Аскольд Нефедов об оккупации Павловска. Часть 2
Начало
Я увидел первого немецкого солдата из окна нашего дома совершенно неожиданно. Он лежал на перекрестке улицы Красных Зорь и нашего переулка и устанавливал ручной пулемет на подставке, затем дал короткую очередь... Из-за дома Высоцких с поднятыми руками вышло несколько красноармейцев. Затем вдруг откуда ни возьмись появились еще немецкие солдаты и стали их обыскивать. Немецкий пулеметчик по-прежнему лежал на выбранной позиции. Затем, не видя больше опасности, встал и начал оправляться неподалеку. На шее какой-то завязанный в узел яркий шарф, рукава мундира засучены, на голове каска, на ногах - с широким раструбом сапоги. Я смотрел на него из-за занавешенного окна нашего жилища, мама сидела за столом, положив голову на руки. Какие мысли и думы роились у нее в голове? Страх за дочь, да и за меня, да и за все наше будущее. В глазах мамы я увидел страх, и мне он тоже передался.
Наступила первая ночь без ближних выстрелов. Проснувшись рано, я увидел, как мама с сестрой сидят на кровати обнявшись, на глазах обеих слезы. Через некоторое время к нам постучались в дверь. Пришла соседка с дочерью, Анна Дмитриевна Гегер, и рассказала, что муж уже сходил за водой на колонку, и, что, мол, в доме Лурье уже расположились немцы. Через некоторое время по нашему переулку проехала полевая кухня в сопровождении группы солдат и въехала во двор противостоящего дома. Раздались гортанные команды, послышались визг пилы и стук топора. Из окон дома выбрасывалась деревянная утварь. Все это кололось со смехом и громким говором.
Немцы варили себе завтрак. На улицу мама меня еще не пускала. Мы наскоро позавтракали.
Сидеть дома было невозможно. Потихоньку оставшиеся жильцы стали выползать из своих нор на крыльцо и полушепотом обмениваться новостями. Накануне прихода немцев ушли куда-то в неизвестность обе сестры Тутышкины со второго этажа. К Зеленковым, мол, уже заходили немцы, так как увидели растущий на огороде картофель и накопали пару ведер, как говорится, не торгуясь. Поэтому все решили опередить события и стали копать все со своих грядок. Я с Ленькой Зайцевым выглянул за пределы двора, и любопытство привело нас к кинотеатру. У кинотеатра стояла небольшая группа из трех-четырех пожилых людей, по моим представлениям, старорежимных, так как они были в котелках, которые с цветами встречали приближающихся немцев.
Для нас, пионеров, это было неприятное зрелище.
Немцы занимали все более менее приличные помещения. Какая-то транспортная часть заняла школу № 7 против нашего дома, и сразу же стали строить навесы для машин на фасадной части здания. Впервые я увидел мотоцепную пилу, которая перепиливала бревна, как спички! Работали немцы умело, ничего не скажешь.
Но мне уже хотелось есть, так как запасы хлеба, масла и всего прочего таяли катастрофически, и мама приходила в ужас. Чем кормиться? Как жить дальше? Оставалось немного картошки, муки и крупы.
Вот призадумайтесь-ка: люди оказались без работы, без средств к существованию на территории, занятой врагом. Маме ясно виделась весьма мрачная перспектива. Она ведь еще с 1917 года знала, что такое голод, что такое остаться без средств к существованию.
23 или 24 сентября немецким командованием был издан приказ о том, что все мужское население в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет должно явиться для регистрации в комендатуру. После долгих раздумий в расчете на то, что я ведь еще мальчишка, мама решила отпустить меня. Более опытные родители, например, Зеленковы не пустили своих ребят регистрироваться. А вот я, Ленька Зайцев и Вовка Смирнов пошли в комендатуру.
Мужчин разного возраста оказалось очень много, и всех нас после регистрации взяли под охрану и загнали в помещения железнодорожной школы. Страшно хотелось есть, полная неизвестность о том, что с нами собираются делать дальше, терзала души людей. Высказывались различные предположения, но все мы были людьми и верили в какую-то справедливость.
Внезапно под вечер начался обстрел. Якобы со стороны Пушкина прорвались наши танки. Возникла паника, и части людей удалось выскочить из-под охраны и уйти по домам. Я же в этот момент смалодушничал и не смог уйти.
Немцы быстро опомнились, срочно всех выдворили из помещений во двор, построили и под конвоем отправили во дворец. Там нас загнали в подвал, выставили охрану на ночь.
Душевное смятение, усиленное голодом и страхом, подвальная сырость, темнота и различные толки вызвали во мне непрекращающуюся дрожь. Я не мог успокоиться и только за час до рассвета все же где-то приткнулся и подремал.
Проснулся от криков и команды на выход. Люди выходили из подвала, проведя мученическую ночь. На наше счастье за оградой нас уже разыскивали родственники. Увидел и я маму. В руках у нее была миска с едой. На всю жизнь запомнил я тогда вкус чечевицы и корочки хлеба. На глазах женщин были слезы и немые вопросы, на которые никто не смог им ответить.
Снова раздались резкие команды. Вновь нас построили и под охраной автоматчиков повели через весь город. Женщины провожали нас до выхода из города, где-то в районе деревни Пязелево охрана запретила им дальше идти. Так и я распрощался с мамой в полном неведении, что ждет меня завтра. Очевидно, что и у мамы был груз тяжести на душе.
Прошли деревню Пязелево. Стали подниматься по дороге к Покровке. По обеим сторонам лежат в различных позах вздувшиеся уже трупы наших солдат, лошадей и сожженные автомашины. Сбитый наш ястребок почти на самой обочине лежит с отломанным крылом и пропеллером, пилота не видно. Но все мы как-то уже присмотрелись к подобным вещам. То ли какая то обреченность довлела над нами, то ли еще какое ранее не известное чувство возобладало, но ни возгласов отчаянья, ни стонов не было.
На ночь загнали в какие-то сараи, ни о какой еде речи и в помине не было. Ночь прошла ужасно, так сарай был набит битком. Можно было только сидеть. [Испражняться было также невозможно. На счастье нашелся какой-то ковш, и все по очереди стали писать в него и выливать в какую-то щель.]
Наступило утро. «Ауфштейн!» - «Подъем!» - команда конвоиров, и опять длинная дорога в неизвестность. По пути ухитрялись вытащить c поля турнепсину или кочан капусты. К вечеру вошли в Гатчину совершенно обессиленные. В городе повсюду хозяйничали немцы, расчищались улицы и разбирались разбитые дома. Везде на перекрестках улиц установлены указатели и обозначения частей.
На окраине Гатчины нас вновь загнали в какие-то кирпичные помещения, предварительно дав буханку хлеба на десять человек. Но это было уже кое-что. Судя по всему на большее рассчитывать нам уже не приходилось.
Ночь прошла относительно спокойно, тела уже привыкли к земле, тем более желудок получил дозу топлива, если можно так выразиться.
Наутро нас опять резкими командами подняли, выгнав из помещения, построили, пересчитали и погнали дальше. Трудно точно восстановить в памяти количество людей, но помнится, что было порядка пятисот-шестисот человек разных возрастов. Но моего возраста было немного, и держались мы вместе с Леней Зайцевым, парнишкой года на два старше меня.
Осень стояла сухая. Мы по-прежнему на привалах, когда колонну останавливали, старались с полей вдоль шоссе что-то раздобыть. Кто брюкву, кто кочерыжку капустную. Конвоиры отходили на некоторое расстояние и давали нам возможность покопаться в земле, а если кто заходил за пределы постовой линии, давались предупредительные выстрелы и грозное гортанное предупреждение в духе «Руссише швайнорай!», «Цурюк!» и тому подобное.
К концу дня колонна вошла в деревню Выра, и тут мы увидели цель нашего похода. Это была громадная территория, огороженная в несколько рядов колючей проволокой на самой окраине деревни. Неподалеку виднелись длинный сарай - видимо, колхозный хлев - и массы военнопленных, толпами стоявших на определенном расстоянии от колючки и смотревших на нас, вновь прибывших.
Нас окриками построили в колонну по три. Причем в ход были уже пущены палки, если кто-либо мешкал. Так мы были переданы в руки лагерной охраны. Нас пропускали через лагерные ворота с громким счетом по тридцать человек. Партии эти отводились на некоторое расстояние внутрь, давалась команда «Шнель раусс!», и люди, помня уже полученные удары, быстро расходились. Такая же участь ждала и меня. Также было отсчитано десять троек и с подхлестыванием, бегом влились мы в общую массу. Наступила темнота, вдруг зажглись прожектора по периметру лагеря, последовала громкая команда по радио на русском языке «Всем отойти от ограждения вглубь территории. За невыполнение - расстрел!». Так отныне мерой всему стал расстрел на месте.
Наступала ночь, и мы с Леней решили устроиться на ночлег в сарае, вернее, бывшем хлеве. Однако внизу места не оказалось, все было заполнено, наподобие муравейника. Лежали, стояли без места, сидели сотни, а может быть, тысячи людей. Хлев был достаточно длинный и имел второй этаж, вернее, сенник. Сена-то уже не было, однако наверху тоже расположилась масса людей. Были видны торчащие между жердей ноги, противогазные сумки и концы шинелей. Я тоже полез наверх и попытался найти место. Однако сделать это было непросто, с трудом удалось кое-как пристроиться около входа. Леня остался внизу.
Верхнее помещение освещалось двумя-тремя стеариновыми плошками. Это были плоские картонные коробочки с фитилем, который кое-как излучал свет. Около этих светильников уже велась картежная игра, и разговор шел о пайках. Кто кому проиграл и кто выиграл. Тут уж шла своя жизнь, если можно ее так назвать - с матерщиной, угрозами и всем тем отвратительным, что сделалось с людьми, попавшими в это месиво. Кого-то проигравшего и не сумевшего тотчас отдать проигрыш уже били, давили. Стоял крик, гам. Я сидел возле лестницы в полудреме, периодически просыпаясь от толчков сидящих рядом военнопленных. Сквозь сон слышал разговор двух солдат, которые понимали, что их ждет, и не тешили себя никакими надеждами.
Вдруг раздался треск, шум падающих тел и крики. Под массой людей провалился потолок, и все это рухнуло на нижний слой лежащих тел. Невозможно передать события той первой ночи, память стерла подробности. Оставшиеся наверху на обломках лезли через нас, чтобы спуститься вниз. Я также спустился вниз, так как рассвет уже брезжил, вышел на воздух и увидел следующую картину. В разных местах лагеря под открытым небом копошились кучи людей. Именно кучи, а не толпы.
Куда пойти, где приткнуть свою голову? Стало очень холодно, тем более что на мне была надета легкая вельветовая куртка. Невольно и меня потянуло к одной из копошащихся куч. Она была довольно большая по площади. Думаю, что в диаметре не менее тридцати-сорока метров. Люди в поисках тепла стремились приткнуться поглубже, на них лезли другие. Раздавалась ругань, мат. И так в течение всего остатка ночи душа моя находилась в каком-то полузабытьи, но только не сна.
Наступило утро для измученных голодных людей. Раскрылись двойные ворота лагеря, и, вошла какая-то команда, состоящая наполовину из русских, судя по всему привилегированных военнопленных, и немцев. Со стороны русских выделялся бывший командир в диагоналевой форме без знаков различия. Был он весел, смеялся чему-то. Немцы обращались к нему по имени «Жёни». Видимо, звали его Евгением. Наши прихвостни подхватывали каждый его каламбур. И как-то я сразу не заметил, что у многих из них в руках были хлысты. Вдруг двое из них быстро побежали к кучке пленных и с ходу стали кого-то хлестать в две плети, да так хлестать, что человек после десятка ударов был сбит с ног и, закрыв голову руками, уже лежал без движения. Вот тут я сразу понял, что такое хлысты в руках рабов! А человек и всего-то совершил самую малость - пописал за столбом. Я ведь еще не вышел из пионерского возраста, читал очень много Джека Лондона о неграх, рабах, и на меня это так подействовало, что долго не мог прийти в себя. Хотя и голод, и холод давали знать о себе, но видеть, как забивают человека, - это ужасно!
Счет времени был потерян, и время узнавалось по тому, как выстраивалась очередь за едой. Было это около 12.00, но я стоял в такой длинной очереди, что уже и не рассчитывал, что придет мой черед. Как же был я наивен, полагая, что меня накормят по-людски. Когда до раздачи оставалось передо мной сто-сто пятьдесят человек, кто-то спросил, есть ли у меня посудина. И тут я заметался в поисках. Выскочил из очереди и стал искать какую-нибудь банку. Найти банку! На столько тысяч людей, оказавшихся в подобном положении за колючей проволокой, свалилось такое! Около рва нашел лист лопуха, на счастье еще не съеденного. Свернул кулек и вовремя успел, так как оставалось десять-пятнадцать человек. Брали кто во что горазд - в пилотки, в консервные банки, в бутылки без горлышка, в железные воронки. У запасливых были котелки. Очередь моя подошла, и плехнули мне похлебки в лопуховый кулек. Чего только не было в ней. И очистки картофельные, и брюква, и еще какая-то мерзость. Но я съел это за один прием и не почувствовал отвращения. Очень хотелось встать второй раз, но кто-то предупредил, что за такие попытки привязывают колючей проволокой к столбу. Я не сразу поверил, но рисковать не стал.
Время шло. Раздались какие-то команды, кого-то выводили за ворота лагеря на работу. И тут мне вновь пришлось увидеть такое, что стало не по себе. Из большого сарая на носилках выносили умерших от голода солдат. Около двадцати-двадцати пяти носилок. Оказывается, за пределами лагеря был вырыт большой ров, куда складывали труппы и присыпали их известью, не зарывая. Когда вернулись те с носилками, я спросил у одного из них, сколько их там уже. «А ты сходи, погляди», - ответил он.
Наступил вновь вечер, я рассчитывал, что будет ужин, и спросил у кого-то насчет этого. «Ужина захотел? Ну жди, жди», - последовал ответ. Есть хотелось очень, но я уже понял, что рассчитывать нечего. Возвращались команды с работ, и я увидел, как к ним бросились люди. Я подошел поинтересоваться, что их привлекло. И увидел, что они принесли турнепс и капустные кочерыжки. Тут же начался товарообмен. Кто менял часы, кто окурок сигареты, кто котелок, или кружку. У меня, к сожалению, ничего этого не было.
Темнота наступила быстро. Зажглись прожектора на вышках. Наступала вторая ночь моего пребывания в концентрационном лагере. Кто-то из рабочей команды разжег из принесенных щепок небольшой костер и стал в баночке что-то варить. Я тоже подошел к костру, тем более что там уже скопилось с десяток человек. Все голодными глазами смотрели на счастливца, с опаской поглядывавшего на нас. Из баночки шел запах пищи. Было тяжело. Ко мне кто-то подсел, потом еще, еще и еще. Стало теплее. Люди говорили друг с другом, мечтали о еде, тепле, о наступившем холоде. Мне захотелось пописать. Я отошел в сторону, вернулся и увидел шевелящуюся кучу тел. Кто знает, сколько таких куч было по ночам. Утренние холода наступают в сентябре рано, и куча продолжала шевелиться. Каждый из нас хотел втиснуться в середину тепла.
Наступало новое утро, наступал новый день. Кучи шевелящихся тел постепенно таяли, оставляя лежать на земле задавленных и обессиленных голодом людей. На месте нашей кучи лежали четыре человека. Люди довольно равнодушно расходились: видимо, к этому уже привыкли. А я все-таки решил подойти поближе, смерть мне еще была незнакома, хотя голод и холод уже терзали меня. Это были немолодые люди, по-видимому, из ополченцев. Крови не было видно, и это обстоятельство, видимо, не возбуждало во мне страха. Наверное, так уж устроен человек, что до самой смерти не думает о ней. Мол, меня это не коснется.
День этот проходил в том же порядке. Дежурные команды выносили умерших за пределы лагеря. А у ограды уже стояли женщины в поисках своих мужичков, с передачами.
Людей куда-то отводили на работы, еще куда-то. А основная масса после завтрака разбрелась по лагерю, тоскливыми взглядами смотря за колючую проволоку. Что думал каждый из них, какие мысли одолевали? Люди голодали, наступал холод. Во мне еще были какие-то силы.
Но в один день и я был потрясен и подавлен. В дальнем конце лагерного поля выкопали отхожий ров, поперек которого положили жерди. Люди заходили на них и справляли нужды. Подойдя ко рву, я увидел барахтающегося в нем солдата, который пытался выкарабкаться. Я сбросил ему жердину, однако это не взбодрило его, он очень вяло прореагировал, отрешенно махнул рукой и, произнеся: «Это конец...», перестал карабкаться. Возможно, он представил себе, что если даже и выкарабкается, то, будучи весь в дерьме, станет парией - его не будут подпускать на близкое расстояние. А это смерть! Я отошел от рва, сказал кому-то об этом. Человек развел руками: что, мол, тут поделаешь. Всех нас ждет такая же участь.
Сколько дней прошло, затрудняюсь вспомнить, но однажды большую группу гражданских вызвали, построили, посадили в крытые грузовики и куда-то повезли. Через некоторое время машины остановились, нас стали высаживать. Как всегда пересчитали и передали в распоряжение какой-то немецкой части. Выдали по буханке хлеба на десять человек, чему мы были несказанно рады и съели его в одно мгновение. Но это уже была надежда на продление жизни. Нас разделили на команды и направили под конвоем на работу - расчищать завалы города Луги, разбирать разбитые дома. Жителей не было видно, много домов стояло пустыми, а на огородах была еще кое-какая зелень. Чему мы очень обрадовались, ведь это была ПИЩА. Работники мы были, конечно, еще те, так как голод уже начал делать свое дело. Сил было очень мало. На нас конвоиры орали, кричали, ругались. Требовали быстрей работать. Только и слышалось: «Русс, арбайтен! Дали, дали! Лос, лос!».
Кирпичи клали на согнутые впереди руки по десять штук. Это было очень тяжело. И относить это надо было за сто-сто пятьдесят метров и укладывать в штабель. Около штабеля стоял немецкий подгоняла со стеком и периодически отвешивал нам удары. Правда, без большой злобы. Тем не менее к концу работы все настолько устали, что идти сил не было. Тем не менее нас опять собрали в одну кучу и загнали в пустую квартиру одного из домов.
Немного отлежавшись, все начали грызть найденные овощи. В каком-то чулане я нашел мешок с отсевками ржи. Обрадовался, конечно, еще не зная, что ожидает меня потом. Попробовал есть всухую, но острая шелуха забивала рот. И тогда я решил испечь лепешку. Нашел какую-то жестянку и, замешав тесто, попытался испечь в печке. Ничего, конечно, не вышло, и я съел все в сыром виде. Ночью проснулся от острой рези в желудке. Резь была такой, что я стонал и корчился от боли - просевки острыми концами впились в слизистую пищевого тракта. Я думал, что наступил конец, так как помощи ни от кого не ждал. Все были равнодушны. Ленька Зайцев был где-то в другом доме, да и чем он мог помочь мне? Боль была такой, что я терял сознание.
Но наступило утро. Вновь раздались гортанные команды конвоиров: «Русс, раус! Арбайтен!». Завтракать не предлагалось, и люди под страхом смерти выходили из дома и принимались вновь за расчистку улиц и дорог. Как мне удалось превозмочь себя, вспомнить не могу. Видимо, молодой организм должен был вынести и это испытание.
В полдень раздалась команда на обед. На повозке привезли термосы с баландой. Она была немного получше, чем в концлагере. Лица наши просветлели. Даже дали по кружке мятного чая. После обеда вновь последовала немецкая команда «Антретен!» - «Построиться!». На этот раз повели нас разбирать деревянные дома и пилить из бревен дрова.
Немецкие пилы наточены остро, и длина их намного превышала наши. Зубья в бревно углублялись глубоко, и конвоиры следили, чтобы в работе участвовала вся длина пилы. Некоторым из нас пришлось почти на девяносто градусов разворачиваться всем телом или отступать на шаг с каждым движением пилы. Это было ужасно, так как выматывало последние силы. Мы изнемогали.
Но распиленные чурбаки надлежало еще и расколоть и уложить в поленицу. Колольщикам приказали сходить с конвоиром за топорами. Топорища немецких топоров были намного длиннее наших, да и сами топоры тяжелее. Явно, что предназначались они для здоровых, рослых людей. А мы-то были настолько обессилены, что поднять такую тяжесть на длинной ручке не представлялось возможным. Однако окрики и удары прикладами делали свое дело. Дрова были расколоты и уложены в штабеля. Мы же не чувствовали своего тела, ноги не держали его. В восемь вечера дали опять по буханке хлеба на десять человек.
Октябрьские холода изводили нас. Кое-кто в домах нашел какую-то одежду. Мне же ничего не удалось найти. Я поначалу мерз в своей вельветовой курточке. Но силы еще не покидали меня. Сколько так продолжалось, не помню, но наступил день, когда нас опять погрузили на крытые машины и повезли обратно в концлагерь Выры.
Вновь открылись ворота, нас сгрузили, построили, пересчитали. Ворота закрылись, наступил духовный мрак, который усилился при виде большой запекшейся лужи крови. Она уже была вся в сгустках, и вид ее был ужасен. Оказалось, что утром часовой с вышки дал очередь из пулемета по военнопленным, которые приблизились к колючей проволоке, нарушив приказ. Кто-то был убит, кто-то ранен.
Опять занятие очереди за баландой, опять команды и кучи шевелящихся тел ночью. По утрам на месте куч оставалось все больше умерших, а из большого сарая так же выносили и вывозили на тачках умерших солдат. Но сознание уже притуплялось. Смерти стали реальным явлением. Мы с Ленькой после обеда имели еще силы забраться на крышу скотного двора и в числе других лежали и грелись на холодном осеннем солнце.
Мы потеряли счет времени, но, видимо, инстинкт жизни заставлял что-то предпринимать. В один из дней мы решили встать в группу военнопленных и попросить старшего, чтобы он ходатайствовал за нас у русской администрации лагеря. Разрешение было получено. Так мы стали выходить на внешние работы. Естественно, что мы лишались баланды - считалось, что, собирая на колхозном поле ботву, турнепс и картофель, мы самообеспечивали себя.
Работу заставляли делать разную. Копать землю, носить воду, пилить дрова и ремонтировать дороги. А о том, что долбить в карьере щебенку тоже надо, нас никто не предупредил, и поэтому, когда спросили, кто пойдет на ближний объект, мы согласились по наивности. И в первый же день влипли, так как повозки за щебенкой шли одна за другой, и нашей команде пришлось крутиться. Правда, в обед принесли канистру с баландой и сырую капусту. Это было уже хорошо. В лагерь возвращались около 18.00. Опять пересчет, толчки и т. п.
В один из дней нас погнали рубить прутья для изготовления противоснежных щитов. Рядом было поле, недалеко лесной массив, да и сама местность бугристая, вся в кустах. Было нас около пятидесяти человек и два конвоира, у которых не было особого рвения к охране. Мы с Ленькой немного отошли, делая вид, что рубим в новом месте.
Пошел дождь, через некоторое время скомандовали конец работы, и все побежали к месту обеда. А мы вдвоем молча остались в какой-то рытвине. Думаю, что нас не хватились сразу, так как шел дождь и всех торопились привезти в лагерь. Мы же осмотрелись, сориентировались, темнота быстро наступала, и смело пошли по полю по направлению к Гатчине и в темноте вышли на шоссе.
Продолжение
Я увидел первого немецкого солдата из окна нашего дома совершенно неожиданно. Он лежал на перекрестке улицы Красных Зорь и нашего переулка и устанавливал ручной пулемет на подставке, затем дал короткую очередь... Из-за дома Высоцких с поднятыми руками вышло несколько красноармейцев. Затем вдруг откуда ни возьмись появились еще немецкие солдаты и стали их обыскивать. Немецкий пулеметчик по-прежнему лежал на выбранной позиции. Затем, не видя больше опасности, встал и начал оправляться неподалеку. На шее какой-то завязанный в узел яркий шарф, рукава мундира засучены, на голове каска, на ногах - с широким раструбом сапоги. Я смотрел на него из-за занавешенного окна нашего жилища, мама сидела за столом, положив голову на руки. Какие мысли и думы роились у нее в голове? Страх за дочь, да и за меня, да и за все наше будущее. В глазах мамы я увидел страх, и мне он тоже передался.
Наступила первая ночь без ближних выстрелов. Проснувшись рано, я увидел, как мама с сестрой сидят на кровати обнявшись, на глазах обеих слезы. Через некоторое время к нам постучались в дверь. Пришла соседка с дочерью, Анна Дмитриевна Гегер, и рассказала, что муж уже сходил за водой на колонку, и, что, мол, в доме Лурье уже расположились немцы. Через некоторое время по нашему переулку проехала полевая кухня в сопровождении группы солдат и въехала во двор противостоящего дома. Раздались гортанные команды, послышались визг пилы и стук топора. Из окон дома выбрасывалась деревянная утварь. Все это кололось со смехом и громким говором.
Немцы варили себе завтрак. На улицу мама меня еще не пускала. Мы наскоро позавтракали.
Сидеть дома было невозможно. Потихоньку оставшиеся жильцы стали выползать из своих нор на крыльцо и полушепотом обмениваться новостями. Накануне прихода немцев ушли куда-то в неизвестность обе сестры Тутышкины со второго этажа. К Зеленковым, мол, уже заходили немцы, так как увидели растущий на огороде картофель и накопали пару ведер, как говорится, не торгуясь. Поэтому все решили опередить события и стали копать все со своих грядок. Я с Ленькой Зайцевым выглянул за пределы двора, и любопытство привело нас к кинотеатру. У кинотеатра стояла небольшая группа из трех-четырех пожилых людей, по моим представлениям, старорежимных, так как они были в котелках, которые с цветами встречали приближающихся немцев.
Для нас, пионеров, это было неприятное зрелище.
Немцы занимали все более менее приличные помещения. Какая-то транспортная часть заняла школу № 7 против нашего дома, и сразу же стали строить навесы для машин на фасадной части здания. Впервые я увидел мотоцепную пилу, которая перепиливала бревна, как спички! Работали немцы умело, ничего не скажешь.
Но мне уже хотелось есть, так как запасы хлеба, масла и всего прочего таяли катастрофически, и мама приходила в ужас. Чем кормиться? Как жить дальше? Оставалось немного картошки, муки и крупы.
Вот призадумайтесь-ка: люди оказались без работы, без средств к существованию на территории, занятой врагом. Маме ясно виделась весьма мрачная перспектива. Она ведь еще с 1917 года знала, что такое голод, что такое остаться без средств к существованию.
23 или 24 сентября немецким командованием был издан приказ о том, что все мужское население в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет должно явиться для регистрации в комендатуру. После долгих раздумий в расчете на то, что я ведь еще мальчишка, мама решила отпустить меня. Более опытные родители, например, Зеленковы не пустили своих ребят регистрироваться. А вот я, Ленька Зайцев и Вовка Смирнов пошли в комендатуру.
Мужчин разного возраста оказалось очень много, и всех нас после регистрации взяли под охрану и загнали в помещения железнодорожной школы. Страшно хотелось есть, полная неизвестность о том, что с нами собираются делать дальше, терзала души людей. Высказывались различные предположения, но все мы были людьми и верили в какую-то справедливость.
Внезапно под вечер начался обстрел. Якобы со стороны Пушкина прорвались наши танки. Возникла паника, и части людей удалось выскочить из-под охраны и уйти по домам. Я же в этот момент смалодушничал и не смог уйти.
Немцы быстро опомнились, срочно всех выдворили из помещений во двор, построили и под конвоем отправили во дворец. Там нас загнали в подвал, выставили охрану на ночь.
Душевное смятение, усиленное голодом и страхом, подвальная сырость, темнота и различные толки вызвали во мне непрекращающуюся дрожь. Я не мог успокоиться и только за час до рассвета все же где-то приткнулся и подремал.
Проснулся от криков и команды на выход. Люди выходили из подвала, проведя мученическую ночь. На наше счастье за оградой нас уже разыскивали родственники. Увидел и я маму. В руках у нее была миска с едой. На всю жизнь запомнил я тогда вкус чечевицы и корочки хлеба. На глазах женщин были слезы и немые вопросы, на которые никто не смог им ответить.
Снова раздались резкие команды. Вновь нас построили и под охраной автоматчиков повели через весь город. Женщины провожали нас до выхода из города, где-то в районе деревни Пязелево охрана запретила им дальше идти. Так и я распрощался с мамой в полном неведении, что ждет меня завтра. Очевидно, что и у мамы был груз тяжести на душе.
Прошли деревню Пязелево. Стали подниматься по дороге к Покровке. По обеим сторонам лежат в различных позах вздувшиеся уже трупы наших солдат, лошадей и сожженные автомашины. Сбитый наш ястребок почти на самой обочине лежит с отломанным крылом и пропеллером, пилота не видно. Но все мы как-то уже присмотрелись к подобным вещам. То ли какая то обреченность довлела над нами, то ли еще какое ранее не известное чувство возобладало, но ни возгласов отчаянья, ни стонов не было.
На ночь загнали в какие-то сараи, ни о какой еде речи и в помине не было. Ночь прошла ужасно, так сарай был набит битком. Можно было только сидеть. [Испражняться было также невозможно. На счастье нашелся какой-то ковш, и все по очереди стали писать в него и выливать в какую-то щель.]
Наступило утро. «Ауфштейн!» - «Подъем!» - команда конвоиров, и опять длинная дорога в неизвестность. По пути ухитрялись вытащить c поля турнепсину или кочан капусты. К вечеру вошли в Гатчину совершенно обессиленные. В городе повсюду хозяйничали немцы, расчищались улицы и разбирались разбитые дома. Везде на перекрестках улиц установлены указатели и обозначения частей.
На окраине Гатчины нас вновь загнали в какие-то кирпичные помещения, предварительно дав буханку хлеба на десять человек. Но это было уже кое-что. Судя по всему на большее рассчитывать нам уже не приходилось.
Ночь прошла относительно спокойно, тела уже привыкли к земле, тем более желудок получил дозу топлива, если можно так выразиться.
Наутро нас опять резкими командами подняли, выгнав из помещения, построили, пересчитали и погнали дальше. Трудно точно восстановить в памяти количество людей, но помнится, что было порядка пятисот-шестисот человек разных возрастов. Но моего возраста было немного, и держались мы вместе с Леней Зайцевым, парнишкой года на два старше меня.
Осень стояла сухая. Мы по-прежнему на привалах, когда колонну останавливали, старались с полей вдоль шоссе что-то раздобыть. Кто брюкву, кто кочерыжку капустную. Конвоиры отходили на некоторое расстояние и давали нам возможность покопаться в земле, а если кто заходил за пределы постовой линии, давались предупредительные выстрелы и грозное гортанное предупреждение в духе «Руссише швайнорай!», «Цурюк!» и тому подобное.
К концу дня колонна вошла в деревню Выра, и тут мы увидели цель нашего похода. Это была громадная территория, огороженная в несколько рядов колючей проволокой на самой окраине деревни. Неподалеку виднелись длинный сарай - видимо, колхозный хлев - и массы военнопленных, толпами стоявших на определенном расстоянии от колючки и смотревших на нас, вновь прибывших.
Нас окриками построили в колонну по три. Причем в ход были уже пущены палки, если кто-либо мешкал. Так мы были переданы в руки лагерной охраны. Нас пропускали через лагерные ворота с громким счетом по тридцать человек. Партии эти отводились на некоторое расстояние внутрь, давалась команда «Шнель раусс!», и люди, помня уже полученные удары, быстро расходились. Такая же участь ждала и меня. Также было отсчитано десять троек и с подхлестыванием, бегом влились мы в общую массу. Наступила темнота, вдруг зажглись прожектора по периметру лагеря, последовала громкая команда по радио на русском языке «Всем отойти от ограждения вглубь территории. За невыполнение - расстрел!». Так отныне мерой всему стал расстрел на месте.
Наступала ночь, и мы с Леней решили устроиться на ночлег в сарае, вернее, бывшем хлеве. Однако внизу места не оказалось, все было заполнено, наподобие муравейника. Лежали, стояли без места, сидели сотни, а может быть, тысячи людей. Хлев был достаточно длинный и имел второй этаж, вернее, сенник. Сена-то уже не было, однако наверху тоже расположилась масса людей. Были видны торчащие между жердей ноги, противогазные сумки и концы шинелей. Я тоже полез наверх и попытался найти место. Однако сделать это было непросто, с трудом удалось кое-как пристроиться около входа. Леня остался внизу.
Верхнее помещение освещалось двумя-тремя стеариновыми плошками. Это были плоские картонные коробочки с фитилем, который кое-как излучал свет. Около этих светильников уже велась картежная игра, и разговор шел о пайках. Кто кому проиграл и кто выиграл. Тут уж шла своя жизнь, если можно ее так назвать - с матерщиной, угрозами и всем тем отвратительным, что сделалось с людьми, попавшими в это месиво. Кого-то проигравшего и не сумевшего тотчас отдать проигрыш уже били, давили. Стоял крик, гам. Я сидел возле лестницы в полудреме, периодически просыпаясь от толчков сидящих рядом военнопленных. Сквозь сон слышал разговор двух солдат, которые понимали, что их ждет, и не тешили себя никакими надеждами.
Вдруг раздался треск, шум падающих тел и крики. Под массой людей провалился потолок, и все это рухнуло на нижний слой лежащих тел. Невозможно передать события той первой ночи, память стерла подробности. Оставшиеся наверху на обломках лезли через нас, чтобы спуститься вниз. Я также спустился вниз, так как рассвет уже брезжил, вышел на воздух и увидел следующую картину. В разных местах лагеря под открытым небом копошились кучи людей. Именно кучи, а не толпы.
Куда пойти, где приткнуть свою голову? Стало очень холодно, тем более что на мне была надета легкая вельветовая куртка. Невольно и меня потянуло к одной из копошащихся куч. Она была довольно большая по площади. Думаю, что в диаметре не менее тридцати-сорока метров. Люди в поисках тепла стремились приткнуться поглубже, на них лезли другие. Раздавалась ругань, мат. И так в течение всего остатка ночи душа моя находилась в каком-то полузабытьи, но только не сна.
Наступило утро для измученных голодных людей. Раскрылись двойные ворота лагеря, и, вошла какая-то команда, состоящая наполовину из русских, судя по всему привилегированных военнопленных, и немцев. Со стороны русских выделялся бывший командир в диагоналевой форме без знаков различия. Был он весел, смеялся чему-то. Немцы обращались к нему по имени «Жёни». Видимо, звали его Евгением. Наши прихвостни подхватывали каждый его каламбур. И как-то я сразу не заметил, что у многих из них в руках были хлысты. Вдруг двое из них быстро побежали к кучке пленных и с ходу стали кого-то хлестать в две плети, да так хлестать, что человек после десятка ударов был сбит с ног и, закрыв голову руками, уже лежал без движения. Вот тут я сразу понял, что такое хлысты в руках рабов! А человек и всего-то совершил самую малость - пописал за столбом. Я ведь еще не вышел из пионерского возраста, читал очень много Джека Лондона о неграх, рабах, и на меня это так подействовало, что долго не мог прийти в себя. Хотя и голод, и холод давали знать о себе, но видеть, как забивают человека, - это ужасно!
Счет времени был потерян, и время узнавалось по тому, как выстраивалась очередь за едой. Было это около 12.00, но я стоял в такой длинной очереди, что уже и не рассчитывал, что придет мой черед. Как же был я наивен, полагая, что меня накормят по-людски. Когда до раздачи оставалось передо мной сто-сто пятьдесят человек, кто-то спросил, есть ли у меня посудина. И тут я заметался в поисках. Выскочил из очереди и стал искать какую-нибудь банку. Найти банку! На столько тысяч людей, оказавшихся в подобном положении за колючей проволокой, свалилось такое! Около рва нашел лист лопуха, на счастье еще не съеденного. Свернул кулек и вовремя успел, так как оставалось десять-пятнадцать человек. Брали кто во что горазд - в пилотки, в консервные банки, в бутылки без горлышка, в железные воронки. У запасливых были котелки. Очередь моя подошла, и плехнули мне похлебки в лопуховый кулек. Чего только не было в ней. И очистки картофельные, и брюква, и еще какая-то мерзость. Но я съел это за один прием и не почувствовал отвращения. Очень хотелось встать второй раз, но кто-то предупредил, что за такие попытки привязывают колючей проволокой к столбу. Я не сразу поверил, но рисковать не стал.
Время шло. Раздались какие-то команды, кого-то выводили за ворота лагеря на работу. И тут мне вновь пришлось увидеть такое, что стало не по себе. Из большого сарая на носилках выносили умерших от голода солдат. Около двадцати-двадцати пяти носилок. Оказывается, за пределами лагеря был вырыт большой ров, куда складывали труппы и присыпали их известью, не зарывая. Когда вернулись те с носилками, я спросил у одного из них, сколько их там уже. «А ты сходи, погляди», - ответил он.
Наступил вновь вечер, я рассчитывал, что будет ужин, и спросил у кого-то насчет этого. «Ужина захотел? Ну жди, жди», - последовал ответ. Есть хотелось очень, но я уже понял, что рассчитывать нечего. Возвращались команды с работ, и я увидел, как к ним бросились люди. Я подошел поинтересоваться, что их привлекло. И увидел, что они принесли турнепс и капустные кочерыжки. Тут же начался товарообмен. Кто менял часы, кто окурок сигареты, кто котелок, или кружку. У меня, к сожалению, ничего этого не было.
Темнота наступила быстро. Зажглись прожектора на вышках. Наступала вторая ночь моего пребывания в концентрационном лагере. Кто-то из рабочей команды разжег из принесенных щепок небольшой костер и стал в баночке что-то варить. Я тоже подошел к костру, тем более что там уже скопилось с десяток человек. Все голодными глазами смотрели на счастливца, с опаской поглядывавшего на нас. Из баночки шел запах пищи. Было тяжело. Ко мне кто-то подсел, потом еще, еще и еще. Стало теплее. Люди говорили друг с другом, мечтали о еде, тепле, о наступившем холоде. Мне захотелось пописать. Я отошел в сторону, вернулся и увидел шевелящуюся кучу тел. Кто знает, сколько таких куч было по ночам. Утренние холода наступают в сентябре рано, и куча продолжала шевелиться. Каждый из нас хотел втиснуться в середину тепла.
Наступало новое утро, наступал новый день. Кучи шевелящихся тел постепенно таяли, оставляя лежать на земле задавленных и обессиленных голодом людей. На месте нашей кучи лежали четыре человека. Люди довольно равнодушно расходились: видимо, к этому уже привыкли. А я все-таки решил подойти поближе, смерть мне еще была незнакома, хотя голод и холод уже терзали меня. Это были немолодые люди, по-видимому, из ополченцев. Крови не было видно, и это обстоятельство, видимо, не возбуждало во мне страха. Наверное, так уж устроен человек, что до самой смерти не думает о ней. Мол, меня это не коснется.
День этот проходил в том же порядке. Дежурные команды выносили умерших за пределы лагеря. А у ограды уже стояли женщины в поисках своих мужичков, с передачами.
Людей куда-то отводили на работы, еще куда-то. А основная масса после завтрака разбрелась по лагерю, тоскливыми взглядами смотря за колючую проволоку. Что думал каждый из них, какие мысли одолевали? Люди голодали, наступал холод. Во мне еще были какие-то силы.
Но в один день и я был потрясен и подавлен. В дальнем конце лагерного поля выкопали отхожий ров, поперек которого положили жерди. Люди заходили на них и справляли нужды. Подойдя ко рву, я увидел барахтающегося в нем солдата, который пытался выкарабкаться. Я сбросил ему жердину, однако это не взбодрило его, он очень вяло прореагировал, отрешенно махнул рукой и, произнеся: «Это конец...», перестал карабкаться. Возможно, он представил себе, что если даже и выкарабкается, то, будучи весь в дерьме, станет парией - его не будут подпускать на близкое расстояние. А это смерть! Я отошел от рва, сказал кому-то об этом. Человек развел руками: что, мол, тут поделаешь. Всех нас ждет такая же участь.
Сколько дней прошло, затрудняюсь вспомнить, но однажды большую группу гражданских вызвали, построили, посадили в крытые грузовики и куда-то повезли. Через некоторое время машины остановились, нас стали высаживать. Как всегда пересчитали и передали в распоряжение какой-то немецкой части. Выдали по буханке хлеба на десять человек, чему мы были несказанно рады и съели его в одно мгновение. Но это уже была надежда на продление жизни. Нас разделили на команды и направили под конвоем на работу - расчищать завалы города Луги, разбирать разбитые дома. Жителей не было видно, много домов стояло пустыми, а на огородах была еще кое-какая зелень. Чему мы очень обрадовались, ведь это была ПИЩА. Работники мы были, конечно, еще те, так как голод уже начал делать свое дело. Сил было очень мало. На нас конвоиры орали, кричали, ругались. Требовали быстрей работать. Только и слышалось: «Русс, арбайтен! Дали, дали! Лос, лос!».
Кирпичи клали на согнутые впереди руки по десять штук. Это было очень тяжело. И относить это надо было за сто-сто пятьдесят метров и укладывать в штабель. Около штабеля стоял немецкий подгоняла со стеком и периодически отвешивал нам удары. Правда, без большой злобы. Тем не менее к концу работы все настолько устали, что идти сил не было. Тем не менее нас опять собрали в одну кучу и загнали в пустую квартиру одного из домов.
Немного отлежавшись, все начали грызть найденные овощи. В каком-то чулане я нашел мешок с отсевками ржи. Обрадовался, конечно, еще не зная, что ожидает меня потом. Попробовал есть всухую, но острая шелуха забивала рот. И тогда я решил испечь лепешку. Нашел какую-то жестянку и, замешав тесто, попытался испечь в печке. Ничего, конечно, не вышло, и я съел все в сыром виде. Ночью проснулся от острой рези в желудке. Резь была такой, что я стонал и корчился от боли - просевки острыми концами впились в слизистую пищевого тракта. Я думал, что наступил конец, так как помощи ни от кого не ждал. Все были равнодушны. Ленька Зайцев был где-то в другом доме, да и чем он мог помочь мне? Боль была такой, что я терял сознание.
Но наступило утро. Вновь раздались гортанные команды конвоиров: «Русс, раус! Арбайтен!». Завтракать не предлагалось, и люди под страхом смерти выходили из дома и принимались вновь за расчистку улиц и дорог. Как мне удалось превозмочь себя, вспомнить не могу. Видимо, молодой организм должен был вынести и это испытание.
В полдень раздалась команда на обед. На повозке привезли термосы с баландой. Она была немного получше, чем в концлагере. Лица наши просветлели. Даже дали по кружке мятного чая. После обеда вновь последовала немецкая команда «Антретен!» - «Построиться!». На этот раз повели нас разбирать деревянные дома и пилить из бревен дрова.
Немецкие пилы наточены остро, и длина их намного превышала наши. Зубья в бревно углублялись глубоко, и конвоиры следили, чтобы в работе участвовала вся длина пилы. Некоторым из нас пришлось почти на девяносто градусов разворачиваться всем телом или отступать на шаг с каждым движением пилы. Это было ужасно, так как выматывало последние силы. Мы изнемогали.
Но распиленные чурбаки надлежало еще и расколоть и уложить в поленицу. Колольщикам приказали сходить с конвоиром за топорами. Топорища немецких топоров были намного длиннее наших, да и сами топоры тяжелее. Явно, что предназначались они для здоровых, рослых людей. А мы-то были настолько обессилены, что поднять такую тяжесть на длинной ручке не представлялось возможным. Однако окрики и удары прикладами делали свое дело. Дрова были расколоты и уложены в штабеля. Мы же не чувствовали своего тела, ноги не держали его. В восемь вечера дали опять по буханке хлеба на десять человек.
Октябрьские холода изводили нас. Кое-кто в домах нашел какую-то одежду. Мне же ничего не удалось найти. Я поначалу мерз в своей вельветовой курточке. Но силы еще не покидали меня. Сколько так продолжалось, не помню, но наступил день, когда нас опять погрузили на крытые машины и повезли обратно в концлагерь Выры.
Вновь открылись ворота, нас сгрузили, построили, пересчитали. Ворота закрылись, наступил духовный мрак, который усилился при виде большой запекшейся лужи крови. Она уже была вся в сгустках, и вид ее был ужасен. Оказалось, что утром часовой с вышки дал очередь из пулемета по военнопленным, которые приблизились к колючей проволоке, нарушив приказ. Кто-то был убит, кто-то ранен.
Опять занятие очереди за баландой, опять команды и кучи шевелящихся тел ночью. По утрам на месте куч оставалось все больше умерших, а из большого сарая так же выносили и вывозили на тачках умерших солдат. Но сознание уже притуплялось. Смерти стали реальным явлением. Мы с Ленькой после обеда имели еще силы забраться на крышу скотного двора и в числе других лежали и грелись на холодном осеннем солнце.
Мы потеряли счет времени, но, видимо, инстинкт жизни заставлял что-то предпринимать. В один из дней мы решили встать в группу военнопленных и попросить старшего, чтобы он ходатайствовал за нас у русской администрации лагеря. Разрешение было получено. Так мы стали выходить на внешние работы. Естественно, что мы лишались баланды - считалось, что, собирая на колхозном поле ботву, турнепс и картофель, мы самообеспечивали себя.
Работу заставляли делать разную. Копать землю, носить воду, пилить дрова и ремонтировать дороги. А о том, что долбить в карьере щебенку тоже надо, нас никто не предупредил, и поэтому, когда спросили, кто пойдет на ближний объект, мы согласились по наивности. И в первый же день влипли, так как повозки за щебенкой шли одна за другой, и нашей команде пришлось крутиться. Правда, в обед принесли канистру с баландой и сырую капусту. Это было уже хорошо. В лагерь возвращались около 18.00. Опять пересчет, толчки и т. п.
В один из дней нас погнали рубить прутья для изготовления противоснежных щитов. Рядом было поле, недалеко лесной массив, да и сама местность бугристая, вся в кустах. Было нас около пятидесяти человек и два конвоира, у которых не было особого рвения к охране. Мы с Ленькой немного отошли, делая вид, что рубим в новом месте.
Пошел дождь, через некоторое время скомандовали конец работы, и все побежали к месту обеда. А мы вдвоем молча остались в какой-то рытвине. Думаю, что нас не хватились сразу, так как шел дождь и всех торопились привезти в лагерь. Мы же осмотрелись, сориентировались, темнота быстро наступала, и смело пошли по полю по направлению к Гатчине и в темноте вышли на шоссе.
Продолжение