Читая Писарева
На прощальной раздаче книг Библиотеки Виктора Сержа попался сборник "Исторические эскизы" Д.И.Писарева (Правда, 1989). Ухватил. Ведь в школе кроме "Базарова" ничего не читали, а автор интересный - так и оказалось. Некоторые мысли хочется процитировать. Понятно, что прочитай я это пару десятилетий назад - это вряд ли бы мне "открыло глаза", до многого приходится доходить собственным опытом. И тем не менее,..
О ПРИНЦИПИАЛЬНОЙ НЕРЕАЛИЗУЕМОСТИ ЛЮБОЙ, СКОЛЬ УГОДНО ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ, УТОПИИ:
"Если нам трудно и даже невозможно расположить собственную жизнь по той программе, которую совершенно одобряет наш разум, то тем более историческому деятелю, т. е. человеку, стоящему на заметной ступеньке, совершенно невозможно сделать так, чтобы несколько тысяч или миллионов людей завели бы между собою именно такие отношения, какие он считает разумными и нормальными. Физический маятник ни при каких условиях не будет двигаться совершенно так, как математический; тяжесть, трение, сопротивление воздуха, свойства металла введут в движение физического маятника такие условия и ограничения, каких нет и не может быть в отвлеченной алгебраической формуле. Так точно бывает с каждым теоретическим проектом, когда дело идет о том, чтобы привести его в действие; то, что в голове прожектера складно и последовательно, то, что на бумаге ясно, легко и просто, то может не пойти в ход от какого-нибудь ничтожного столкновения с плотью и кровью жизни, то может расстроиться от какого-нибудь маленького, непредусмотренного обстоятельства. Кто же решится утверждать, что он знает жизнь и что для него жизнь не представляет вереницы случайностей, сбивающих с толку самого тонкого психолога, самого опытного дипломата? Драгоценнейший результат исторической жизни человечества, драгоценнейший плод изучения этой жизни состоит, быть может, именно в том, что мы потеряли веру в нашу личную логику, приложенную к предусматриванию или предустроению событий. Ты будь себе хоть семи пядей во лбу, думаем и говорим мы теперь, обращаясь к историческим деятелям, а ты событий не создашь и даже не предскажешь. В древности верили в существование разных Солонов и Ликургов; верили, что законы каждого государства составлены каким-нибудь очень мудрым мудрецом, который сказал, что должно быть так и эдак, и которому все граждане поверили на слово. В древности даже исторические мудрецы, оставившие нам вполне достоверные сочинения, воображали себе, что они могут основать идеальные государства и осчастливить человечество, заставив его жить в пределах данной программы. С падением Греции и Рима не погибла претензия умных людей распоряжаться жизнью, мыслями и поступками своих ближних; утописты, т. е. люди, изображавшие идеальный порядок вещей и пытавшиеся осуществить свои фантазии на деле, являлись во всевозможных богословских, философских и экономических школах; может быть, они не перевелись и до сих пор, но зато рядом с ними явились и такие люди, которые, не возражая против частностей их проектов, говорят просто и решительно: "Это построение чистого разума, это теоретическое сооружение, следовательно, оно не приложимо к жизни. Жизнь не терпит произвольных ампутаций и механических склеиваний; кто хочет коверкать на свой лад живую действительность, тот этим самым желанием обнаруживает полное непонимание жизни и полную неспособность действовать на нее благотворно". Это заявление полного и решительного недоверия к непогрешимости личной логики составляет протест мужающего человечества против опеки разных гениев, мудрецов и великих людей. Без этого протеста обыкновенным людям нельзя было бы жить на свете; их постоянно охраняли и предостерегали бы от увлечений разные мудрецы; их постоянно просвещали бы против их воли разные гении; им постоянно благодетельствовали бы, не спрашивая их согласия, разные исполины филантропии; а ведь непрошеные предостережения, просвещения и благодеяния все равно что не в пору гость -- хуже татарина. Самое драгоценное достояние человека -- его личная независимость, его свобода постоянно приносилась бы в жертву разным обширным и возвышенным целям, созревающим в разных великих и высоких головах; нам, простым смертным, пришлось бы отказаться от всякой самодеятельности; за нас думали, чувствовали и жили бы разные герои, мудрецы и гении; может быть, в нашей жизни водворилось бы вследствие этого небывалое благочиние; может быть, явилась бы невиданная и неслыханная гармония, но во всяком случае нам, отдельным атомам, букашкам и моськам, было бы скучно и тяжело среди этого размеренного, рассчитанного, чинного и симметричного хозяйства жизни."
"Только в конце XVIII века простые смертные заявили, наконец, довольно громко, что им надоели как благодеяния, так и педагогические средства, при помощи которых проводились в их жизнь эти великие и богатые милости. Со времени этого заявления история европейского Запада оживилась и получила новый характер; великие люди сделались поосторожнее в замыслах и поразборчивее в средствах, а простые смертные начали думать, что, чего доброго, можно жить и своим умом. Мы имеем неосторожность думать, что эти простые смертные вовсе не так сильно ошибаются, как это может показаться с первого взгляда. Нам кажется, что жить своим умом по меньшей мере приятно, и потому те периоды всемирной истории, во время которых благодетели человечества никому не позволяли жить своим умом, наводят на нас тоску и досаду. Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умственного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам все в равной мере достойными неодобрения; одни из этих великих людей были очень умны, другие -- замечательно бестолковы, но это обстоятельство нисколько не уменьшает их родового сходства; они все насиловали природу человека, они все вели связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели, они все играли людьми, как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории..."
О РОЛИ ЛИЧНОСТИ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ КАЖДОГО:
"Где же корень того зла, которое делал Калигула, потом Нерон, потом Домициан? В характере ли этих отдельных личностей или в том хаотическом состоянии умов, которым отличается эпоха падения язычества? Разве один человек может мучить десятки миллионов людей, если эти десятки миллионов не хотят, чтобы их мучили? А если десятки миллионов соглашаются быть пассивным орудием в руках полоумного Калигулы, то Калигула-то, собственно говоря, ни в чем не виноват; не он, так другой, не другой, так третий; зло заключается не в том человеке, который его делает, а в том настроении умов, которое его допускает и терпит. Если вы сами развесите уши и позволите бить и обирать себя, то на такое занятие всегда найдутся охотники; природа человека гибка и изменчива; большая часть получает свою физиономию от обстоятельств; обстоятельства делают их хорошими людьми или негодяями; получая от обстоятельств направляющий толчок, люди вносят только в избираемую деятельность ту дозу энергии, умственной силы и изворотливости, которую они получили при рождении вместе с чертами лица и устройством черепа."
ПАРИЖ-1790 (и МОСКВА-1990?):
Либералы из буржуазии хотели, чтобы исполнительная власть принадлежала мэру и его комитету, а законодательные распоряжения и контроль были разделены между большим и малым советом. Чистым демократам это не понравилось: они хотели, чтобы собрания секций заседали постоянно, чтобы эти собрания обсуждали каждый день текущие вопросы и чтобы мэр приводил в исполнение приказания, отданные в секциях большинством голосов.
Нетрудно понять, какие последствия должны были выйти из такого устройства: в постоянных собраниях секций могли бы участвовать только те граждане, которые делали из текущей политики занятие всей своей жизни; кто имел хозяйство, свои торговые дела, свою промышленность, тот не мог просиживать в секциях целые дни и повторять эти заседания каждый день. Таким образом, предводителями и главными членами секционных собраний должны были сделаться самые заклятые агитаторы, для которых революция только что начиналась и которые считали изменником каждого гражданина, способного утомиться тревогами общественной деятельности. План чистых демократов не мог послужить основанием для прочного и постоянного устройства городского управления; было бы нелепо устроивать управление так, чтобы в нем не могли принимать участия полезные и трудящиеся граждане, которые по всем вопросам городского благосостояния были заинтересованы гораздо сильнее и были гораздо более компетентными судьями, чем политические ораторы всевозможных цветов и оттенков. Демократы понимали это не хуже своих противников, и именно потому-то они и настаивали на применении своего плана, что видели его непрочность. Самое существенное различие между умеренными либералами и чистыми демократами заключалось в то время именно в том, что первые хотели уже строить и утверждать прочный порядок, а вторые хотели еще разрушать, и покуда увеличивать беспорядок.
Смешно было бы предположить в чистых демократах беспричинную любовь к беспорядку ради самого беспорядка; они тоже хотели в будущем и спокойствия, и тишины, и личной безопасности, и порядка, но они думали, что все эти прекрасные вещи будут действительно прекрасны для всех французских граждан только тогда, когда не только государство, но и общество будет сначала разобрано по кусочкам, до самого основания, а потом опять сложено по совершенно новому рисунку. Трудно сказать, чтобы для кого-нибудь из тогдашних демократов этот новый рисунок был ясен во всех своих подробностях; они не знали хорошенько, к чему именно они придут, но они безгранично верили в народ и надеялись, что его живые силы выработают что-нибудь превосходное, если только силы эти будут взволнованы во всей своей глубине и если брожение, необходимое для этого народного творчества, будет постоянно поддерживаться в полном своем могуществе. Но если народ обнаруживал какие-нибудь консервативные наклонности или реставрационные стремления, тогда демократы смело противодействовали народу, говорили с полным убеждением, что он сбивается с дороги, и объясняли себе это заблуждение народа именно тем, что силы его еще не довольно глубоко взволнованы и что брожение начинает ослабевать вследствие преступных происков двора, аристократии, собрания, буржуазии, клерикалов или каких-нибудь других изменников и оскорбителей народной святыни. Значит, демократам в тогдашнее время надо было во всяком случае усиливать брожение и особенно всеми мерами противодействовать всякой попытке прочной организации.
Добиваясь постоянных собраний в парижских секциях, демократы, конечно, заботились не о том, чтобы произвести какие-нибудь улучшения в городском хозяйстве; им до городского хозяйства не было решительно никакого дела; они хотели только иметь в секционных собраниях надежное орудие, которым, в случае надобности, можно было в несколько часов взволновать весь Париж, и, следовательно, произвести переворот в целой Франции.
О СУДЬБЕ "ПЛАНКТОНА":
По здравой экономической теории следует, конечно, считать благодетельною такую перемену, которая насильно перебрасывает тысячи людей из бесполезных отраслей производства в полезные, но при этом надо помнить, что в действительной жизни никакие благодетельные перемены не обходятся даром и не совершаются в одно мгновение ока, без ломки, без борьбы и без индивидуальных страданий. Франция, несомненно, осталась бы в барышах, если бы все парикмахеры, украшавшие в течение многих десятков лет очаровательные головы графов и графинь, маркизов и маркиз, во все это время пахали бы землю или вырывали бы каналы для осушения болот или для орошения полей; но когда сотни парикмахеров остались без работы, тогда их довольно мудрено было повернуть к земледелию; прошу покорно приучить к сохе, и к заступу, и к тогдашней деревенской жизни такого артиста en cheveux60, y которого были совершенно дворянские руки, совершенно утонченные манеры и совершенно эпикурейские привычки. Всякая аристократия, родовая или денежная, всегда создает вокруг себя и под собою очень многочисленный класс паразитов. К числу таких паразитов надо причислить не только приживальцев и нахлебников, не только лакеев, но и тех ремесленников, которые живут по милости барских прихотей,-- и тех художников, которых произведения сбываются в барские гостиные и галереи,-- и тех сочинителей стихов и прозы, которых читают, хвалят и кормят богатые и вельможные меценаты. Все эти люди, ценою самых незначительных усилий, добывают себе такие удобства жизни, которые навсегда остаются недоступными крестьянину и фабричному работнику. Все эти люди питаются подачками аристократов и в то же время обыкновенно ненавидят аристократию.
Старая французская аристократия в отношении к паразитам вела себя вполне исправно: во-первых, размножила их целые легионы, а во-вторых, всем им внушила к себе чувство глубочайшей ненависти. Вышло то, что паразиты с величайшим усердием и с невыразимым наслаждением стали рубить тот сук, на котором сами сидели; с самого начала революции паразиты постоянно составляли главную силу уличной армии, следовавшей за агитаторами; парикмахеры участвовали во всех волнениях; да и, наконец, нам незачем называть отдельные профессии, потому что большая часть тогдашних парижских ремесленников и большей или меньшей степени могут быть отнесены к разряду паразитов. Когда сук, над которым трудились паразиты, упал под их ударами, тогда и сами паразиты, падая вместе с этим суком, потерпели при своем падении более или менее значительные ушибы.
Оставляя в стороне метафоры, я могу сказать, что большая часть парижских ремесленников, после падения аристократии и после исчезновения прежней роскоши, осталась без работы, то есть без крова и без хлеба. В Париже вдруг оказались десятки тысяч нищих, о которых и прежнее время никто не имел понятия, потому что прежде революции они и не были нищими. Они питались грехами старой монархии; когда грехи эти исчезли, тогда для них прекратились источники продовольствия, и революции здесь, как и везде, пришлось расплачиваться за старые шалости, в которых она, революция, была совершенно неповинна. Начало революции оставило этих людей без хлеба: теперь им хотелось и им было необходимо продолжать революцию, чтобы так или иначе добыть себе и хлеба, и денег, и власти, и всяких других удовольствий, которых жаждет натура всякого человека вообще и впечатлительного француза в особенности."
О ПРАВЛЕНИИ ФИЛОСОФОВ И КОНСЕРВАТИЗМЕ ПОБЕДИВШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ:
"Философы Древней. Греции мечтали о том, чтобы сосредоточить в своих руках все отрасли верховной власти; они полагали, что господство по всем правам должно принадлежать разуму и что народ будет счастлив только тогда, когда его делами будут заведывать самые гениальные и глубокомысленные из его соотечественников. К этой мечте греческих философов Конт относится очень недоброжелательно. Он полагает, что гениальный мыслитель в большей части случаев оказался бы очень посредственным или даже никуда не годным администратором. Фридрих II34 сказал однажды, что, если бы он захотел разорить вконец какую-нибудь провинцию, то предоставил бы ее управление своим друзьям-философам. Упоминая мимоходом об этих известных словах, Конт говорит, что они превосходно выражают собой чистейшую истину, потому что для занятия вседневными практическими делами простое и трезвое благоразумие гораздо полезнее, чем глубокомыслие и гениальность. Дело мыслителей -- прокладывать новые пути, вырабатывать новые принципы, обогащать и освежать жизнь новыми руководящими идеями. Дело администраторов -- идти по этим вновь проложенным дорогам и прикладывать данные общие идеи к мелким и случайным обстоятельствам места и времени. Мыслитель ищет общих законов и обращает мало внимания на частные особенности изучаемых явлений; администратор, напротив того, постоянно имеет дело с конкретными подробностями, от которых в большей части случаев зависит успех или неуспех его распоряжений. Поэтому мыслителю, превратившемуся в администратора, пришлось бы насиловать свою природу, и если бы даже ему удалось приневолить себя к аккуратному и кропотливому выполнению мелких практических обязанностей, то, во всяком случае, лучшая и драгоценнейшая часть его умственных сил осталась бы не приложенной к делу и, следовательно, пропала бы даром для человечества. Кроме того, в правительстве, составленном из мыслителей, высшие места все-таки ни в каком случае не достались бы первоклассным гениям. Подвиги и силы тех гениев, которые действительно производят перевороты в общественном сознании, большей частью не могут быть оценены по достоинству современниками, именно потому, что гений слишком далеко хватает вперед и слишком резко противоречит установившимся теориям. Не умея понять гениального мыслителя, современники видят в нем или бестолкового фантазера, или вредного шарлатана; понимание начинается только тогда, когда многолетняя работа мыслителя приведена к концу и разъяснена обществу другими мыслителями, менее даровитыми, чем первый мыслитель, но более понятливыми, чем масса равнодушных и недоверчивых современников. Когда это понимание становится всеобщим, тогда уже поздно призывать гения в верховный совет, потому что гений уже умер или, по крайней мере, превратился в дряхлого старика. Стало быть, правительство философов было бы во всяком случае правительством философствующих посредственностей, неспособных сделать ничего великого ни в области мысли, ни в области практической жизни. Наконец, особенно важно то обстоятельство, что, присвоив себе господство над обществом и превратившись в правительство, мысль тотчас начинает слабеть и развращаться; для того, чтобы сохранять всю свою силу и всю свою свежесть, мысль должна постоянно оставаться чисто прогрессивною силою, вечно недовольною тем, что существует, вечно критикующею несовершенства настоящего, вечно стремящеюся к более полной и к более разумной жизни. Если мысль выйдет из этого положения систематической оппозиции, если она присвоит себе прямое господство, то она, подобно всякому другому правительству, проникается инстинктом самосохранения и незаметным образом, мало-помалу, направит все свои усилия к тому, чтобы поддерживать тот порядок вещей и тот строй понятий, которые создали ее политическое могущество. Одним словом, если бы греческие философы успели осуществить свою мечту, то их идеальное государство очень скоро превратилось бы в неподвижную теократию, систематически подавляющую внутри себя всякую самодеятельность индивидуальной мысли."
ВСЕМ РАЗВЕНЧАННЫМ УТОПИЯМ АВТОР ПРОТИВОПОСТАВЛЯЕТ СВОЮ, КОТОРУЮ УЖЕ НА НАШИХ ГЛАЗАХ РАЗВЕНЧАЛА ЖИЗНЬ:
"Сообразительные люди нашего времени поняли наконец, что справедливость водворится во всех междучеловеческих отношениях не тогда, когда все жители нашей планеты проникнутся высокими добродетелями, а тогда, когда каждый нахал будет встречать себе очень чувствительный отпор со стороны тех безответных личностей, над которыми он во времена их безответности привык куражиться и озорничать. Поэтому сообразительные люди во всей Европе только о том и заботятся, чтобы положить конец овечьей безответности большинства и организовать достаточную силу отпора во всех тех местах, где такая сила требуется условиями общественного механизма.
В современной политике принцип выгоды никогда не совпадает с принципом справедливости; частная жизнь в малых размерах представляет собою картину точно такого же разлада. Глядя на эти явления, одни мыслители умозаключают, что принципы выгоды и справедливости по самой природе своей осуждены вести между собою вечную вражду; дойдя до такого убеждения, мыслители эти становятся на сторону справедливости и начинают требовать от своих последователей и от всех людей, чтобы они постоянно зарезывали свои собственные выгоды на алтаре добродетели, нравственности и человеколюбия. Если, рассуждают мыслители, каждый человек во всякую данную минуту будет готов отдать ближнему последнюю рубашку, то, разумеется, на свете не будет ни голодных, ни раздетых, ни ограбленных, ни избитых людей. Рассуждение очень основательное и добродушное,-- но, к сожалению, бедные классы общества, как больные, чающие движения воды, ждут безуспешно почти две тысячи лет, чтобвг в их богатых соотечественниках пробудилось эксцентрическое желание снимать с себя в пользу ближнего последнюю рубашку. Желание это не пробуждается, и люди до сих пор постоянно производят снимание рубашек не над собой, а над своими бессильными и неопытными ближними, которые на юмористическом языке филантропов называются младшими братьями. В виду таких выразительных фактов, другие мыслители, более дальновидные, сообразили, что, если бедным классам общества надо будет для улучшения своей участи ожидать терпеливо, пока старшие братья украсятся добродетелями,-- то дело этих бедных классов всего лучше будет теперь же сдать в архив с полною уверенностью, что оно решится после дождика в четверг. Эти другие мыслители поняли, что требовать от старших братьев ненависти к собственным выгодам -- значит требовать психологической невозможности и, следовательно,-- умышленно или неумышленно-- увековечивать то положение вещей, благодаря которому процветает снимание рубашек, совершенно неспособное улучшить положение младших, подвергающихся этому сниманию. Мыслители поняли, что принцип выгоды в настоящее время дает неудовлетворительные результаты только потому, что он недостаточно обобщен и что огромное большинство -- именно все младшие братья -- по своему развитию и по своему положению находятся в невозможности руководствоваться в жизни этим великим принципом. Если каждый будет постоянно стремиться к своей собственной выгоде и если каждый будет правильно понимать свою собственную выгоду, то, конечно, никто не будет снимать рубашку с самого себя, но зато это добродетельное снимание окажется излишним, потому что каждый будет отстаивать твердо и искусно собственную рубашку, и вследствие этого каждая рубашка будет украшать и согревать именно то тело, которое ее выработало. Таким образом, если принцип личной выгоды будет с неуклонною последовательностью проведен во все отправления общественной жизни, то каждый будет пользоваться всем тем, и только тем, что принадлежит ему по самой строгой справедливости. Чем сильнее работает мысль в этом направлении, тем сознательнее становится стремление к личной выгоде,-- тем искуснее и безобиднее производится полюбовное размежевание соприкасающихся интересов,-- тем решительнее обнаруживается влияние просвещенного общественного мнения на все распоряжения практической власти,-- и, следовательно, тем неотразимее оказывается преобладание великих нравственных принципов над мелкими политическими расчетами. Все эти превосходные результаты достигаются не искоренением эгоизма, а, напротив того,-- систематическим превращением всех граждан, с первого до последнего, в совершенно последовательных и правильно рассчитывающих эгоистов. При таком взгляде на вещи нравственное воспитание отдельной личности или целого общества не имеет никакого самостоятельного значения; нравственное совершенствование оказывается только одним из неизбежных последствий умственного развития; что содействует работе мысли, то возвышает нравственность; что притупляет ум, то ведет к нравственному падению."
http://az.lib.ru/p/pisarew_d/
О ПРИНЦИПИАЛЬНОЙ НЕРЕАЛИЗУЕМОСТИ ЛЮБОЙ, СКОЛЬ УГОДНО ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ, УТОПИИ:
"Если нам трудно и даже невозможно расположить собственную жизнь по той программе, которую совершенно одобряет наш разум, то тем более историческому деятелю, т. е. человеку, стоящему на заметной ступеньке, совершенно невозможно сделать так, чтобы несколько тысяч или миллионов людей завели бы между собою именно такие отношения, какие он считает разумными и нормальными. Физический маятник ни при каких условиях не будет двигаться совершенно так, как математический; тяжесть, трение, сопротивление воздуха, свойства металла введут в движение физического маятника такие условия и ограничения, каких нет и не может быть в отвлеченной алгебраической формуле. Так точно бывает с каждым теоретическим проектом, когда дело идет о том, чтобы привести его в действие; то, что в голове прожектера складно и последовательно, то, что на бумаге ясно, легко и просто, то может не пойти в ход от какого-нибудь ничтожного столкновения с плотью и кровью жизни, то может расстроиться от какого-нибудь маленького, непредусмотренного обстоятельства. Кто же решится утверждать, что он знает жизнь и что для него жизнь не представляет вереницы случайностей, сбивающих с толку самого тонкого психолога, самого опытного дипломата? Драгоценнейший результат исторической жизни человечества, драгоценнейший плод изучения этой жизни состоит, быть может, именно в том, что мы потеряли веру в нашу личную логику, приложенную к предусматриванию или предустроению событий. Ты будь себе хоть семи пядей во лбу, думаем и говорим мы теперь, обращаясь к историческим деятелям, а ты событий не создашь и даже не предскажешь. В древности верили в существование разных Солонов и Ликургов; верили, что законы каждого государства составлены каким-нибудь очень мудрым мудрецом, который сказал, что должно быть так и эдак, и которому все граждане поверили на слово. В древности даже исторические мудрецы, оставившие нам вполне достоверные сочинения, воображали себе, что они могут основать идеальные государства и осчастливить человечество, заставив его жить в пределах данной программы. С падением Греции и Рима не погибла претензия умных людей распоряжаться жизнью, мыслями и поступками своих ближних; утописты, т. е. люди, изображавшие идеальный порядок вещей и пытавшиеся осуществить свои фантазии на деле, являлись во всевозможных богословских, философских и экономических школах; может быть, они не перевелись и до сих пор, но зато рядом с ними явились и такие люди, которые, не возражая против частностей их проектов, говорят просто и решительно: "Это построение чистого разума, это теоретическое сооружение, следовательно, оно не приложимо к жизни. Жизнь не терпит произвольных ампутаций и механических склеиваний; кто хочет коверкать на свой лад живую действительность, тот этим самым желанием обнаруживает полное непонимание жизни и полную неспособность действовать на нее благотворно". Это заявление полного и решительного недоверия к непогрешимости личной логики составляет протест мужающего человечества против опеки разных гениев, мудрецов и великих людей. Без этого протеста обыкновенным людям нельзя было бы жить на свете; их постоянно охраняли и предостерегали бы от увлечений разные мудрецы; их постоянно просвещали бы против их воли разные гении; им постоянно благодетельствовали бы, не спрашивая их согласия, разные исполины филантропии; а ведь непрошеные предостережения, просвещения и благодеяния все равно что не в пору гость -- хуже татарина. Самое драгоценное достояние человека -- его личная независимость, его свобода постоянно приносилась бы в жертву разным обширным и возвышенным целям, созревающим в разных великих и высоких головах; нам, простым смертным, пришлось бы отказаться от всякой самодеятельности; за нас думали, чувствовали и жили бы разные герои, мудрецы и гении; может быть, в нашей жизни водворилось бы вследствие этого небывалое благочиние; может быть, явилась бы невиданная и неслыханная гармония, но во всяком случае нам, отдельным атомам, букашкам и моськам, было бы скучно и тяжело среди этого размеренного, рассчитанного, чинного и симметричного хозяйства жизни."
"Только в конце XVIII века простые смертные заявили, наконец, довольно громко, что им надоели как благодеяния, так и педагогические средства, при помощи которых проводились в их жизнь эти великие и богатые милости. Со времени этого заявления история европейского Запада оживилась и получила новый характер; великие люди сделались поосторожнее в замыслах и поразборчивее в средствах, а простые смертные начали думать, что, чего доброго, можно жить и своим умом. Мы имеем неосторожность думать, что эти простые смертные вовсе не так сильно ошибаются, как это может показаться с первого взгляда. Нам кажется, что жить своим умом по меньшей мере приятно, и потому те периоды всемирной истории, во время которых благодетели человечества никому не позволяли жить своим умом, наводят на нас тоску и досаду. Великие люди, реформировавшие жизнь простых смертных с высоты своего умственного или какого-либо другого величия, по нашему крайнему разумению, кажутся нам все в равной мере достойными неодобрения; одни из этих великих людей были очень умны, другие -- замечательно бестолковы, но это обстоятельство нисколько не уменьшает их родового сходства; они все насиловали природу человека, они все вели связанных людей к какой-нибудь мечтательной цели, они все играли людьми, как шашками; следовательно, ни один из них не уважал человеческой личности, следовательно, ни один из них не окажется невиновным перед судом истории..."
О РОЛИ ЛИЧНОСТИ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ КАЖДОГО:
"Где же корень того зла, которое делал Калигула, потом Нерон, потом Домициан? В характере ли этих отдельных личностей или в том хаотическом состоянии умов, которым отличается эпоха падения язычества? Разве один человек может мучить десятки миллионов людей, если эти десятки миллионов не хотят, чтобы их мучили? А если десятки миллионов соглашаются быть пассивным орудием в руках полоумного Калигулы, то Калигула-то, собственно говоря, ни в чем не виноват; не он, так другой, не другой, так третий; зло заключается не в том человеке, который его делает, а в том настроении умов, которое его допускает и терпит. Если вы сами развесите уши и позволите бить и обирать себя, то на такое занятие всегда найдутся охотники; природа человека гибка и изменчива; большая часть получает свою физиономию от обстоятельств; обстоятельства делают их хорошими людьми или негодяями; получая от обстоятельств направляющий толчок, люди вносят только в избираемую деятельность ту дозу энергии, умственной силы и изворотливости, которую они получили при рождении вместе с чертами лица и устройством черепа."
ПАРИЖ-1790 (и МОСКВА-1990?):
Либералы из буржуазии хотели, чтобы исполнительная власть принадлежала мэру и его комитету, а законодательные распоряжения и контроль были разделены между большим и малым советом. Чистым демократам это не понравилось: они хотели, чтобы собрания секций заседали постоянно, чтобы эти собрания обсуждали каждый день текущие вопросы и чтобы мэр приводил в исполнение приказания, отданные в секциях большинством голосов.
Нетрудно понять, какие последствия должны были выйти из такого устройства: в постоянных собраниях секций могли бы участвовать только те граждане, которые делали из текущей политики занятие всей своей жизни; кто имел хозяйство, свои торговые дела, свою промышленность, тот не мог просиживать в секциях целые дни и повторять эти заседания каждый день. Таким образом, предводителями и главными членами секционных собраний должны были сделаться самые заклятые агитаторы, для которых революция только что начиналась и которые считали изменником каждого гражданина, способного утомиться тревогами общественной деятельности. План чистых демократов не мог послужить основанием для прочного и постоянного устройства городского управления; было бы нелепо устроивать управление так, чтобы в нем не могли принимать участия полезные и трудящиеся граждане, которые по всем вопросам городского благосостояния были заинтересованы гораздо сильнее и были гораздо более компетентными судьями, чем политические ораторы всевозможных цветов и оттенков. Демократы понимали это не хуже своих противников, и именно потому-то они и настаивали на применении своего плана, что видели его непрочность. Самое существенное различие между умеренными либералами и чистыми демократами заключалось в то время именно в том, что первые хотели уже строить и утверждать прочный порядок, а вторые хотели еще разрушать, и покуда увеличивать беспорядок.
Смешно было бы предположить в чистых демократах беспричинную любовь к беспорядку ради самого беспорядка; они тоже хотели в будущем и спокойствия, и тишины, и личной безопасности, и порядка, но они думали, что все эти прекрасные вещи будут действительно прекрасны для всех французских граждан только тогда, когда не только государство, но и общество будет сначала разобрано по кусочкам, до самого основания, а потом опять сложено по совершенно новому рисунку. Трудно сказать, чтобы для кого-нибудь из тогдашних демократов этот новый рисунок был ясен во всех своих подробностях; они не знали хорошенько, к чему именно они придут, но они безгранично верили в народ и надеялись, что его живые силы выработают что-нибудь превосходное, если только силы эти будут взволнованы во всей своей глубине и если брожение, необходимое для этого народного творчества, будет постоянно поддерживаться в полном своем могуществе. Но если народ обнаруживал какие-нибудь консервативные наклонности или реставрационные стремления, тогда демократы смело противодействовали народу, говорили с полным убеждением, что он сбивается с дороги, и объясняли себе это заблуждение народа именно тем, что силы его еще не довольно глубоко взволнованы и что брожение начинает ослабевать вследствие преступных происков двора, аристократии, собрания, буржуазии, клерикалов или каких-нибудь других изменников и оскорбителей народной святыни. Значит, демократам в тогдашнее время надо было во всяком случае усиливать брожение и особенно всеми мерами противодействовать всякой попытке прочной организации.
Добиваясь постоянных собраний в парижских секциях, демократы, конечно, заботились не о том, чтобы произвести какие-нибудь улучшения в городском хозяйстве; им до городского хозяйства не было решительно никакого дела; они хотели только иметь в секционных собраниях надежное орудие, которым, в случае надобности, можно было в несколько часов взволновать весь Париж, и, следовательно, произвести переворот в целой Франции.
О СУДЬБЕ "ПЛАНКТОНА":
По здравой экономической теории следует, конечно, считать благодетельною такую перемену, которая насильно перебрасывает тысячи людей из бесполезных отраслей производства в полезные, но при этом надо помнить, что в действительной жизни никакие благодетельные перемены не обходятся даром и не совершаются в одно мгновение ока, без ломки, без борьбы и без индивидуальных страданий. Франция, несомненно, осталась бы в барышах, если бы все парикмахеры, украшавшие в течение многих десятков лет очаровательные головы графов и графинь, маркизов и маркиз, во все это время пахали бы землю или вырывали бы каналы для осушения болот или для орошения полей; но когда сотни парикмахеров остались без работы, тогда их довольно мудрено было повернуть к земледелию; прошу покорно приучить к сохе, и к заступу, и к тогдашней деревенской жизни такого артиста en cheveux60, y которого были совершенно дворянские руки, совершенно утонченные манеры и совершенно эпикурейские привычки. Всякая аристократия, родовая или денежная, всегда создает вокруг себя и под собою очень многочисленный класс паразитов. К числу таких паразитов надо причислить не только приживальцев и нахлебников, не только лакеев, но и тех ремесленников, которые живут по милости барских прихотей,-- и тех художников, которых произведения сбываются в барские гостиные и галереи,-- и тех сочинителей стихов и прозы, которых читают, хвалят и кормят богатые и вельможные меценаты. Все эти люди, ценою самых незначительных усилий, добывают себе такие удобства жизни, которые навсегда остаются недоступными крестьянину и фабричному работнику. Все эти люди питаются подачками аристократов и в то же время обыкновенно ненавидят аристократию.
Старая французская аристократия в отношении к паразитам вела себя вполне исправно: во-первых, размножила их целые легионы, а во-вторых, всем им внушила к себе чувство глубочайшей ненависти. Вышло то, что паразиты с величайшим усердием и с невыразимым наслаждением стали рубить тот сук, на котором сами сидели; с самого начала революции паразиты постоянно составляли главную силу уличной армии, следовавшей за агитаторами; парикмахеры участвовали во всех волнениях; да и, наконец, нам незачем называть отдельные профессии, потому что большая часть тогдашних парижских ремесленников и большей или меньшей степени могут быть отнесены к разряду паразитов. Когда сук, над которым трудились паразиты, упал под их ударами, тогда и сами паразиты, падая вместе с этим суком, потерпели при своем падении более или менее значительные ушибы.
Оставляя в стороне метафоры, я могу сказать, что большая часть парижских ремесленников, после падения аристократии и после исчезновения прежней роскоши, осталась без работы, то есть без крова и без хлеба. В Париже вдруг оказались десятки тысяч нищих, о которых и прежнее время никто не имел понятия, потому что прежде революции они и не были нищими. Они питались грехами старой монархии; когда грехи эти исчезли, тогда для них прекратились источники продовольствия, и революции здесь, как и везде, пришлось расплачиваться за старые шалости, в которых она, революция, была совершенно неповинна. Начало революции оставило этих людей без хлеба: теперь им хотелось и им было необходимо продолжать революцию, чтобы так или иначе добыть себе и хлеба, и денег, и власти, и всяких других удовольствий, которых жаждет натура всякого человека вообще и впечатлительного француза в особенности."
О ПРАВЛЕНИИ ФИЛОСОФОВ И КОНСЕРВАТИЗМЕ ПОБЕДИВШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ:
"Философы Древней. Греции мечтали о том, чтобы сосредоточить в своих руках все отрасли верховной власти; они полагали, что господство по всем правам должно принадлежать разуму и что народ будет счастлив только тогда, когда его делами будут заведывать самые гениальные и глубокомысленные из его соотечественников. К этой мечте греческих философов Конт относится очень недоброжелательно. Он полагает, что гениальный мыслитель в большей части случаев оказался бы очень посредственным или даже никуда не годным администратором. Фридрих II34 сказал однажды, что, если бы он захотел разорить вконец какую-нибудь провинцию, то предоставил бы ее управление своим друзьям-философам. Упоминая мимоходом об этих известных словах, Конт говорит, что они превосходно выражают собой чистейшую истину, потому что для занятия вседневными практическими делами простое и трезвое благоразумие гораздо полезнее, чем глубокомыслие и гениальность. Дело мыслителей -- прокладывать новые пути, вырабатывать новые принципы, обогащать и освежать жизнь новыми руководящими идеями. Дело администраторов -- идти по этим вновь проложенным дорогам и прикладывать данные общие идеи к мелким и случайным обстоятельствам места и времени. Мыслитель ищет общих законов и обращает мало внимания на частные особенности изучаемых явлений; администратор, напротив того, постоянно имеет дело с конкретными подробностями, от которых в большей части случаев зависит успех или неуспех его распоряжений. Поэтому мыслителю, превратившемуся в администратора, пришлось бы насиловать свою природу, и если бы даже ему удалось приневолить себя к аккуратному и кропотливому выполнению мелких практических обязанностей, то, во всяком случае, лучшая и драгоценнейшая часть его умственных сил осталась бы не приложенной к делу и, следовательно, пропала бы даром для человечества. Кроме того, в правительстве, составленном из мыслителей, высшие места все-таки ни в каком случае не достались бы первоклассным гениям. Подвиги и силы тех гениев, которые действительно производят перевороты в общественном сознании, большей частью не могут быть оценены по достоинству современниками, именно потому, что гений слишком далеко хватает вперед и слишком резко противоречит установившимся теориям. Не умея понять гениального мыслителя, современники видят в нем или бестолкового фантазера, или вредного шарлатана; понимание начинается только тогда, когда многолетняя работа мыслителя приведена к концу и разъяснена обществу другими мыслителями, менее даровитыми, чем первый мыслитель, но более понятливыми, чем масса равнодушных и недоверчивых современников. Когда это понимание становится всеобщим, тогда уже поздно призывать гения в верховный совет, потому что гений уже умер или, по крайней мере, превратился в дряхлого старика. Стало быть, правительство философов было бы во всяком случае правительством философствующих посредственностей, неспособных сделать ничего великого ни в области мысли, ни в области практической жизни. Наконец, особенно важно то обстоятельство, что, присвоив себе господство над обществом и превратившись в правительство, мысль тотчас начинает слабеть и развращаться; для того, чтобы сохранять всю свою силу и всю свою свежесть, мысль должна постоянно оставаться чисто прогрессивною силою, вечно недовольною тем, что существует, вечно критикующею несовершенства настоящего, вечно стремящеюся к более полной и к более разумной жизни. Если мысль выйдет из этого положения систематической оппозиции, если она присвоит себе прямое господство, то она, подобно всякому другому правительству, проникается инстинктом самосохранения и незаметным образом, мало-помалу, направит все свои усилия к тому, чтобы поддерживать тот порядок вещей и тот строй понятий, которые создали ее политическое могущество. Одним словом, если бы греческие философы успели осуществить свою мечту, то их идеальное государство очень скоро превратилось бы в неподвижную теократию, систематически подавляющую внутри себя всякую самодеятельность индивидуальной мысли."
ВСЕМ РАЗВЕНЧАННЫМ УТОПИЯМ АВТОР ПРОТИВОПОСТАВЛЯЕТ СВОЮ, КОТОРУЮ УЖЕ НА НАШИХ ГЛАЗАХ РАЗВЕНЧАЛА ЖИЗНЬ:
"Сообразительные люди нашего времени поняли наконец, что справедливость водворится во всех междучеловеческих отношениях не тогда, когда все жители нашей планеты проникнутся высокими добродетелями, а тогда, когда каждый нахал будет встречать себе очень чувствительный отпор со стороны тех безответных личностей, над которыми он во времена их безответности привык куражиться и озорничать. Поэтому сообразительные люди во всей Европе только о том и заботятся, чтобы положить конец овечьей безответности большинства и организовать достаточную силу отпора во всех тех местах, где такая сила требуется условиями общественного механизма.
В современной политике принцип выгоды никогда не совпадает с принципом справедливости; частная жизнь в малых размерах представляет собою картину точно такого же разлада. Глядя на эти явления, одни мыслители умозаключают, что принципы выгоды и справедливости по самой природе своей осуждены вести между собою вечную вражду; дойдя до такого убеждения, мыслители эти становятся на сторону справедливости и начинают требовать от своих последователей и от всех людей, чтобы они постоянно зарезывали свои собственные выгоды на алтаре добродетели, нравственности и человеколюбия. Если, рассуждают мыслители, каждый человек во всякую данную минуту будет готов отдать ближнему последнюю рубашку, то, разумеется, на свете не будет ни голодных, ни раздетых, ни ограбленных, ни избитых людей. Рассуждение очень основательное и добродушное,-- но, к сожалению, бедные классы общества, как больные, чающие движения воды, ждут безуспешно почти две тысячи лет, чтобвг в их богатых соотечественниках пробудилось эксцентрическое желание снимать с себя в пользу ближнего последнюю рубашку. Желание это не пробуждается, и люди до сих пор постоянно производят снимание рубашек не над собой, а над своими бессильными и неопытными ближними, которые на юмористическом языке филантропов называются младшими братьями. В виду таких выразительных фактов, другие мыслители, более дальновидные, сообразили, что, если бедным классам общества надо будет для улучшения своей участи ожидать терпеливо, пока старшие братья украсятся добродетелями,-- то дело этих бедных классов всего лучше будет теперь же сдать в архив с полною уверенностью, что оно решится после дождика в четверг. Эти другие мыслители поняли, что требовать от старших братьев ненависти к собственным выгодам -- значит требовать психологической невозможности и, следовательно,-- умышленно или неумышленно-- увековечивать то положение вещей, благодаря которому процветает снимание рубашек, совершенно неспособное улучшить положение младших, подвергающихся этому сниманию. Мыслители поняли, что принцип выгоды в настоящее время дает неудовлетворительные результаты только потому, что он недостаточно обобщен и что огромное большинство -- именно все младшие братья -- по своему развитию и по своему положению находятся в невозможности руководствоваться в жизни этим великим принципом. Если каждый будет постоянно стремиться к своей собственной выгоде и если каждый будет правильно понимать свою собственную выгоду, то, конечно, никто не будет снимать рубашку с самого себя, но зато это добродетельное снимание окажется излишним, потому что каждый будет отстаивать твердо и искусно собственную рубашку, и вследствие этого каждая рубашка будет украшать и согревать именно то тело, которое ее выработало. Таким образом, если принцип личной выгоды будет с неуклонною последовательностью проведен во все отправления общественной жизни, то каждый будет пользоваться всем тем, и только тем, что принадлежит ему по самой строгой справедливости. Чем сильнее работает мысль в этом направлении, тем сознательнее становится стремление к личной выгоде,-- тем искуснее и безобиднее производится полюбовное размежевание соприкасающихся интересов,-- тем решительнее обнаруживается влияние просвещенного общественного мнения на все распоряжения практической власти,-- и, следовательно, тем неотразимее оказывается преобладание великих нравственных принципов над мелкими политическими расчетами. Все эти превосходные результаты достигаются не искоренением эгоизма, а, напротив того,-- систематическим превращением всех граждан, с первого до последнего, в совершенно последовательных и правильно рассчитывающих эгоистов. При таком взгляде на вещи нравственное воспитание отдельной личности или целого общества не имеет никакого самостоятельного значения; нравственное совершенствование оказывается только одним из неизбежных последствий умственного развития; что содействует работе мысли, то возвышает нравственность; что притупляет ум, то ведет к нравственному падению."
http://az.lib.ru/p/pisarew_d/