Меический вей
Все больше склоняюсь к мысли, что лучший поэт прошлого столетия - Йейтс. Byzantium, Sailing to Byzantium, The Indian Upon God, An Irish Airman Foresees His Death - совершенные стихотворения (причем каждое по-своему, если считать обе "Византии" одним блоком).
Более того, Йейтс лучший не только в жизни, но и в смерти: поистине, in balance with this life, this death. Ведь она вдохновила второго (пожалуй) поэта прошлого века на его самое выдающееся стихотворение. Черт, да если бы меня попросили назвать лучшую строку в новейшей английской поэзии, я бы долго выбирал между 'When me they fly, I am the wings' Эмерсона и 'The mercury sank in the mouth of the dying day', к созданию которой, как ни крути, приложил свою посиневшую трупно-окоченелую руку Йейтс!
Ниже обе "Византии" в переводе Гаспарова. Неконспективный верлибр со вставными рифмами. Почему-то нигде в сети нет. Между тем, на мой вкус, это самый адекватный перевод этих стихов на русский. Неприятный, угловатый, тревожный. Такая точная передача настроения возможна лишь благодаря отказу М. Л. от размера подлинника (ottava rima, ямбический пентаметр), которому на русском совершенно не присущ соответствующий семантический ореол: на английском это холодная эпическая ирония байроновского "Дон Жуана", на русском же - теплый и насквозь шуточный "Домик в Коломне". И, наконец, хочу заметить, что выраженное в третьей октаве "Византии" и четвертой "Плавания в Византию" желание реинкарнироваться (а Йейтс реинкарнации воспринимал очень всерьез) в виде механического соловья не может не поражать какой-то смесью туманного величия с морбидной издевкой над самим собой.
ВИЗАНТИЯ
Отступают нечистые лики дня,
Засыпает пьяная солдатня,
Колокольный звон
Отстраняет гул и отгулы ночи;
И соборный купол из-под звезд и луны
Свысока глядит
На всю злость и гной наших путаниц.
Проплывает образ, лик или тень -
Больше тень, чем образ, и лик, чем тень;
С мумии, как с веретена,
В петли троп развивается пелена;
Рот, иссохший и бездыханный,
Бездыханные созывает рты.
Это - смерть-в-жизни, это - жизнь-в-смерти,
Это сверхчеловечность. Я говорю ей: привет.
Чудо, птица или золотая игрушка -
Больше чудо, чем птица или игрушка -
В звездном свете, на золотой ветви
Может крикнуть, как преисподний петел,
Или может сквозь горечь луны
Вечным металлом с презрительной вышины
Всматриваться в перья и лепестки,
Во всю кровь и гной наших путаниц.
В полночь по палатам скользят
Пламена не из поленьев, огнив и молний -
Пламена, зачатые пламенами,
Чтобы души, исчадья крови,
В них оставили злость наших путаниц,
Избылись в пляске,
В бредовом предсмертии,
В предсмертии пламени, бессильного опалить.
Дух за духом, все ввысь, верхом
На дельфине, который весь кровь и гной!
Златокузницы императора
Преграждают потопы. Плиты пляшущего
Мраморного пола дробят
Горькую ярость наших путаниц,
Эти образы, чреватые образами, это море
В рубцах дельфинов, в муках колоколов.
ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИЮ
Нет обители тем, кто стар.
Молодые любятся, им поют
В смертных заводях смертные хоры птиц;
Брызжут в заводях осетр и лосось;
Птица, рыба, всякая плоть
Зачинается, живет и умрет,
Не внимая за музыкою чувств
Нестареющим памятностям ума.
Старый человек - ничто,
Как дырявая рвань на шесте,
Если не всплеснется его душа
Всхлопом рук и песней из смертных дыр.
А чтобы запеть, нужно знать
Памятности величий своих -
И потому приплыл мой корабль
В Византию, город святынь.
Вы, премудрые в Божием огне
Золотой мозаики на стене,
Низойдите, обстаньте мой круг,
Научите душу мою запеть,
Отымите сердце мое,
Жаждущее, но вбитое в смерть,
И не знающее, что оно есть,
Ибо вечность - тоже ведь ремесло.
Никогда я не воплощусь
Ни в единую природную тварь,
А лишь в золото и эмаль
Греческих златокузнецов,
Веселивших сонных царей, -
Или буду с выкованных ветвей
Петь вельможам Византии о том,
Что прошло, что проходит и что пройдет.
Более того, Йейтс лучший не только в жизни, но и в смерти: поистине, in balance with this life, this death. Ведь она вдохновила второго (пожалуй) поэта прошлого века на его самое выдающееся стихотворение. Черт, да если бы меня попросили назвать лучшую строку в новейшей английской поэзии, я бы долго выбирал между 'When me they fly, I am the wings' Эмерсона и 'The mercury sank in the mouth of the dying day', к созданию которой, как ни крути, приложил свою посиневшую трупно-окоченелую руку Йейтс!
Ниже обе "Византии" в переводе Гаспарова. Неконспективный верлибр со вставными рифмами. Почему-то нигде в сети нет. Между тем, на мой вкус, это самый адекватный перевод этих стихов на русский. Неприятный, угловатый, тревожный. Такая точная передача настроения возможна лишь благодаря отказу М. Л. от размера подлинника (ottava rima, ямбический пентаметр), которому на русском совершенно не присущ соответствующий семантический ореол: на английском это холодная эпическая ирония байроновского "Дон Жуана", на русском же - теплый и насквозь шуточный "Домик в Коломне". И, наконец, хочу заметить, что выраженное в третьей октаве "Византии" и четвертой "Плавания в Византию" желание реинкарнироваться (а Йейтс реинкарнации воспринимал очень всерьез) в виде механического соловья не может не поражать какой-то смесью туманного величия с морбидной издевкой над самим собой.
ВИЗАНТИЯ
Отступают нечистые лики дня,
Засыпает пьяная солдатня,
Колокольный звон
Отстраняет гул и отгулы ночи;
И соборный купол из-под звезд и луны
Свысока глядит
На всю злость и гной наших путаниц.
Проплывает образ, лик или тень -
Больше тень, чем образ, и лик, чем тень;
С мумии, как с веретена,
В петли троп развивается пелена;
Рот, иссохший и бездыханный,
Бездыханные созывает рты.
Это - смерть-в-жизни, это - жизнь-в-смерти,
Это сверхчеловечность. Я говорю ей: привет.
Чудо, птица или золотая игрушка -
Больше чудо, чем птица или игрушка -
В звездном свете, на золотой ветви
Может крикнуть, как преисподний петел,
Или может сквозь горечь луны
Вечным металлом с презрительной вышины
Всматриваться в перья и лепестки,
Во всю кровь и гной наших путаниц.
В полночь по палатам скользят
Пламена не из поленьев, огнив и молний -
Пламена, зачатые пламенами,
Чтобы души, исчадья крови,
В них оставили злость наших путаниц,
Избылись в пляске,
В бредовом предсмертии,
В предсмертии пламени, бессильного опалить.
Дух за духом, все ввысь, верхом
На дельфине, который весь кровь и гной!
Златокузницы императора
Преграждают потопы. Плиты пляшущего
Мраморного пола дробят
Горькую ярость наших путаниц,
Эти образы, чреватые образами, это море
В рубцах дельфинов, в муках колоколов.
ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИЮ
Нет обители тем, кто стар.
Молодые любятся, им поют
В смертных заводях смертные хоры птиц;
Брызжут в заводях осетр и лосось;
Птица, рыба, всякая плоть
Зачинается, живет и умрет,
Не внимая за музыкою чувств
Нестареющим памятностям ума.
Старый человек - ничто,
Как дырявая рвань на шесте,
Если не всплеснется его душа
Всхлопом рук и песней из смертных дыр.
А чтобы запеть, нужно знать
Памятности величий своих -
И потому приплыл мой корабль
В Византию, город святынь.
Вы, премудрые в Божием огне
Золотой мозаики на стене,
Низойдите, обстаньте мой круг,
Научите душу мою запеть,
Отымите сердце мое,
Жаждущее, но вбитое в смерть,
И не знающее, что оно есть,
Ибо вечность - тоже ведь ремесло.
Никогда я не воплощусь
Ни в единую природную тварь,
А лишь в золото и эмаль
Греческих златокузнецов,
Веселивших сонных царей, -
Или буду с выкованных ветвей
Петь вельможам Византии о том,
Что прошло, что проходит и что пройдет.