文学論 опять
Привет, например.
Вчера нам испортили ситуацию биологического происхождения родственники.
Поэтому мы всем шлём лучи любви и обожания.
Пусть они спалят вас дотла.
И вообще, сегодня будем злобствовать и занудствовать (правда, впредь не будем, это до следующего года).
Сырно в предисловии символизирует (дальше можно не продолжать).
Что такое критика?
Прежде чем ответить на вопрос, означенный в заголовке это донесения, позвольте прочесть вам небольшую аннотацию. Она необходима, она непредотвратима и неумолима, как наше долженствование и фатум.
Настоящего не существует. Бытие не есть, но проявляется в сущем. Итого, скудная сфера человеческого восприятия содержит лишь достаточно осуществившееся, уже явленное, сбывшееся. Между тем, порываясь прогнозировать и оценивать будущее; редкого современного человека будущее не интересует, даже если он не знает о нём ровным счётом ничего.
Итак, критика в прошедшем времени бывает трёх типов.
Первая в лице своих преданных адептов убеждена в том, что XIX век ещё не завершён, что статус ревизии современной им литературы равнозначен сочинениям Достоевского и Островского, а их, стало быть, рецензии оцениваются не ниже статей Белинского, Добролюбова и, просим прощения, Писарева. Последним следует отдать должное с предпоследней честью - их писания диктованы непоколебимой верой в если не в непорочность, то исправимость человеческой природы, характера, ума и души.
Под эгидой просвещения, разума и рассудка, они предпринимали отчаянные попытки оправдать тварь безобразную - потерявшую лик божий (?), жуткую - как и всё, преисполненное инфернальных разрушительных энергий, и мелочную - пристального внимания требующей к себе, обожаемому.
К финалу XIX века и началу следующего за ним столетия критика опознала в эгоистически требовательном злобном карлике самого автора. И нисколько не ужаснулась - вплоть до Первой Мировой Войны, и даже, в некоторых случаях, после Версальского Договора [28 июня 1919 года], критика была убеждена в поправимость ситуации. Более того, замечены прецеденты самостоятельных инициатив по исправлению, - такова была ошеломляюще, для своего времени, виртуозна и беспощадна критика Андре Бретона. Правда, сюрреалисты были за редким исключением сплошь мизантропами, оно и правильно - то, что не может быть исправлено, подлежит уничтожению.
Но эпоха между двумя Великими Войнами была единственным счастливым исключением для критики. Во II Мировую Войну вера в человека, и автора в особенности, была окончательно подорвана.
Критика литературы «социалистического лагеря» и критика западной литературы, по большему счёту, тяготели к одному - к замещению человека - концептом.
В советской литературе был могущественный и монструозный концепт солидарности. Со времён создания Левого Фронта Искусств (1922) и Союза Писателей (1934) это концепт вошёл в полную силу, он стал не только доминирующим, но и единственным в странах победившего «гидру фашизма» пролетариата. Солидаризоваться стали не только по классовому признаку, - мотивом солидарности могла стать любая мелочь. Разумеется, настоящим поводом был желание дорваться до кормушки в том же Союзе Писателей и в редакциях.
Советская литература воплотила собой жанр «писательство для писателей» с фантастической буквальностью - генеральные секретари ЦК КПСС, велосипедисты, егеря, директора универмагов и слесари второго разряда писали то, что не сможет прочесть никто, кроме них самих - не прочитывалось даже корректорами и наборщиками. Именно так - содержание практически любой книги было известно самого начала, сам литературный процесс напоминал работу токарного станка, вытачивание по трафарету. Ознакомились с одним готовым изделием - известна вся серия. Более, чем уверены, рецензии на книги продуцировались в согласии с нормами ГОСТ, унификацией безопасности и солидарности, предшествующей эстетической и художественной схемам.
В западной литературе индивидуации автора, в виду подозрения, плавно перерастающего в разочарование, предпочли дивидуацию. Автора не удалось «убить» и похоронить в помпезной усыпальнице под чужим именем (право на псевдоним), но его легко расчленили и разбросали фрагменты тела и телоса «писательства» по дивергентно располагающимся пыльным углам и пьедесталам прижизненных памятников, от окказионализма Мальбранша до структурной лингвистики. Выдающиеся умы того времени, - а это был конец 60-х годов прошлого века, - выметали сор из публичных библиотек и архивов только затем, чтобы высвободить место для ещё большего хлама. Дискурс модерна, обогащённый питательной сывороткой остаточного сакрального, знания Традиции, нисколько не эволюционировал, - он просто отошёл в область коммуникации вещей.
Ну, как же может общаться res cogitos? Её «язык» значительно уступает по разнообразию и динамике человеческому языку, - и всё же он стал актуальным для современных ему читателей. Потому что язык читателей значительно обеднел, читатели стал возмутительно нетребовательны. Литераторы, ранее чуткие к капризам и причудам аудитории и референтных групп, становились косноязычными, воплотив своим методом письма то, о чём сюрреалисты мечтать не смели - полный автоматизм.
И тогда критики испугались. Нет, вовсе не того, что автор трансформировался в пишущую машинку с элементарным алгоритмом. Это-то даже хорошо - пишущая машинка не может огрызнуться или прямо сдачи дать первым и последним аргументом. Они испугались того, что сами начали писать на удивление внятные и доступные пониманию простых смертных книги, как во-первых. Легенда о грозных судиях литературного мира пошатнулась после «Тарбских цветов» Жана Полана; Ролан Барт в поздних работах раскрошил сам фундамент монументальной скульптурной группы, где над светочами прозы и поэзии, властителями дум высились литературоведы и филологи.
Во-вторых, критики испугались потери приоритета, для того, чтобы быть критиком, необходимым стало освоить превышающий всякие меры и возможности человеческой памяти и ума объём знаний. От психоанализа до языков программирования. В ином случае сами же читатели поднимут на смех за некомпетентность, - потому что их уже не интересует изящество слога, пропорциональность повествовательных конструкций, и прочая pia fraus эстетики.
Интересует же два аспекта.
Первый аспект раскрыт Роланом Бартом уже в приснопамятном 1973 году. Это удовольствие от текста. От критики не ждут энергичного воззвания к ревизии или к страху (к слову, в эпиграф упомянутого эссе 1973 года выведен интимный афоризм Томаса Гоббса - «Единственным аффектом в моей жизни был страх»). От критики ждут рекламного слогана - «о, вам понравится, мы гарантируем это™». Мы неоднократно встречали категорично негативную реакцию на критику лишь потому, что претензии к автору переадресовывались к референту, - да, публика до последнего будет уверена, что автор не считает своих «клиентов» круглыми или эллипсическими дураками (чаще бывает как раз наоборот, но это не важно).
Вызывающие броские цитаты, иначе называемые «меметикой» определяют успех того, или иного сочинения; читатель не станет браться за книгу, прежде чем не узнает, как её разобрать на запчасти для бытового дискурса. Ну, надо же о чём-то образованным людям поговорить, не футболом и политикой едиными.
Приятно прочитывать о собственных переживаниях из чужой книги, приятно ассоциировать себя с персонажами, приятно, в конце концов, считать, что могли бы написать не хуже, а то и лучше. Отсюда - тысячи книг и журналов, приобретаемых исключительно на книжных ярмарках, по рекомендации в интернете, или выписываемых дистанционно. Т.е. рассчитанных на специфическую аудиторию ценителей и любителей, пристально следящих за a) личной жизнью литераторов; b) пертурбациями в тусовках и локальными конфликтами; c) модой стиля и жанра, в последнее время изменчивых не реже замкнутого диспозитива «от кутюр».
Второй аспект, плотно связанный с первым, точнее, со последним компонентом причастности. Информационное насыщение, - специфика дисперсионная не в меньшей степени, чем техническая. Не-специалисту подобного толка критику вообще лучше не читать, не потому, что «ничего не поймёт», - потому что его лучшие чувства к литературе всех жанров и категорий будут непоправимым образом испорчены. Удовольствие от текста становится имплицитной интерпретацией, - проще говоря, итогами прочтения между строк и тщательным разжёвыванием каждой невидимой строки; за частоколом экзегетики не видно не только автора, - на него и незачем смотреть, не видно самого текста.
Олег Дарк в эссе “Аутизм как новейшая задача литературы. (Опыт построения словаря)” (Новое Литературное Обозрение, №39, 1999) в пасквильных тонах изобразил сочинителя подобных текстов, суперфилолога и микроскопического человечка одновременно. Таковым же надлежит быть и самому литератору, если он не желает быть выпотрошенным и напичканным смыслами, о которых знать не может и не желает, критиками-таксидермистами. Sic, если критик в биографическом отступлении к очерку о романе или сборнике стихотворений «ляпнет», что у автору-де его писание диктует маринованный терафим, хранящийся в банке с формалином на антресолях, читатель искушённый тут же изобретёт десяток-другой экзегез этой аллегории. А неискушённый посчитает, что его держат за эллипсического по Дерриде дурака и не станет читать дальше.
Даже если автор в холодильнике разводит живых леммингов и кормит ими живую же чёрную мамбу. И абсент из горла пьёт. Натощак.
Подведём итоги.
Как мы охарактеризовали ситуацию, литературная критика бессознательно следует профетическому тезису покойного Жана Бодрийяра: XX век, в общем-то, не наступил. И не наступит. Отчего всем жить стало лучше, жить стало веселей.
Хотите знать больше? Яндекс - найдётся всё! Я вам скажу, но учтите, что во многих мудростях таятся многие печали, особенно, если вы сами «пописываете», и особенно, в интернете.
В настоящее время литературная критика пошла по стопам экспериментальной литературы и основалась во «вседозволенности», но не ехидно-злобной, растимой постмодернистами, но, скажем так - эстетически-пассионарной. Для авторов случилось страшное - критика стала соревноваться с самой литературой. И знаете, она, в общем-то, побеждает. Чтобы в этом убедится, достаточно бегло полистать рецензии Евгения Всеволодовича Головина, - современный читатель, потерявший заветные советские издания западной научной фантастики XIX века, скорее всего, будет узнавать о Жюль Верне из эссе Головина.
Второе. Появилась, как прежде, масса литературы, рецензии на которую гораздо интереснее читать, чем «оригинал» или перевод. Некоторые книги и журналы просто брезгливо брать в руки, когда как пытливому уму о них всегда можно узнать из прессы для ленивых и требовательных. Упростим задачи критики в виду экономических тенденций, - читатель должен узнать не своих героев, он должен понимать, что открывает книгу фигурально и буквально на своё бесстрашие и сомнительный риск. В некоторых случаях лучше, чтобы эти издания были париями книжного рынка, - тогда настаёт время давать читателю вредные советы.
«Ну, возьми, тебе же хуже», гомеопатия должна уступить место сильнодействующим наркотикам, деликатесы - горькой отраве. Только так можно доказать читателю, что критики не зря свои бутерброды с икрой элитной водкой запивают (на фуршетах, дома гораздо скромнее). И что литературная критика пишется не скучающими интеллектуальными подонками, у которых даже на трёхдневной щетине бриолин. Да, критика, заслуженная хорошей литературой, пишется, как секс, - по большой и светлой любви, или за деньги.
О хорошей, нет - превосходной литературе предпочитают молчать. Или говорить о ней крайне осторожно, как об интимном, о чём молчат вдвоём. Современной критике не хватает одного, отчасти из-за боязни нарушить контуры культурального [дискурсивного] диспозитива, сигнификации и субординации, отчасти - от недостаточной честности. Ей не хватает мотивации чтения, притом, что мотивации к письму не занимать. О своём опыте [про]чтения критика стыдливо умалчивает, и напрасно. Клиентуру критиков не интересуют подробности литературной кухни (чтобы оценить вкус блюда, не обязательно знать, из чего это сделано), магистериум дискурсов, а также десятки рекламных объявлений «с этой книгой обычно покупают…». И вот, мы предлагаем заместить все эти «тысячи их» критикой, которую будет приятно, полезно и почти не больно прочесть. Вам. А не видящим в критике очередное зеркало для самолюбования, или негодующим по поводу прочтения наискосок их прямолинейных текстов.
Кому-нибудь больно и станет, но у нас на все случаи литературного процесса есть анестетики. И, в конечном итоге нашего повествования, всячески рекомендуем вам смириться с императивным условием «времени больше не будет». Оценки и переоценки, фундаментальные и поверхностные, только в исторических перспективах структурируются «ступенчатой», «кристаллической» или «фрактальной» моделью.
У нас ещё нет истории. Мы не успели ею стать. И не успеем.
Современный мир скажет «некогда!» и покатится дальше, циркулировать по экономической орбите.
Между тем, современная ситуация всё ещё допускает возможность творить хоть что-нибудь в культурном вакууме. Намеренно истребив в памяти вредоносные и тлетворные примеры подражания, руководствуясь чем угодно, только не израсходованными на кавалерийском или моторизованном ходу критикой прошлого методами и средствами. Получится ли? Пока не попробовали сами - не узнаете, а мы не скажем. Так что идите и остановите прогресс!
Филологических буржуазных лженаук добрый доктор Менгеле.
Так, что тут у нас ещё в осадке? Ах, да, эта запись проплачена 25.000-и интернетов, 240-а рорями, 3 цистернами нефти (ёмкость 75 куб. м).
Поэтому, на правах беззастенчивого спама (чтобы вопросов не задавали):
Click to viewИ на изводе займёмся романтикой, т.е. фашизмом по Курёхину.
Здесь вот - 世界大戦 II - данбурный, анимемахов и прочий чан-санкаку стафф, набранный по известным тэгам. Можете без указания via накопипастить ссылок для Ня-Смерти. Реквесты / повторы есть, но от них уже просто некуда деться, κόρη-мех напр., уже всех репрезентовал Танкист, ну да ладно.
Между тем. В наличии: мехи, рори, чибики, мэйды, мальчики-няшечки, сырно, опять сырно, много-много сырно. Сами разберётесь.
Всё.