Лев Толстой наших дней
Наконец, прочитал весь «Тобол» Алексея Иванова, и буду теперь ждать следующей части «романа-пеплума». Несмотря на название, река не имеет особого значения в произведении, а уж подзаголовок «Много званых» вообще ни к чему. Однако события сибирской истории времён царствия Петра I, развернувшиеся по берегам рек Оби, Иртыша, Тобола, любимой со времён сериала «Хребет империи» реки Чусовой, на улочках и площадях Тобольска - захватывают своей подлинностью.
Иванов хорош: знает эти места и исторический материал, принципиально предлагает отечественной историко-художественной литературе особую вереницу героев, так не похожих ни на жителей больших городов - сыщиков и литераторов, ни на бравых военных, добывающих Отечеству славу, идеализированных благодаря временной дистанции. Я плохо знаю современную русскую литературу, и уж совсем плохо - наш исторический фикшн, но то, что попадалось ни в какие ворота не лезло, настолько всё было выдумано, вычурно: русская история вообще не проглядывалась за словесами и авторской самореализацией «в материале». Так вот, кому надоели упражнения современных литераторов, Иванов - самое то.
Он, конечно, тоже пижон. Один из главных героев романа - архитектор Тобола, - и это позволяет автору объяснять его строительные замыслы совершенно невообразимым способом: «Под углы и боковые стены сруба…вкопали шесть мощных лиственничных устоев, выложили на них нижний венец и врезали в него балки для подмёта - пола в подклете. Потом накатали сруб подклета с сенями и окошками - пусть и небольшими, зато косящатыми, а не волоковыми. .. сколотили для подклета широкий лежак, стол, поставец и лавки. Работа двигалась бойко…» - о чём это? Похоже «знание мат.части» автором понимается слишком буквально.
Но все эти гипнотические вставки не умаляют достоинств книги: через судьбы главных героев - архитектора Тобола и его сыновей, пленных шведов, ссыльных старообрядцев, жаждущих самосожжения, двойняшек-остячек, разлучённых, но связанных мистической связью, бухарца Касыма, и, конечно, «царя Сибири» князя Матвея Гагарина, проникаешься бесконечным уважением к российской истории, к народам, живущим, воюющим, торгующим на этих просторах. Мучения старообрядцев заставляют сопереживать, духовные поиски язычников в окружении центров мировых религий вызывают уважение. Схватка девочки-остячки с медведем-людоедом на языческом капище - вообще шедевр. Живущие в Сибири русские показаны беспощадно правдиво: шарахания в крайности, жажда простора, неимоверная тяга к знаниям и подвигам, и благоговейный страх перед ещё неокрепшим, но непредсказуемым, импульсивным государством им. Петра Ляксеевича. В принципе, Иванов делает «толстовскую заявку» нового века на «Войну и мир» восточных рубежей Российской империи. От книги к книге уральский автор развивается, совершенствует своё мастерство живописца исторических литературных полотен. И «Тобол» - действительно Событие в современной литературе.
Пожалуй, два момента требуют от Алексея Иванова специального продумывания. Первое - образ мысли и поведения человека, наделённого большой властью. В романе двумя штрихами даётся портрет Петра I, но Матвей Петрович Гагарин выписан подробно, но не всегда убедительно: в книге он рассуждает на уровне среднего помещика, воеводы, такие же вопросы в основном и решает. Нет той самой субстанции власти, которая, хоть в России, хоть во Франциях-Англиях, наращивается специальными ритуалами, зрелищами, зонированием сакрального и светского. Без этого тогда было никак нельзя (а может и сейчас нельзя тоже). И второе: психология язычников. Алексей Иванов в Сердце Пармы и в Тоболе дошёл до предела в антропологии народов Урала и Сибири, пожалуй, глубже всех показал экзотику и этнологическую дивность этих мест. В Парме это не ощущается ввиду большого числа сцен, связанных с войной: массовая психология народа в условиях войны в принципе не особо отличается богатством решений и моральных установок, этнографическая «начинка» работает на решение проблем безопасности и выживания. Но в Тоболе при погружении в более индивидуализированные и тонкие психические материи, связанные, в первую очередь, с религией и цивилизационными вызовами, знаний писателя начинает не хватать: языческая знать сибирских народов, правители и шаманы, получившиеся на первых страницах романа такими живыми и яркими, далее тускнеют и становятся неразличимыми, автор вынужден «погружать» коренные народы в экстремальные условия конфликтов и борьбы с суровой природой. Можно, конечно, сказать, что «так и задумано», или что вообще особой глубины индивидуальной жизни у языческих народов нет, но в это мне, как востоковеду-любителю, не хочется верить.
Иванов хорош: знает эти места и исторический материал, принципиально предлагает отечественной историко-художественной литературе особую вереницу героев, так не похожих ни на жителей больших городов - сыщиков и литераторов, ни на бравых военных, добывающих Отечеству славу, идеализированных благодаря временной дистанции. Я плохо знаю современную русскую литературу, и уж совсем плохо - наш исторический фикшн, но то, что попадалось ни в какие ворота не лезло, настолько всё было выдумано, вычурно: русская история вообще не проглядывалась за словесами и авторской самореализацией «в материале». Так вот, кому надоели упражнения современных литераторов, Иванов - самое то.
Он, конечно, тоже пижон. Один из главных героев романа - архитектор Тобола, - и это позволяет автору объяснять его строительные замыслы совершенно невообразимым способом: «Под углы и боковые стены сруба…вкопали шесть мощных лиственничных устоев, выложили на них нижний венец и врезали в него балки для подмёта - пола в подклете. Потом накатали сруб подклета с сенями и окошками - пусть и небольшими, зато косящатыми, а не волоковыми. .. сколотили для подклета широкий лежак, стол, поставец и лавки. Работа двигалась бойко…» - о чём это? Похоже «знание мат.части» автором понимается слишком буквально.
Но все эти гипнотические вставки не умаляют достоинств книги: через судьбы главных героев - архитектора Тобола и его сыновей, пленных шведов, ссыльных старообрядцев, жаждущих самосожжения, двойняшек-остячек, разлучённых, но связанных мистической связью, бухарца Касыма, и, конечно, «царя Сибири» князя Матвея Гагарина, проникаешься бесконечным уважением к российской истории, к народам, живущим, воюющим, торгующим на этих просторах. Мучения старообрядцев заставляют сопереживать, духовные поиски язычников в окружении центров мировых религий вызывают уважение. Схватка девочки-остячки с медведем-людоедом на языческом капище - вообще шедевр. Живущие в Сибири русские показаны беспощадно правдиво: шарахания в крайности, жажда простора, неимоверная тяга к знаниям и подвигам, и благоговейный страх перед ещё неокрепшим, но непредсказуемым, импульсивным государством им. Петра Ляксеевича. В принципе, Иванов делает «толстовскую заявку» нового века на «Войну и мир» восточных рубежей Российской империи. От книги к книге уральский автор развивается, совершенствует своё мастерство живописца исторических литературных полотен. И «Тобол» - действительно Событие в современной литературе.
Пожалуй, два момента требуют от Алексея Иванова специального продумывания. Первое - образ мысли и поведения человека, наделённого большой властью. В романе двумя штрихами даётся портрет Петра I, но Матвей Петрович Гагарин выписан подробно, но не всегда убедительно: в книге он рассуждает на уровне среднего помещика, воеводы, такие же вопросы в основном и решает. Нет той самой субстанции власти, которая, хоть в России, хоть во Франциях-Англиях, наращивается специальными ритуалами, зрелищами, зонированием сакрального и светского. Без этого тогда было никак нельзя (а может и сейчас нельзя тоже). И второе: психология язычников. Алексей Иванов в Сердце Пармы и в Тоболе дошёл до предела в антропологии народов Урала и Сибири, пожалуй, глубже всех показал экзотику и этнологическую дивность этих мест. В Парме это не ощущается ввиду большого числа сцен, связанных с войной: массовая психология народа в условиях войны в принципе не особо отличается богатством решений и моральных установок, этнографическая «начинка» работает на решение проблем безопасности и выживания. Но в Тоболе при погружении в более индивидуализированные и тонкие психические материи, связанные, в первую очередь, с религией и цивилизационными вызовами, знаний писателя начинает не хватать: языческая знать сибирских народов, правители и шаманы, получившиеся на первых страницах романа такими живыми и яркими, далее тускнеют и становятся неразличимыми, автор вынужден «погружать» коренные народы в экстремальные условия конфликтов и борьбы с суровой природой. Можно, конечно, сказать, что «так и задумано», или что вообще особой глубины индивидуальной жизни у языческих народов нет, но в это мне, как востоковеду-любителю, не хочется верить.