Краткий компилятивный очерк криминологии: 壊乱, 変則 и 摇滚 I

[der_arbeiter]

Так вот. Прошла уже целая декада, а лучше мы себя не почувствовали, - температуры там, давление, ломота, «спектакль отменяется, - нас всех тошнит». Высыпаем в подведомствованные нам микро-ресурсы утиль, чтобы не бросили меня, как коллегу из Kikoushi Enma (рано с нас ещё посмертные портреты рисовать, столько текстов ещё не печатано, не редактировано, столько сала ещё не съедено).

Если слуга приобретает слишком большое влияние, власть сюзерена, его достоинство и высокое положение, естественно, ослабеют. Все его имущество перейдет к слуге, и воины клана сообразят, что для получения официального одобрения на все действия им достаточно всего лишь согласия влиятельного слуги. В силу этого воины будут, естественно, стараться снискать его расположение и меньше думать о своем господине.
Путь Воина / 武士道, глава V, "Власть заимствованная и власть украденная".

Да простят нам читатели, более осведомлённые в области криминала апломб последующих утверждений: в данном очерке мы интерпретируем исключительно внешние, поверхностные проявления криминала, главным образом его отражения в зеркале поп-культуры. Зеркало «кривое», - тем не менее, исследуя криминальную тематику извне, невозможно достичь абсолютной достоверности. В настоящее время ситуация, политическая, социальная и культурная, не позволяет говорить что-либо от лица коллективного, прошедшего индивидуацию, - иными словами, от персон определившихся. Поэтому мы ограничиваемся кратким обзором феноменов традиционной и современной культуры, на которых в изрядной степени повлиял преступный мир.

Согласно тезисам Александра Гельевича Дугина в лекциях курса «Постфилософия» и «Археомодерн», модернизация, как и социально-политическая революция, происходит из двух полюсов и следуя двум векторам.
В России «сверху», концентрическую и целенаправленную модернизацию осуществляли славянофилы, в степени гораздо большей, чем западники. Вектором от низшего полюса, аллегорически выразившись, теневым направлением модернизации, был криминал. Инициативный, деятельный, не в последнюю очередь потому, что вынужденный и принуждаемый; мнимая «клептомания» нации отсылает к той эпохи, когда перед каждым русским человеком стояла дилемма - украсть, чтобы выжить, или умереть. Третьего не предоставлялось, - века нищеты, при которых требовалось сохранность суверенитета, государственной и народной чести, всегда позволяли поступаться т.н. нравственными принципами в малом, сохраняя пиетет к большему.

С тех пор преступность в России задавала «моду» популярной культуре и значительной доли официальной. Редкий фильм, независимо от жанра и стиля, - это может быть сентиментальная мелодрама или патетический боевик, - обходился без колоритного персонажа, напоминающего законопослушному обществу - должок.
Задолжали им многое - неоплатное: в России и поныне не сбылся модерн, в ситуации которого даже конченный подонок может обрести не то, чтобы вольготное положение, - основательно пересмотрев свои принципы, выбрать зло меньшее в пользу большего блага, и большее благо против меньшего зла. Нет модерна - нет воли, нет и детерминации выбора, зато есть множество мотивов и «злоприятствующих» условий, чтобы всё делать наоборот.

Отсюда происходит едва ли не болезненная склонность воров и грабителей к покаянию, впервые запротоколированная в «Записках из мёртвого дома» Фёдором Михайловичем Достоевским. Дело не только в том, что единственной позволенной книгой в остроге был Новый Завет. Каторжники, и готовящиеся к худшей участи, - рудникам, и беглые, и отбывшие срок, извиняются перед всем Миром, и каются пред Господом, за то, что вообще родились на свет, с непреодолимым желанием согрешить.

И так - с тех пор, как появились исправительно-карательные учреждения, не намного изменившиеся за последние три века.
Об этом в нашем следующем очерке, а сейчас…

В конце 90-х, когда бессмысленные и беспощадные “братки” оказались окончательно потеснёнными своими же образами в народном фольклоре, анекдотах, в России стали широко известны образцы японского кинематографа, странным образом повлиявшие на представления о бессмертной мафии граждан, блюдущих уголовный кодекс. А именно, якудзу, представляющих собой парадоксально - «чистый» археомодерн, путают то с побочным эффектом модерна, то с традиционным, «потускневшим» со временем учреждением традиции.

О традиционном и расскажем, предваряя возвращение к современности, и кинематографе в частности.

Заблуждение первое, которому мы обязаны фильмами последних романтиков азиатского кинематографа, напр., Такёши Китано и Хидео Госи:
Якудза, - третье издание самураев, единственно способных сопротивляться деградации. Вторым, опять же, считают офицеров Императорской Армии и лётчиков-камикадзе в период с 1905 по 1945 годы; но профессиональная армия - совсем не то.
Никакими самураями кланы якудза не были, хотя со второй половины XVI века «криминал» в традиционной Ниппон по многим причинам заимствует т.н. «самурайский стиль», от иерархической структуры до внешней мелкой атрибутики, сродни нашивкам с эмблемами клана на одежде.

Началось всё сравнительно очень давно - в эпоху Муромати (1336 - 1573). Как известно, с начала доминирования сёгуната Асикага не прекращались попытки оспорить и отвоевать престол; череда войн с 1493 г., вплоть до низложения 15-го сёгуна Асикага Ёсиаки по инициативе Ода Нобунага в 1573 году, означена в исторических хрониках Эпохой воюющих провинций. Воспитанные в лучших традициях своей культуры, главы Семей предпочитали гибель в бою уступке в праве первородства: в легендарные времена каждый вассал у пустующего престола мог с полным правом на то считать себя Сыном Неба.

В итоге, к наступлению самой модернистской (внутренне) эпохи Эдо, обнаруживается два основополагающих политических, социальных, культурных и т.д., в зависимости от ракурса исследования, фактора:
- Осевая, централизованная система власти расшатывается, и этим раскачиванием пользуются инородцы. Ergo, необходимо ограничить, или вообще запретить въезд и выезд в страну тех, кто способен раскачать Ось Мира, чтобы её опрокинуть.
- За периоды войн появляется невероятное количество людей, разорённых материально и опустошённых изнутри. С потерявшими сюзерена воинами ничего не поделаешь, - всех не поймаешь и не пристроишь с подобающей статусу благопристойностью - истощённая страна не может содержать армию, как таковую.

Отсюда происходит оппозиция фигуры ронина и самурая. Потерявший господина самурай - теряет всё. Он вынужден браться за любую работу; но единственному, чему он обучен - убивать. Если ранее, до Эдо, проблему ронинов решали индивидуально, - одарённых брали в свой клан, тем, кто не особо, если их не убивали в сражении, - приказывали делать харакири, то с XVII века число ничем не гнушающихся наёмников не позволяло их контролировать и управлять ими.
Кстати, именно числом, в том числе числами капитала (коррупция) якудза влияет на современную Азию, - так, с XVII века числами становится возможным подавить всё и всех.

Сами же самураи не были ни рекрутами, ни наёмниками. Обратите внимание на эпиграф этого эссе: в пятой главе «Бусидо» повествуется о последствиях подкупа и найма; предосудительным считалось «выслуживаться» ради каких-либо благ от сюзерена. Потому что истинный самурайский клан - часть военного сословия, известного в индуистской традиции под именем кшатрии. Становящийся самураем рождён в аристократической семье; с раннего детства его обучают обращаться с дайто и сёто (соответственно - длинный и короткий мечи), луком, иногда - кузнечному делу. На тот случай, если оружие понадобится починить, а некому.

Различие с профессиональной армией в том, что самураями не становятся, ими рождаются и умирают; вступивший в ряды регулярной армии обязан на определённый срок, и только при волевом усилии достигающий высшего, чем безличный «рядовой», статуса.

Помимо прочего о самураях нельзя не упомянуть, что до завершения эпохи Сэнгоку Дзидай (тех самых Воюющих Провинций) не существовало никакого аналога «табели о рангах». Самурай - наследный титул со всеми подобающими ему атрибутами; крайне редко, настолько редко, что до периода беспрестанных конфликтов на всех территориях микроконтинента - невероятно, самураем становился безвестный ремесленник или земледелец.

Значительно позже, когда даже родовитые воины были вынуждены сами защищаться и защищать своё имущество от беспринципных «отбросов» (субъектов) сословия, были созданы «правоохранительные органы», подвластные только сёгунату, и состоящие исключительно из потомков воинской касты. В силу «Мира Токугава», объединения Ниппон под эгидой одного клана, они не могли найти применения своему ратному мастерству, и занялись охраной общественного порядка. Таким образом, отношения между самураями и ронинами можно охарактеризовать как оппозицию консерваторов и стихийных революционеров без страха и упрёка. Подлинный самурай предпочёл верность традиции служения сакральному Господину, центру его мира, ронин - не подчиниться никому, жить «своим умом». Буси, воины, оставшиеся в традиции, в насмешку называли якудза «выскочками в самураи без почитания Бусидо».

Можно полагать, что самураи, оставшись в традиционных кимоно, при паре мечей и тессене (боевом веере), уверенно шагнули в свой, восточный модерн. Они были первопроходцами модернизации без вестернизации. Оставив позади сумрачную стихию масс, народа, ставшего для них «неотёсанным мужичьём и глупыми бабами».
В такой перспективе даже невероятно глупый в любой оптике фильм Эдварда Цвика “Последний самурай» с Томом Крузом в главной роли не так уж и наивен: он прямо и правдоподобно объясняет, что традицию в некой исходной форме, не минуют изменения в условиях интервенции модерна. Как и возвещено азиатским кинематографом - обратной дороги нет, мосты сожжены.

Теперь приведём этимологическую справку. Якудза (やくざ или ヤクザ), - в сочетании с ~な [запрет], - грубый, дурной; ни к чему не годный. Жаргонизм прямо заимствован из японской традиционной карточной игры Ойчо-кабу (Oicho-Kabu [おいちょかぶ], в которую играют картами двух мастей, hanafuda и kabufuda) - и означает «лишний». В отношении отдельного человека употребляется с иероглифом 者 (もの) - [моно] - личность, персона. Ни к чему не пригодный человек должен прежде вступить в клан, в «семью», чтобы стать самотождественным, - синонимом слова Якудза является Гокудо (極道). Это слово образовано иероглифами. Первый - 極 (キョク・ゴク) [гоку] - полюс, край. Второй иероглиф, - 道 (ドウ・トウ) [до~] означает путь, способ, в сочетании с подлежащим - мораль, принцип. Никакого парадокса в этих синтетических дефинициях, с точки зрения Традиции, не содержится - само слово 罪状 (ざいじょう) [дзаидзё~] - криминал, переводится также как «вина», «виновность». Уже безусловно доказанная и очевидная; в словосочетаниях иероглиф 罪 образует глагольную форму, например, 罪を負う - брать вину на себя. 状 - ситуация, внешние условия, в силу которых индивидуум оказывается виновен.

Целеполагание и целесообразность, рациональность в целом, тех, или иных актов, жестов, слов, мало влияют на сущность «криминального элемента»; в данном случае уместнее слово «карма», фатум, неизбежность вовлечения в вырождающийся порядок, ещё не сгнивший до дивидуации постмодерна, но уже не позволяющий человеку выкарабкаться из этой смрадной трясины.

Евгений Всеволодович Головин в эссе 1999 года «Урла» аналогичным образом описывает внеклассовую, низинную криминогенную среду:
Урла, подонки, отбросы, разъедающая улицы пенистая щелочь толпы... В такого рода группе, как правило, нет явного лидера и связанной с этим глухой борьбы за власть, группа от случая к случаю магнетизируется внешним объектом, а потом снова растворяется в болтливой дремоте. И хотя урла - явление сугубо городское, данное человеческое образование не поддается социологическим дефинициям, урла хорошо подтверждает ограниченность рациональной аналитики, В самом деле, гипотезы о безработице, плохих жизненных условиях, диких, алкоголичных, истероидных семьях, гипотезы о наркотиках, телевизионных “культах насилия и секса” совершенно неубедительны. Такие гипотезы основаны на постулате организованной классовой структуры, влияние которой ослабевает на периферии: возникновение урлы объясняют плохой системой школьного воспитания, плохой работой милиции и т.п. Это все равно, что объяснять рождение ребенка небрежностью родителей или расцвет чертополоха нежеланием сего растения приносить пользу людям.

В аспекте филологии: всем известна схожая с бранной лексика, - «блатная феня». Как ни изгалялись бы переводчики над диалектом якудзы, за исключением имён собственных, топонимов и специфических наречий этот диковинный язык переводу не поддаётся. Это именно диалект, - широко распространённый в провинциях, в посёлках и крохотных городках, где обучить молодёжь литературному языку не удаётся - изысканную и просто нормированную речь просто негде и некогда применить. Провинциалы - немногословны и косноязычны от природы, и поэтому модерн, на Западе в большей, на Востоке в меньшей степени опирающийся на культуру письменности, трансформирующуюся в универсалию-дискурс, не находит для них нужных слов.

Как и «архаики», выжившие и выживающие по сей день: с модерном они предпочитают «разговаривать» на языке стали и пороха, выстрелами из-за угла и ударом наотмашь обрезком водопроводной трубы. Русские воры не случайно называют обидными синонимами убийц и маньяков: например, неблагозвучное «мокрушник». То, что в известном смысле презирается модерном, в ситуации премодерна и археомодерна, - общепринятая практика, почти что норма. Sic, намеревающемуся вступить в группировку нередко первым же заданием даётся «мокрое дело», - преступник-модернист сразу бы заподозрил, что его «разводят на дурняк», чтобы избавиться; архаик же самонадеянно и охотно полезет в самое пекло, чтобы выполнить требование «экзаменаторов».

Вообще, подобный рудимент этики - преданности сюзерену, самая настоящая Традиция и есть, но в криминальных кругах это, скорее, исключение, чем правило, - модерн, сужающимся кольцом преследователей, и тут дал о себе знать. Предательство, подстава, нарушение данного обещания, подлое убийство, - всё это связано с противоположным полюсом служения верой и правдой.

Ещё немного ближе к постсовременности, а также о Втором Заблуждении:
Попкультура второй половины XX века, неровно дышавшая к периферии модерна предыдущих эпох, представила и самурая, и ронина, и якудзу чем-то вроде Клинта Иствуда в прериях Дикого Запада, или благородного разбойника Дубровского (не из пушкинской повести, из фильма Вячеслава Никифирова 1989 года), партизанящем против помещиков-самодуров в дремучем русском лесу. Отчасти ответственен за то Акира Куросава, удостоившийся на Родине эпитета «ренегат»; следует полагать, что не столько в виду этноцентризма азиатов, читаем, - остаточного империализма, сколько за неделикатное обращение с национальными святынями, особенно, с честью и доблестью военной традиции.

Куросава принадлежал к послевоенному поколению, пережившему поражение, оккупацию и страдавшему комплексом вины перед всем Мiром, тем самым, не намного отличаясь от самобичевавшейся до последнего времени Германии. Акира Куросава в данной ситуации взял на себя, - неправомерно в понимании многих, - роль культурального спасителя, медиатора тенденций и переводчика в диалоге Востока и Запада. Тактика бесхитростная и выигрышная для последнего: загадочные японцы, слишком многозначительно молчавшие, чтобы не заподозрить затаённого зла, якобы сами принялись изобличать «пороки традиционного общества», культуру Премодерна, и возводить в ранг героев™ (с трэйдмарком) двойственных персон и сомнительных персонажей.

Естественно, что в данных условиях «отравленным источником», разлагающим общество и культуру, тот же «помещик-самодур», сёгун с обострёнными властолюбием, алчностью и, порой, садистическим психозом. Показательно, что через три года после проката «Телохранителя» (1961) Куросавы, Серджио Леоне снимает «За пригоршню долларов» (1964), - фильмы были настолько схожи, что «оевропеившийся» японец подал в суд на американского итальянца (sic!) за плагиат, и отсудил 15 % кассовых сборов. А Клинт Иствуд, - тогда ещё не слишком известный, снявшийся в главной роли, в 1992 году «добивает» сам жанр вестерна фильмом «Непрошённый» (Unforgiven - ему посвящена одноимённая песня группы “Metallica”). «Непрошённый» окончательно разоблачает красивую, но насквозь лживую сказку про на лицо ужасных, добрых внутри романтиках с большой дороги. Освещая скрытый во мгле пустынной ночи нечеловеческий лик американского протестантизма: эти люди никогда не сомневались в отрицательном ответе на вопрос - улыбался ли Христос, а за косой взгляд безошибочно стреляют в лоб с любого расстояния.


Азиатский кинематограф откликнулся на этот акт разоблачения своеобразно: в криминальных драмах и трагикомедиях нет ни одного отрицательного персонажа в западном понимании этого слова. Тем не менее, назвать выродков, - опять же, в оптике модерна, - психопатов, вымогателей и наёмных убийц, как ни нагружали бы режиссёры сценарии и кадры трогательной заботой о семье, настоящей пацанской дружбой, беззлобными шутками и почитанием женщины, - не получается.

Из фильмов Такёши Миике, рассматриваемых далее в нашем очерке, мы можем сделать вывод: якудза - это архаики, почти безнадёжно застрявшие в археомодерне; из Традиции изгнанные «инновациями» Модерна, вместе с тем, в модерн не пущенных. Стоит только указать два существенных нюанса азиатской мафии:

В России «закоренелые уголовники», помимо других символов причастности к криминальной сфере, носят роспись тюремного художника - «Не забуду мать родную». Мать - сама тюрьма, зона или колония для несовершеннолетних, - в модерновой форме эти дисциплинарные учреждения в России появились на ранее XVIII века. Остроги, военные поселения, т.н. «потёмкинские деревни», - таковые сооружались с единственной целью сохранить человека. Что значит - сохранить? Это означает поместить его в предельно упорядоченные, нормативные экзистенциальные условия, - там, где он не смог бы повредить самому себе, так же, как и окружающим.

Диаметральная противоположность - пенитенциарные инстанции Премодерна. Из казематов инквизиторов и пыточных камер в подвалах Кремля никто не выходил живым и не покалеченным, - туда попадали лишь те, чья вина в точки зрения традиционного суда была безусловной. Скажем, монарх заметил ростки заговора с последующим мятёжом. Покарать мерзавцев! Раскаявшихся попросту удавят или порубят вместе с остальными. Посягнувшим на священную власть, Монарха и Церкви, - нет прощения, нет доверия их признаниям, вырванных из глоток раскалёнными клещами.

Так, якудза сверх меры возможности стараются избежать тюрьмы. Более того, о тюремном быте, обычаях и «традиции» тюрьмы в Ниппон мы не знаем почти ничего. Мелькавшие в некоторых, - отнюдь не во многих, - фильмах, эпизоды из камер и внутренних дворов для прогулок ЗК, говорят только об одном, - своими себя здесь чувствуют отнюдь не вольные адепты кланов, хозяева положения здесь - надзиратели и следователи.

Также весьма заметно, - это второй нюанс, - тюремная татуировка, прославившая русских воров во всём просвещённом мире, в Японии почти не известна. Есть синтоистские аналоги «куполов церквей» (срок отсидки), пяти точек (карцер), пиратских «роджеров» (череп и скрещенные кости, - символ убийцы или рецидивиста), но у якудзы таковых нет. Символика уголовного мира это индивидуация, ею владеет лишь тот, кто достаточно далёк от структуры традиции, чтобы вкладывать в те же купола-луковицы (лепестки лотоса) совсем иной смысл.

К вопросу о татуировках же, - для азиатской мафии это оксюморон. Когда на территории сёгунатов строились первые тюрьмы, а это случилось, опять-таки, в XVIII веке, первым, что стало табуированным, - были татуировки, за исключением специальных, сродни рабскому клейму. В 1993 году негласное правило стало официальным законом, во-первых, конституирующая уголовную ответственность даже за косвенное отношение к преступному клану; во-вторых, воспрещающий допускать в общественные места, такие как сауна, бассейн, пляж, любого носителя нательной графики в стиле «якудза».

Можете представить себе, чтобы в так называемую «элитную баню», с импортным пивом и «девочками» в России не пустили человека с сизой от промышленной туши спиной? Это в ситуации модерна таковой человек проходит как хозяин повсеместно, в традиционном обществе его сразу же порубили на куски или изгнали с побоями не то, что из бани (сэнто - 銭湯), из деревни или города, в худшем случае, - из префектуры.

Позволим себе пространное отступление - вероятно, эта тема покажется многим актуальной. Итак, азиатская татуировка, как она есть.

В отличие от вестерновой татуировки, методы «продуцирования» которой становятся всё менее болезненными, комфортными в соответствии с поверхностным содержанием рисунка, японская роспись тела [文身 [фуми] - письмо, 身 [ми] - тело; сам, лично] отражает и методами и результатами кропотливого труда художника. Глубину, таящуюся в человеке, не утратившем полноты в сопричастности Традиции. Татуирование затрагивает не только верхние слои кожи, но и мышечные ткани; краска в грубых инструментах, - но, какова утончённость рисунка в итоге, - смешивается с кровью. Специфику жанра отмечают даже откровенно агитирующие за приобщение к благам азиатской культуры наёмные писцы туроператоров и экспортёров.

В некоторых префектурах Японии татуировку часто называют gaman, или «упорство». Здесь мы обнаруживаем, скорее, диалектизм, и, удивительным образом гомогенные дефиниции содержат и развёртывают смыслы более плотные. 頑冥 - ган'мэи, также означающее «неподатливость», «несговорчивость»; 根性 [кондзё:] обозначено в словаре как 1) натура, нрав; 根性を知れる, обнаруживать истинное лицо; 根性の腐った - испорченная натура; нравственно испорченный; развращенный; блудливый; 2) сильная воля; душевные силы; упорство; терпение; 根性のある - с сильной волей.

Наиболее распространённый символьный ряд этих татуировок - аватары божеств-покровителей, духов и демонов. Рисунок выражает самим собой основополагающее задание человека в Мiре - воплотить бога, а не актуализировать свою «плоть», рано или поздно становящуюся дряхлой, а немногим позже ещё и гнилостным трупом, пока священный огнь крематория (синтоистского) не обратит её в приятный взгляду цветом пепел.

Подробнее о дискретности применительно к репрезентации подкожного: татуировки известны и архаическим культурам, ныне сохранившимся только на архипелагах Полинезии и ещё кое-где в равноудалённых от всех цивилизаций топосах. Да и те местами испорчены культами Карго. Татуировки там искони были инициатическим «документом», фиксирующим значение человека в обществе и в природе. Известны татуировки жреческие, охотничьи, женские и даже детские, запечатлевающие не только «биографию» племенного индивидуума, но и его сакральный «чин».

以下次号 здесь