципы и где бессильна «действующая причина». «Онтология» сама себя опровергает.
Позиция Ильенкова ясна и однозначна: диалектика и есть логика и гносеология: не надо трех слов, это - одно и тоже. Этот тезис лежит в фундаменте его понимания предмета философии и он же определяет его отношение к диалектической традиции. Та диалектическая традиция, которая исходит из идеи тождества мышления и бытия, и есть столбовая дорога диалектики. Именно она атрибутивна для классики философии. Этот тезис настолько важен, что Ильенков назвал его «паролем на вход в философию». Он же - критерий для отличения диалектики от ее суррогатов, боковых ответвлений.
Вторая главная проблема - проблема тождества мышления и бытия.
5.
Принцип тождества мышления и бытия - необходимый критерий для оценки диалектических традиций. Необходимый, но недостаточный.
В работах Ильенкова убедительно показано, что на фундаменте идеи тождества мышления и бытия стоят две противоположные диалектические традиции - идеалистическая и материалистическая.
Наивно думать, что это различие затрагивает лишь некоторые общие мировоззренческо-идеологические посылки. Ильенков показывает, что это различие обусловливает принципиальные расхождения в самой логике мышления, в понимании «механизма» познания, принципиальные различия, так сказать, в самой интеллектуальной практике.
Обратимся к тексту «Диалектической логики». Здесь мы находим следующее: «Так называемая философия абсолютного тождества есть на самом деле философия тождества мышления самому себе… вместо действительного бытия повсюду представляется мыслимое бытие, т.е. бытие в том виде, в каком оно уже выражено в мышлении. Поэтому под грандиозно глубокомысленной конструкцией гегелевской философии скрывается на самом деле пустая тавтология: «Мы мыслим окружающий мир так и таким, как и каким мы его мыслим». Вследствие этого «бытие», «объект», природа и история «изображаются» как нечто само по себе бесформенное, пассивное, глинообразное».
Посмотрим, каковы собственно логические следствия такой установки. Таких следствий, по меньшей мере, три.
6.
Первое следствие - это «диалектика изолированных противоположностей».
Отождествление бытия вне мышления с бытием в мышлении (или, что то же самое - бытия вне культуры с бытием в культуре, т.е. со схемами «социально организованного опыта») дает нам диалектическую традицию, чуждую Ильенкову. Эту традицию мы обозначим здесь как «диалектику односторонностей» или «диалектику крайностей», которые «сходятся», порождая «ничто» - нуль, пустоту, бессмысленность. Можно обозначить эту традицию и иначе - как «диалектику смыслов» (кому что более понравится). Диалектика природы и истории в этой версии начисто отвергается. Остается только «диалектика понятий». В «онтологической схеме» - это, например, гегелевский панлогизм: природа не знает развития, природа не знает диалектики, в ней мы имеем дело лишь с окаменевшими следами диалектического шествия мирового разума. Есть и «гносеологические» версии той же установки.
Обратимся для обнаружения этого к Платону и Делезу.
В античности Э. Ильенков находит зачатки основных идей и проблем западноевропейской философии от схоластики до наших дней. Главные линии этой драмы, ее основные конфликты, включая и конфликты современной философии, уходят корнями в неразрешенные противоречия философии античной. Даже самые оригинальные и парадоксальные «дискурсы» новейшей философии обречены на «вечное возвращение» (Ж.Делез) к своим истокам. Таков, например, постмодернизм. Уже после смерти Э.Ильенкова было шумно отпраздновано «низвержение Платона», а вместе с ним и всей философской классики. Именно с этого начинает Жиль Делез все предприятие «выворачивания наизнанку» этой классики. Но схема-то остается прежней, меняются лишь наименования и оценки полюсов, как и вывернутая правая перчатка остается той же самой, только сегодня надевается на левую руку.
Делез зорко подметил и ярко осветил «ахиллесову пяту» философии Платона, а заодно с ним и всей «линии» классического рационализма («связки» «Платон-Гегель») и направил стрелы своей критики именно в эту точку. Эта «ахиллесова пята» - платонова «онтология». (Его «гносеология» исчерпывается теорией «воспоминаний», т.е. психологией). Истинным, подлинным бытием, объективным Платон объявляет определенность, устойчивость, порядок, меру, всеобщность, необходимость, четко очерченный, однозначный и неизменный (вечный) «смысл», «идею». Именно так понятому бытию у него противостоит «неистинное» - неопределенность, текучесть, «бывание», «становление», единичность, бесформенность, многосмысленность - «мнение». Все, что связано с чувственно данной «материей», тонет у него в темной яме «небытия». А на каком основании первым определениям (инвариантам) приписывается статус объективности, истинности, а противоположным - субъективности, «мнения»? Не приведены Платоном такие основания. Делез поэтому прав, рассматривая онтологию Платона как порождение «бюрократии чистого разума», втаптывающего, утрамбовывающего многоликость подвижной, текучей, никогда не равной самой себе реальности в прокрустово ложе «идей», в которых Делез видит лишь «матрицы», налагаемые на эту реальность, произвольные «паузы» и «остановки».
От Платона пошло деление всего сущего «надвое». Реальность была рассечена на две половинки, одна - оставлена, другая - выброшена. Одни категории были занесены в графу «истинное», другие - в «ложное». Бытие - небытие, покой - движение, всеобщее - единичное, необходимое - случайное, необходимость - свобода, единое - многое, порядок - хаос, смысл - бессмыслица и т.д. На это опиралась и гносеология и логика. У средневековых реалистов, к примеру, всеобщее отождествляется с объективностью, единичное - с субъективностью. Тот же подход и у рационалистов позднейшей эпохи. У эмпиризма XVII-XVIII в.в. и много позже - у логического атомизма - все наоборот. Одни категории проходят по ведомству «онтологии», другие - «гносеологии». Но единичное, взятое в отрыве от всеобщего - такая же гипостазированная абстракция, как и всеобщее, оторванное от единичного, - фантазм, говоря языком Делеза.
Что же предлагает Делез? А вот что: взять за исходное другую «половину» - «становление», «сингулярность», событие (не «бытие»!), неопределенность, бессмыслицу, «нонсенс», хаос. Он и пишет в своей «Логике смысла» о власти (!), «воцарении созидающего хаоса». Перчатка вывернута наизнанку, а с изнанки - то же самое, только «все наоборот». Это и есть то, что Мих.Лифшиц называл «логикой обратных общих мест». Хаос-то - тоже абстракция, идея, просто другой «центр» и этим центром оказывается сам Делез, его «истина». Позицию эту можно сформулировать так: «Истины нет! - Вот истина!» И эта позиция отстаивается напористо, даже агрессивно. Порицая все «привилегированные точки зрения», Делез именно своей выдает все привилегии истины. Чем власть «бюрократии чистого разума» лучше власти «бюрократии антиразума»? Скажем так: если отрицание идеи влечет за собой ее же утверждение, то она по одному только формальному критерию уже, по меньшей мере, не ложна. А если утверждение ее влечет за собой ее же отрицание, то она категорически не истинна. Идея отрицания объективной истины влечет за собой утверждение объективной истины, ибо отрицание истины тоже выдается за истину. Лучшее опровержение Делеза - сам Делез.
Это обращение к Делезу для нас необходимость, ибо говорить об Ильенкове, оставляя в стороне современность - значит не договаривать. Контекст «мировой философии» обязывает вообразить Ильенкова в ландшафте современной философии, хотя о философии Делеза Ильенков нигде не говорит. А вообразив, мы находим, что «аргумент» Делеза был загодя опровергнут Ильенковым. Это опровержение и есть диалектика, понимаемая как логика и теория познания. Здесь и резюмируется понимание предмета философии, тождества мышления и бытия.
То, что мы находим в этом контексте у Ильенкова, есть «обыкновенная диалектика»: нет бесконечного без конечного, относительного без абсолютного, текучего без устойчивого, всеобщего без единичного, истины без заблуждения (и обратно)… Течение есть лишь там, где есть неподвижные берега. Задача мышления и состоит в том, чтобы удержать оба полюса и найти тот «момент истины», когда они тождественны. А это всегда нечто третье. Это - объективная реальность. Такие же противоположности «онтология» и «гносеология». «Момент истины» - их тождество. Это и есть диалектика. Мысль, взятая как некое идеальное бытие, как «мыслимое бытие» или как «бытие мысли» самой по себе, без отношения к тому, что находится вне мысли, т.е. к материальному бытию, есть не мысль, а бессмыслица. Например, если «мыслимое» это порядок (устойчивое, инвариантное, гармоничное, прекрасное), то работа мысли (научной и художественной) состоит в упорядочении хаоса, т.е. того, что вне мысли. Работа творческого художественного мышления в том и состоит, чтобы обнаружить меру в безмерном, выразить невыразимое, отразить безобразное в образе, как это сделал древний миф, родивший искусство. Скульптор удаляет в глыбе мрамора все лишнее. Но что было бы со скульптором и скульптурой (как искусством), если бы они вообще обходились без этого «лишнего»? Прекрасное смотрелось бы в прекрасное, порядок любовался бы порядком, а Микельанджело обречен был бы всю жизнь ваять одни и те же «идеалы». Если мысль - это порядок (закон, организация, гармония и т.п.), то как же ей обойтись без беспорядка, где взять этот «материал» для работы? Не в самой же себе. Нет «Я» без «не-Я», идеального без материального, бытия в мысли без бытия вне мысли. Без этого мысль превращается в пустое и пресное тождество с самой собой: порядок есть порядок, «Я»=«Я». Поэтому такая «философия тождества» обречена, поднатужившись, выделять из «Я» «не-Я», чтобы было с чем играть и с чем заигрывать. Нет мышления без бытия вне мышления! Те, кто намерены обходиться без него, вынуждены его выдумывать, как Фихте. Но зачем же его выдумывать, если оно уже есть? «Умный» идеализм есть поэтому поставленный на голову материализм. Ну а глупому закон не писан: он обходится одной своей «экзистенцией». Для него все, что вне этой экзистенции, способно порождать только страх, тошноту, отвращение. Безобразное, т.е. вне мысли сущее, для него всегда безобразное. Остается только любоваться собственным образом (но и тут сталкиваться с чем-то пугающим).
Разум - двуликий Янус. Одно его лицо обращено к природе и истории, другое - к культуре. Работа разума и состоит в том, чтобы находить порядок в хаосе, меру в безмерном, определенное в неопределенном, чтобы найти образный эквивалент «кипящей похлебке богов», без которой миф - плоская нравоучительная сказка. Разве античная художественная классика не олицетворяет стихию? «Нечто» - устойчивые, упорядоченные, гармоничные формы искусства и науки - ничто без этого «своего иного». А вот в концепции «социологии познания», социально-исторической детерминации «парадигм» науки, в идее культурно-исторического «контекста» второе лицо Януса, обращенное к объекту «в себе и для себя», к тому, что вне культуры, старательно подретушируется под первое, обращенное к культуре. А поскольку культуры-то разные, и географически и исторически, то первое лицо само начинает двоиться, троиться и т.д., становится многоликим. Вот вам и «методологический плюрализм». Хаос, стихия, изгнанные через дверь, возвращаются через окно и поражают саму культуру. Именно эту «болезнь культуры» и продемонстрировали на себе «клиницисты культуры» - постмодернисты. Если «всегда мятежная» (Делез) реальность есть «лишнее», то она мстит самодовольному научному и художественному разуму, делая его самого лишним - «нонсенсом», бессмыслицей.
В самой диалектической традиции поэтому необходимо различать две разные «линии». Одна - это «диалектика крайностей», диалектика изолированных противоположностей. Изолированные, размещенные в разных измерениях противоположности обнаруживают скверный характер, норовят вывернуться наизнанку, показав такому «диалектику» фигу: ухватившись за одно, получаем противоположное. Добро превращается в зло, истина в заблуждение, необходимое без остатка переливается в случайное - «крайности сходятся», смысл рождает бессмыслицу. Так обстоит дело со всеми абстрактными противоположностями. Диалектика здесь превращается в некую игру взаимоисключающих и уничтожающихся «смыслов», ведь эти абстракции соотнесены только друг с другом, но не с «третьим». Абстрактно противостоящие друг другу противоположности оказываются столь же абстрактно тождественными. Абстрактные противоположности - это и есть «бытие в мысли», бытие, фиксированное как абстракция, которая в свою очередь фиксирована в слове.
Абстрактное противопоставление мышления бытию превращает мысль просто в бытие, но бытие особого рода. Мысль, противостоящая бытию, есть, т.е. сама имеет бытие, отличное от бытия как противоположности мысли. Как такая противоположность мысль сама имеет бытие - в языке. Но язык - это совокупность материальных «вещей» - знаков, т.е. просто «бытие», знаки имеют значения и смыслы, но эти значения и смыслы рождаются не из соотнесения знаков с объектом, но из взаимоотношений самих знаков как объектов! Смыслы и значения обитают там же - в языке. Вместо мысли мы получаем просто бытие, вместо духа - тело. Именно это и продемонстрировал постмодернизм.
Противопоставление мышления бытию, логики - «онтологии» рождает нелепость. Ильенков иронизировал: что же это за наука о мышлении, если в ней мысль ученого о вещах выстраивается по правилам одной логики, а мышление о мышлении - по правилам другой. Логика науки тут расходится с формалистической наукой логики. Получается, что ученый мыслит об объектах вне мысли, а логик намерен исследовать мысль, но без объектов в этой мысли. Тогда от мысли остается только оболочка - речь. Догма о специфике законов мышления заводит логику в тупик, где она уже перестает быть наукой о мышлении. Но и отождествление мышления и бытия, не признающее противоречия, тоже рождает нелепость: мышление само становится бытием.
Классическая традиция в диалектике, состоящая в понимании ее как логики, у Ильенкова сопоставляется не только с двумя противоположными версиями диалектики, но и с двумя версиями самой логики. Одна из версий логики ведет свою родословную от софистов, скептиков и стоиков и состоит в отождествлении законов и форм мышления с правилами и формами языка. Всякая логическая проблема здесь превращается в риторическую, лингвистическую, семантическую и т.д. Другая - от Аристотеля, Спинозы, Канта, Гегеля. Первую мы и именуем «логикой смыслов», понимая под этим то, что в советской философии называлось «субъективной диалектикой».