Письма с войны. Сергей Шинкарёв.
Они продали меня. Продали с потрохами меня и моих парней, девочка моя. Прости за почерк, за этот обрывок бумаги, не могу даже приблизительно объяснить, как сложно мне писать сейчас. Вряд ли удастся когда-нибудь еще писать письма. Да и это ты, скорее всего, не получишь. Соседняя половина подвала, в котором я с ребятами нахожусь, уже горит и надеяться не на что. Еще в Москве я чуял что-то неладное. Слишком уж торопилось начальство, очень уж добренькими и льстивыми все они были. Столько лет не вспоминали, а тут на тебе. Никаких разговоров о моем громком увольнении, по дружески (водочки выпьешь, а?), заглядывая в глаза и соглашаясь на все (людей отберешь сам, найдем, кого скажешь). А я-то хорош, расчехлил рога и проникся.
Задача ясна? - Так точно! Самолетом четыре часа, на аэродроме берем проводников с той стороны, сорок километров до границы и сто двадцать от нее, в пригороде, на очистных, уходим в тоннель, в полдень выбираемся в нижний ярус бункера под развалинами Дома правительства, напротив, через площадь, их временный генштаб. До темноты сидим не высовываясь, в двадцать три ноль ноль штурм, пленных не брать, следов не оставлять, все сжигаем и уходим той же дорогой. Связь в единственном случае, в самом херовом, как мой тренер говорил, случае. В двадцати пяти километрах от очистных, в старом военгородке, нас забирают вертушки. Еще, дурак, думал - сложнее всего добраться потом до городка.
Нам абзац. Я это понял, когда поднялся наверх. Их слишком много и они не выпустят никого. Потому теперь сижу и пишу, скорее для себя, чем для тебя. Торопиться уже некуда. Когда в пятнадцать часов наблюдение доложило о концентрации противника и техники на площади, я подумал о каком-то совпадении. Через час принял решение выводить людей назад. И тут они поперли. Ничего не оставалось, кроме как открыть огонь. Еще была надежда уйти тоннелем, тем, которым пришли. Я отправил шестерых, они спускались в люк и последний сказал - командир, не тяни здесь. Этого парня я наказал на аэродроме. Когда мы, прилетев, ждали проводников, он курил с остальными, а его автомат лежал у него на коленях со снятым предохранителем. Я проходил мимо и стукнул его в лоб легонько, привычка, оставшаяся со спецшколы. Он не сразу понял, вскочил, а когда дошло - обиделся - Командир, ну мы же на боевом. Как далеко все это теперь. Их уход тоже далеко. Минуты через три я отобрал четверых легкораненых, первый спрыгнул и сказал, что вроде слышит стрельбу. И тут же в глубине тоннеля несколько глухих взрывов. А потом черный дым:
Уже заполночь. Бой идет десять часов. Какой к черту бой, нас убивают. В Москве мы списаны по одной ведомости: оружие, одежда, консервы и люди. Списаны заранее. Когда рвануло там, в канализации, я сказал себе - Всё. После этого спокойней как-то стало. Пошел наверх, вывел туда радиста - Работай, вызывай. Он не удивился, дошло, что к чему, еще когда раненых начали стаскивать. Шифром работать ? - Зачем шифром, говори им по-русски, сукам. Может слышнее будет.
Высшие интересы государства. Отдали лучших ребят. У каждого опыта - на сто дворцов Амина хватит. По всему миру работали, за сутки любую страну с ног на уши ставили. Кричать хочется. - Сделаете дело, мужики, - и закончим эту грязную войну. Вы только постарайтесь. Потом заговорят о провокациях спецслужб, о том, что не нужно никаких переговоров, больше техники, больше людей и вперед, бодисатвы, до победного. И дети гор уже сегодня разнесут на весь мир, что русские занимаются терроризмом. Ох, сколько денег приносит кому-то война.
Ладно, девочка моя, пора мне. Ребята мои раненые воды просят, а воды-то нет и не будет. Ухожу наверх, на свежий воздух. Жарко становится. В оконцовочке небо еще б увидеть. Когда тебе станет очень плохо, подумай о тех, кому еще хуже. И помни меня. Мне было хорошо с тобой.
Никогда не плачь из-за мужчин, даже если они уходят навсегда.
…Он сложил письмо вдвое, потом вчетверо и спрятал во внутренний нагрудный карман. Как мало они были вместе. И как не хватало ему этих встреч. Всякий раз, прощаясь с ней, он старался меньше говорить и быстрее исчезнуть, а потом уже, наедине с черным южным небом, срывался, и то ли падал, то ли взлетал в кромешный ад. Печальное счастье - любить её. Странно, сейчас он вовсе не думал о смерти, ждущей где-то рядом. Перед глазами стояла она, в длинном, синем, стройный лоскут неба среди сумасшедшей зелени, рядом с отцом и родственниками.
- Ты приедешь?
- Не знаю.
…Принесли радиста, он скулил тонко и слышно было только, что зовёт маму. Бой шёл над самой головой. Он с шумом выдохнул воздух и смачно выругался. Пора наверх. Остановился в двери, хребтом чувствуя взгляды тех, кто был в сознании, повернулся, глядя в стену, сказал то, что они знали сами - Пощады не будет, ребятки, так что… - и вышел, не договорив. Поднимаясь по лестнице, хлопнул по карману, проверил на месте ли письмо. Словно к почтовому ящику пошёл. И тут же над головой, этажа на два выше, разорвалась граната. Он заученно вжался в стену, чуть присел и не зря. На следующий лестничный пролёт обрушился такой же верхний. Не стал ждать, пока уляжется пыль, на ощупь полез вверх. Подтянулся на обрывках арматуры и распластался за грудой кирпичей, оглядываясь. Первый этаж. Движений нет и убитых немного. Странно. Стрельба шла уже в противоположной части здания. Он метнулся к наружной стене, не так быстро, как хотелось бы и успел придумать «рацуху» - на полосу препятствий в учебке сыпать битые кирпичи. Здесь, замерев у развороченного оконного проёма, понял в чём дело, - они били с площади танками прямой наводкой, только, почему-то, слишком высоко и насыпали такую баррикаду, как полдома упало вроде. Его ребятам это было на руку, видно, как они тут потом ложили бородатых голова к голове. Дети гор всегда голыми руками лучше воюют, чем техникой. Бестолковые. Теперь, значит, пришлось им с другой стороны лезть. А откуда же граната прилетела, шальная, что ли?
Он сегодня слишком много размышлял, непростительно много. Оттого, что всё было решено, от бессилия, оттого, что она никогда не узнает, где и как… Он уже не был бойцом и задачу «сделать и выжить» стёр из своей головы. Больше секунды ему потребовалось на то, чтобы среагировать на шорох. Он повернулся, словно искал официанта в ресторане. Это была девка с гранатомётом, когда он увидел её глаза, она как раз дошептала свой «акбар». Тело стало пружиной и, одновременно с выстрелом, ноги сами бросили его назад, в окно…
- Ты приедешь?
- Я приеду. Обязательно приеду и ты будешь смеяться, как мне нравится и я стану тебя передразнивать. А потом мы помолчим, девочка моя...
Он всегда считал себя ветреным и непостоянным в отношениях с женщинами. Даже когда ему хотелось задержаться - уходил. Но с ней всё вышло иначе. Один раз увидев её, услышав голос, уловив запах - он уже не смог остаться прежним. Всё изменилось... Она была с ним до последнего дня. Не прошло ночи за эти годы, чтобы он не поговорил с ней. Никогда никто не увидит уже, как останавливался он на обочине, где придётся, глушил машину, чтобы в тишине негромко сказать: Девочка моя... Только шёпотом, только для себя, не надо будить её, спящую, за сотни или тысячи километров. Воспоминания стали для него алкоголем, наркотиками и обморочной болью. Сколько, сколько ещё?.. Друзья-товарищи не заметили, как мягко улыбаясь и добродушно отшучиваясь, он сошёл с ума. В бумажнике, рядом с водительскими правами, карточка таксофона, купленного когда-то в её городе; в личном компьютере экранная заставка с ней, сидящей в углу и закрывающей лицо; традиционная остановка и сигарета на трассе, у поворота в глухую деревню, залёгшую в южных лугах - он отвёз её однажды сюда, к родственникам; иногда рассвет на диком пляже в стороне от жизни - тогда солнце не спешило, стеснительно пряталось в тумане, не хотело мешать им. И каждый дорожный указатель с уже родным названием - короткий и точный удар в грудь, в область сердца. Она стала центром мира, созданного им. Центром, к которому он запретил себе приближаться. Сколько ещё, сколько?.. Он потерял интерес к девушкам. Время от времени происходило нечто, какие-то встречи, бездарные языческие обряды, где он был подобием факела - всё равно, в чьих руках догорать. Зажгла-то его она. И всякий раз он спрашивал её разрешения и просил прощения - а она смеялась в ответ лёгкой, шёлковой хрипотцой. Сколько ещё, девочка моя?..
Теперь он точно знал ответ. Шёл, качаясь, держась за стену и прощаясь с ней. Его сильно контузило, это он понял сразу, бородатые, видимо, вообще сочли его мёртвым, потому что, придя в сознание, он выкарабкался из груды безжизненных тел своих же солдат. В том самом подвале, где находился его командный пункт. Над ним висела ненастоящая тишина, он оглох. Кровотечения не было, но пока выбирался в коридор, дважды "ушёл" в обморок, так, что через порог переползал на четвереньках. В пустом коридоре, дрожа всем телом от слабости и нехорошего холода, всё же встал, ухватившись за развороченную трубу. Из неё капала вода. Откуда она... Он даже не удивился. Поймал несколько капель на язык. Надо выходить. Появился звон, словно хрустальный телефон в голове проснулся, и тотчас в тело вошла боль. Теперь он окончательно пришёл в себя. Небо, где небо? Он не должен умереть в этих стенах. Вперёд, сынок, ты дойдёшь, не сам, так небеса помогут.
Медленно, как в последнем танце на деревенской дискотеке, он двинулся в бесконечность. Ноги даже обрели какую-то неожиданную силу. Вокруг чувствовалось присутствие чужих, совсем рядом, и, проходя мимо первой же, открытой справа двери, он боковым зрением зацепил движение. Остановка, поворот, аккуратно,.. что бы не покачнуться. В дальнем углу большой комнаты один сын аллаха сидел на полу и переобувался, а другой обыскивал убитого. Он подождал, пока его заметят и только потом тронулся дальше. Они молча вышли вслед за ним. Следующей двери не было, в стене зиял пролом, там, в здоровенном зале, тоже лежали тела его ребят и несколько бородатых, видимо, рассматривали их документы. Эти увидели его сразу, он посмотрел на них, как на мебель. Не надо останавливаться. Стены плыли на него, как в метро, когда стоишь близко к подъезжающей электричке. Это его танец и они не будут стрелять. Они - мираж, оставшийся позади.
Дверей было много, в каждой комнате чужие рвали с убитых форму, добивали раненых, глумились над их телами, что-то показывали ему издали, щерились, скрывая страх. Он не слышал стонов и выстрелов. Не видел тех, кто следовал за ним. Не думал о жизни и смерти. Он шёл к небу.
Пол вздыбился перед ним и, немного подумав, он сообразил, что это ступени. Вверх. Шаг - вдох, шаг - выдох, как зарядка, только наоборот, силы уходили, стены пытались раздавить его, он отталкивал их руками, плечами, не падать, сынок, не падать! Неожиданно бункер рухнул куда-то вниз, исчез, под ноги легла картинно-зелёная трава и весь остаток жизни он потратил на то, что бы поднять голову. Всё, абзац, добрался. Синее с белым перемешалось с его прерывистым дыханием...
Впереди слышались крики. Издали к нему бежали чёрные силуэты, сдёргивая с плеч автоматы. Один кудлатый, видимо старший, резко скомандовал по своему, они встали и опустили стволы. И уже по-русски, до него дошли слова: Девочка моя, ты моё небо. Прощай.
Он упал на траву, как на батут, и земля нежно обняла его на мгновенье. А потом взлетел к облакам.
Не бойся одиночества, я с тобой.
Сергей Шинкарёв
Источник