Эмиль Вунукайнен об оккупации Павловска. Жаворонок
После упорных ожесточённых боёв, доходивших до рукопашной схватки, в Павловск ворвались немецко-фашистские передовые войска, любимым и первым делом которых была ловля кур в захваченных ими населённых пунктах. На второй день появились какие-то обозники, расположившиеся на ночлег на нашей улице.
Огромные телеги-фургоны с большими колёсами, имевшие тормозные устройства, тащили невиданные нами досель запряжённые цугом короткохвостные, крупные, словно русские печи, лошади. Оказывается, это были бельгийские битюги.
Немцы, солдаты-возчики, подогнали к самым стенкам домов, почти вплотную подводы, а сами пошли промышлять по домам, забирая, кому что понравится. К нам без всякого стука, словно в свою виллу, зашёл немецкий уже немолодой офицер со своим денщиком. Этот офицер был с закрученными вверх усами, в золотом пенсне, прямой, сухощавый, как палка. Денщик помог ему раздеться, разул с него сапоги, достал из дорожного саквояжа тёплые комнатные тапки. Услужлив, словно жена мусульманина, бесцеремонно взял таз, который у нас всегда стоял на скамейке возле плиты, налил туда воды, притом тёплой, из котла, вделанного в плиту, помыл ноги своему господину и надел на них обшитые мехом комнатные тапки, а тот сидел на самом лучшем нашем венском стуле прямо, гордо и надменно. По всему было видно, что нас, хозяев этого дома, он и вовсе не замечал.
По всему дому сразу же распространился чужой, незнакомый запах эрзац-мыла, к которому примешивались ещё какие-то запахи, запахи кожаных сапог, смазанные нерусским гуталином.
Мы молча смотрели. Когда наш отец заговорил с пришедшими почти на чистейшем немецком языке, который хорошо знал ещё со времён Первой мировой войны, находясь в плену в городе Аугсбурге, офицер почти этому не удивился, как будто все покорённые народности должны были владеть языком Великой Германии.
Из разговора с ним выяснилось, что он из династии прусских офицеров и что к наступлению холодов немецкая непобедимая армия под руководством гениального фюрера Адольфа Гитлера разобьёт Красную Армию, и с войной будет покончено.
Мать затопила плиту и стала готовить ужин, а рядом с ней вертелся вездесущий денщик, у которого были свои сковородки и кастрюли. Он, не стесняясь, брал из нашего шкафчика то, что ему подходило, отодвигал нашу сковородку, ставил в первую очередь свою и быстро приготовил еду своему господину. Потом он усадил его за кухонный стол, подсунул под воротничок белую салфетку, что нас очень рассмешило. Смеяться мы не имели права, ибо надменный пруссак сверкнул из-под пенсне сердитым взглядом. Это был победитель, мечтавший покорить весь мир. После сытного ужина он выпил небольшую дозу французского коньяку из походной рюмочки с золотым ободком, закурил дорогую болгарскую сигарету, а денщик уже хлопотал возле никелированной кровати наших родителей, где имелся пружинный матрац и пуховая перина.
В это время на дворе послышался шум, отец вышел посмотреть, что там творится. Оказывается, немцы-обозники забрались на сеновал и выбрасывают оттуда заготовленное сено на зиму для коровы.
Когда наш отец приблизился к ним и заговорил по-немецки, то они его грубо оттолкнули прикладом и пригрозили застрелить.
Войдя в дом, где офицер после сытного ужина готовился прилечь на ночлег, отец начал просить, чтобы господин офицер распорядился по поводу сена оставить хотя бы часть. Но в ответ услышал такую речь. Лошади должны хорошо отдохнуть. Им необходима тёплая подстилка и хорошее укрытие. Офицер требует его больше не беспокоить, с чем и улёгся на постеленные денщиком белые простыни.
Утром обоз снялся и двинулся дальше. Сено наше было втоптано в грязь, на нём не хуже офицера выспались бельгийские битюги, а наша корова осталась на зиму без единого клочка корма.
Ввиду активных военных действий все совхозные и колхозные поля с невиданно богатым урожаем остались неубранными, сплошь усеянные минными полями и трупами.
Мы всю осень под страхом смерти ежедневно ходили на эти поля, чтобы собирать картошку, морковку, брюкву, откуда многие к вечеру уже не возвращались, подорвавшись на минах, но голод был сильнее страха. Только благодаря этим неубранным полям нам удалось сохранить свою жизнь, пережить суровую зиму 1941 года и даже уберечь до весны скотину, которую кормили капустными листьями, подсолнухами, припаривая всё это горячим кипятком.
Линия фронта была совсем рядом. Днём и ночью строчили пулемёты, часто грохотала артиллерия. Тяжёлые дальнобойные Берты, стоя несколькими батареями на наших окраинных улицах, ежедневно методично вели обстрел Ленинграда.
Под этот грохот орудий и стук пулемётов буйно наступила весна 1942 года. Очень страшно было пройти по безлюдным улицам города. Всюду начинала пробиваться сочная трава. Было такое страшное чувство, будто находишься где-то на другой планете. Есть разбитый город, но нет людей. Только кое-где из домов немецкие солдаты выводят лошадей, которые занимают некогда замечательные танцевальные залы богатых особняков и дач.
В один прекрасный день, когда уже появились первые цветочки, мы с братом отправились в очередной рейс на совхозные поля. Там стеной стояли подсолнухи, только листья уже были коричневые, словно вяленый табак. Нам быстро удалось нарвать этих листьев, сложить их в мешки и увязать крепко на тележку. Довольные таким исходом дела, везли мы свою добычу, увязая в весенней грязи, а в воздухе над нами с пронзительной звонкой трелью висел жаворонок.
Удалившись от дороги-просеки метров на двести, поднимаясь на холм к песочным ямам, мы заметили, как со стороны линии фронта шли два солдата, что-то между собой обсуждая и размахивая руками. Вероятно, это были почтальоны, а может, солдаты, носившие в термосах обед в столовую. Вдруг один из них вскинул винтовку, второй, видно, пытался отговорить, но тот, не обращая внимания, прицелился и выстрелил в нашу сторону. Пуля мягко шлёпнулась о мешок с подсолнухами, пробила его насквозь и полетела дальше. Тут брат мой сообразил быстрее меня и сказал, что по нам стреляют, давай скорее ляжем, что мы и сделали незамедлительно и, пожалуй, вовремя. Немцы тем временем приближались. Видно было, как один из них тщательно и долго целился в нас, а в весеннем воздухе продолжал звенел жаворонок, раздавался выстрел, и жаворонок на секунду замолкал. Мы прижимались к сырой земле, уже немного прогретой солнечными лучами, отчего от неё поднимался легкий пар и стоял в воздухе.
Это было наше родное поле, над которым каждой весной поют жаворонки. Это поле обрабатывали из поколения в поколение наши отцы и деды. Здесь, на этом поле, мы часто играли. Неподалёку высокие кусты, связанные с нашим детством. Впереди песочные ямы, где мы катались всегда на лыжах и испытывали в них свои поджигалки. Под свист немецких пуль, как в калейдоскопе, мелькали картинки детства, и в эти минуты хотелось жить!
Больше всего хотелось, чтобы была тут канавка какая-нибудь, чтобы провалиться сквозь землю. Но, увы! Ничего не было. Оставалось только плотнее прижиматься к сырой земле родного поля. А немцы всё приближались, занимаясь своим чёрным делом. То ли они были пьяные, то ли просто друг перед другом хотели похвастаться, попадут или нет в нас. Особенно из них усердствовал один, а другой, видимо, продолжал его отговаривать. Но знал же тот проклятущий немец: где линия фронта, там человек вне закона, и он стрелял.
Самое страшное в этой истории было то, что вдруг они подойдут вплотную, и придётся смотреть в лицо своему убийце. Но этого не произошло, то ли они испугались указателя с надписью «Ворзыхт минен», то ли не захотели идти по весенней распутице, а свернули на дорогу-просеку и пошли в сторону Павловска, время от времени оборачиваясь и постреливая в нашу сторону. А мы всё лежали, плотно прижавшись к сырой земле, и одним глазом следили за ними. Когда они совсем скрылись из виду, мы быстро поднялись, подхватили свою тележку с перебитыми спицами и направились бегом в сторону дома, а над нами в ярком весеннем воздухе с бесконечной песней заливался жаворонок.
Теперь, спустя многие годы, дорога-просека уже покрыта асфальтом, и над хорошо ухоженным полем, где мы лежали, ожидая своей смерти, каждой весной поют жаворонки. Но это уже далёкие потомки того жаворонка, что пел и звенел над нами под свист немецких пуль в тот весенний день.
До 5 июня 1942 года мы продолжали жить дома в Павловске в прифронтовой полосе, привыкнув к артиллерийской дуэли в любое время дня и ночи. В течение прошедшей морозной зимы многие жители ушли из Павловска, получив в немецкой комендатуре жёлтые аусвайсы. Кто не в силах был уехать, просто умерли от голода и холода, а нас, оставшихся несколько семей из заречного Павловска, немцы увезли в гатчинский лагерь. В этом же 1942 году в конце лета умерли от тифа наши отец и мать, и мы, четверо детей, стали военными сиротами и малолетними узниками в лагере Клоога в Эстонии.
Через 900 дней настал день освобождения Павловска советскими войсками, где из 30000 жителей всего в живых осталось 10 человек...
Ицла, Малева 13-53. г. Кохтла-Ярве, ЭССР