Казнь пятерых декабристов.
Воспоминания современников о событиях:
«Я не спал, - вспоминает Оболенский, - нам велено было одеваться. Я слышал шаги, слышал шепот... Прошло несколько времени, слышу звук цепей; дверь отворилась на противоположной стороне коридора. Цепи тяжело зазвенели, слышу протяжный голос друга неизменного, Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!» - и мерные шаги удалились к концу коридора. Я бросился к окошку. Начинало светать».
«В два часа ночи в последний раз прозвенели цепи, - пишет Розен. - Пятерых Мучеников повели вешать в ров Кронверкской куртины. Сергей Муравьев-Апостол дорогою сказал громко провожавшему священнику, что вы ведете пять разбойников на Голгофу - и «которые, - отвечал священник, - будут одесную Отца». Рылеев, подходя к виселице, произнес: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия!»
Рассвет настал хмурый, сырой. Рылеев вышел чисто одетый - в сюртуке, хорошо выбритый. Кандалы поддерживал продернутым через одно звено носовым платком. Остальные также перед выходом привели себя в порядок. Кроме Каховского, который не стал даже причесываться.
Их повели сначала к обедне в Петропавловский собор. Затем в сопровождении Мысловского, полицеймейстера Чихачева и взвода гренадеров Павловского полка - к эшафоту.
Мысловский запомнил слова Пестеля, который, увидев виселицу, сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было бы нас расстрелять».
Мысловский обратился с утешениями к Рылееву. Тот взял его руку и положил себе на сердце: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего».
Перед тем как их привели на место, на площади, в виду приготовленной виселицы - перекладины на двух столбах, была совершена гражданская казнь над всеми остальными декабристами. Им снова прочли приговор, затем ломали над их головами шпаги, с военных срывали мундиры и бросали в костры. В этих кострах - их было четыре - еще тлели мундиры и эполеты, рдели раскалившиеся ордена, когда сюда пришли пятеро смертников. С них сорвали верхнюю одежду, бросили ее в огонь, надели на них белые балахоны и каждому привязали кожаный нагрудник с надписью - белым по черному. У Рылеева: «Преступник Кондрат Рылеев».
Инженер Матушкин с подручными возился у виселицы - там не все было готово. Палач и его помощник, выписанные то ли из Швеции, то ли из Финляндии, налаживали петли. Виселица оказалась слишком высокой - послали в Училище торгового мореплавания за скамьями. Пока их везли, пятеро осужденных сидели на траве и беседовали. Сорвав травинки, кинули жребий, кому идти первым, кому вторым и так далее - на казнь. На скамьи они взошли в том порядке, какой выпал по жеребьевке. Им надели на шеи петли, а сверху надвинули на глаза колпаки. Тут Рылеев спокойно заметил, что надо бы связать руки. Палачи спохватились и исполнили это.
Барабаны били мерную дробь. В молчании стояли солдаты. Верхом на лошадях наблюдали за экзекуцией генерал-губернатор Голеншцев-Кутузов, генерал-адъютанты Чернышов и Бенкендорф. Были тут также обер-полицеймейстер Княжнин, флигель-адъютант Дурново, несколько военных и полицейских офицеров. На берегу - у стен крепости - толпились петербургские жители. Много народу собралось и на Троицком мосту - там были барон Дельвиг, Николай Греч, родственники многих декабристов. Оттуда хорошо была видна огромная виселица. Не было в толпе равнодушного лица - все плакали.
Веревки оказались разной толщины и плохого качества. Когда палач нажал на рычаг, скамьи и помост провалились в яму. Пестель и Каховский повисли, а три веревки оборвались - Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев с грохотом (они ведь были в кандалах) обрушились в ту же яму - вслед за досками и скамьями. Бестужев-Рюмин от удара о доски потерял сознание. Рылеев расшиб себе голову - кровь заливала ему лицо. Кто-то из солдат заметил: «Знать, бог не хочет их смерти». Да и обычай был на всем свете, исстари: сорвался висельник - его счастье, - и дважды не вешали.
- Вешать, вешать их скорее! - бешено заорал Голенищев-Кутузов. Палачи выволокли из ямы несчастных.
Рылеев поднялся на ноги, посмотрел в глаза Кутузову. В полной тишине раздались его медленные слова:
- Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите - мы умираем в мучениях.
- Вешайте их скорее снова! - крикнул Кутузов. Даже Бенкендорф не выдержал - пал ничком на шею своей лошади и в таком положении оставался до конца этой расправы.
- Подлый опричник тирана! - крикнул в ответ Рылеев. - Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз!
- Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать, - сказал Сергей Муравьев-Апостол.
Бестужев-Рюмин не мог держаться на ногах, - на помост во второй раз его подняли палачи. На них снова накинули петли...
- Прощаю и разрешаю! - закричал Мысловский, подняв крест, но тут же зашатался и упал без чувств. Когда он очнулся - все было кончено.
<...>
В донесении Голенищева-Кутузова было сказано: «Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое и именно: Рылеев, Каховский и Муравьев (Каховский здесь ошибочно назван вместо Бестужева-Рюмина) сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть».
При всей наивности организации заговора, при малом понимании его возможных последствий упреки наталкиваются вот на такое потрясающее самообладание и выдержку, которая мало представима у современного человека.
Возможно, это уже из области профдеформации, но поневоле завидуешь современникам людей, среди которых истеричность и склонность раздувать драмы на пустом месте считались чем-то недостойным взрослого воспитанного человека...
«Я не спал, - вспоминает Оболенский, - нам велено было одеваться. Я слышал шаги, слышал шепот... Прошло несколько времени, слышу звук цепей; дверь отворилась на противоположной стороне коридора. Цепи тяжело зазвенели, слышу протяжный голос друга неизменного, Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!» - и мерные шаги удалились к концу коридора. Я бросился к окошку. Начинало светать».
«В два часа ночи в последний раз прозвенели цепи, - пишет Розен. - Пятерых Мучеников повели вешать в ров Кронверкской куртины. Сергей Муравьев-Апостол дорогою сказал громко провожавшему священнику, что вы ведете пять разбойников на Голгофу - и «которые, - отвечал священник, - будут одесную Отца». Рылеев, подходя к виселице, произнес: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия!»
Рассвет настал хмурый, сырой. Рылеев вышел чисто одетый - в сюртуке, хорошо выбритый. Кандалы поддерживал продернутым через одно звено носовым платком. Остальные также перед выходом привели себя в порядок. Кроме Каховского, который не стал даже причесываться.
Их повели сначала к обедне в Петропавловский собор. Затем в сопровождении Мысловского, полицеймейстера Чихачева и взвода гренадеров Павловского полка - к эшафоту.
Мысловский запомнил слова Пестеля, который, увидев виселицу, сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было бы нас расстрелять».
Мысловский обратился с утешениями к Рылееву. Тот взял его руку и положил себе на сердце: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего».
Перед тем как их привели на место, на площади, в виду приготовленной виселицы - перекладины на двух столбах, была совершена гражданская казнь над всеми остальными декабристами. Им снова прочли приговор, затем ломали над их головами шпаги, с военных срывали мундиры и бросали в костры. В этих кострах - их было четыре - еще тлели мундиры и эполеты, рдели раскалившиеся ордена, когда сюда пришли пятеро смертников. С них сорвали верхнюю одежду, бросили ее в огонь, надели на них белые балахоны и каждому привязали кожаный нагрудник с надписью - белым по черному. У Рылеева: «Преступник Кондрат Рылеев».
Инженер Матушкин с подручными возился у виселицы - там не все было готово. Палач и его помощник, выписанные то ли из Швеции, то ли из Финляндии, налаживали петли. Виселица оказалась слишком высокой - послали в Училище торгового мореплавания за скамьями. Пока их везли, пятеро осужденных сидели на траве и беседовали. Сорвав травинки, кинули жребий, кому идти первым, кому вторым и так далее - на казнь. На скамьи они взошли в том порядке, какой выпал по жеребьевке. Им надели на шеи петли, а сверху надвинули на глаза колпаки. Тут Рылеев спокойно заметил, что надо бы связать руки. Палачи спохватились и исполнили это.
Барабаны били мерную дробь. В молчании стояли солдаты. Верхом на лошадях наблюдали за экзекуцией генерал-губернатор Голеншцев-Кутузов, генерал-адъютанты Чернышов и Бенкендорф. Были тут также обер-полицеймейстер Княжнин, флигель-адъютант Дурново, несколько военных и полицейских офицеров. На берегу - у стен крепости - толпились петербургские жители. Много народу собралось и на Троицком мосту - там были барон Дельвиг, Николай Греч, родственники многих декабристов. Оттуда хорошо была видна огромная виселица. Не было в толпе равнодушного лица - все плакали.
Веревки оказались разной толщины и плохого качества. Когда палач нажал на рычаг, скамьи и помост провалились в яму. Пестель и Каховский повисли, а три веревки оборвались - Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев с грохотом (они ведь были в кандалах) обрушились в ту же яму - вслед за досками и скамьями. Бестужев-Рюмин от удара о доски потерял сознание. Рылеев расшиб себе голову - кровь заливала ему лицо. Кто-то из солдат заметил: «Знать, бог не хочет их смерти». Да и обычай был на всем свете, исстари: сорвался висельник - его счастье, - и дважды не вешали.
- Вешать, вешать их скорее! - бешено заорал Голенищев-Кутузов. Палачи выволокли из ямы несчастных.
Рылеев поднялся на ноги, посмотрел в глаза Кутузову. В полной тишине раздались его медленные слова:
- Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите - мы умираем в мучениях.
- Вешайте их скорее снова! - крикнул Кутузов. Даже Бенкендорф не выдержал - пал ничком на шею своей лошади и в таком положении оставался до конца этой расправы.
- Подлый опричник тирана! - крикнул в ответ Рылеев. - Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз!
- Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать, - сказал Сергей Муравьев-Апостол.
Бестужев-Рюмин не мог держаться на ногах, - на помост во второй раз его подняли палачи. На них снова накинули петли...
- Прощаю и разрешаю! - закричал Мысловский, подняв крест, но тут же зашатался и упал без чувств. Когда он очнулся - все было кончено.
<...>
В донесении Голенищева-Кутузова было сказано: «Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое и именно: Рылеев, Каховский и Муравьев (Каховский здесь ошибочно назван вместо Бестужева-Рюмина) сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть».
При всей наивности организации заговора, при малом понимании его возможных последствий упреки наталкиваются вот на такое потрясающее самообладание и выдержку, которая мало представима у современного человека.
Возможно, это уже из области профдеформации, но поневоле завидуешь современникам людей, среди которых истеричность и склонность раздувать драмы на пустом месте считались чем-то недостойным взрослого воспитанного человека...