Воспоминания командира штрафбата о ВОВ. Ч - 4.
Что рассказать вам о войне,
Что рассказать, ребята?
Она все время снится мне,
Смогу ль забыть когда-то?
(Иван Майборода.)
Родился я в тот самый год
В сырую мрачную погоду,
Когда восставший весь народ
Боролся за свою свободу.
(Народная.)
Печальные дети, что знали мы,
Когда у больших столов
Врачи, постучав по впалой груди,
- Годен! - кричали нам, -
( (Багрицкий Э.)
Пять суток мы в воронках. Днями нас подтапливает вода, ночами под ногами шуршит наст-ледок. У нас «Максим» и три РПД - мы начеку!
Маша Белкина вызывает меня, передаёт:
- Ноль-первый вызывает к себе!
Это к Лапшину. Что ещё он задумал, не знаю, но не добро - это ясно. Решаю подстраховаться докладом комдиву Ольховскому: доложил об исполнении его приказа о круговой обороне. Тот ответил коротко:
- Молодец, капитан!
За мной пришёл мой друг, миномётчик Николай Ананьев. Дал мне «водицы» из фляжки. Глотнув, я не почувствовал даже вкуса водки! Мы там, в воронках, сидели будто мыши, выплеснутые из кадушки, сухой оставалась только голова под каской! Синели пальцы на руках, губы, нос. Ноги потеряли чувствительность. Только ночью еще можно было попрыгать вокруг воронки, а мне, как командиру «круговой обороны», пробежаться меж убитых по другим воронкам.
С Лапшиным разговор был коротким, как выстрел:
- Почему вы не собрали с поля оружие? Это пахнет трибуналом!
- Как только освободим Новгород, если будем живы, то и соберём оружие там, за «земляным валом» высотой с четырехэтажный дом! - отпарировал я, не заботясь о своей карьере, ибо тогда решил: если выживу, то с окончанием войны прощусь с армией, в которой своими глазами видел засилье лизоблюдов и нечистоплотных карьеристов.
На этом наш разговор окончился. Что сделал батальон? Что там сейчас? Какие потери? - об этом Лапшин не задал ни одного вопроса.
Говорил мне постоянно Токарев: «Иди ко мне, брось Лапшина… Вы друг друга стрелять скоро будете!» Я отказался. Привык к своему батальону, не мог оставить ребят. А эти ребята все погибли под Новгородом. Из 450 человек в строю осталось 15…
В справке Центрального архива Министерства обороны РФ об этом сухо сообщается: «Войска 52-й армии со второй половины февраля 1943 года по 15 марта 1943 года готовились к операции по овладению Новгородом и междуречьем рек Волхов и Малый Волховец. Подготовительный период использовался для обучения войск, устройства дорог, подготовки тылов, разведки с целью уточнения группировки противника и для сосредоточения войск. 15.03.1943 года 52-я армия перешла в наступление с задачей форсировать реку Малый Волховец, уничтожить противостоящего противника и овладеть городом Новгородом… Войска армии встретили сильное огневое сопротивление противника… С 16 по 20 марта 1943 года включительно все попытки перейти в наступление успеха не имели. Приказом Волховского фронта на основании распоряжения Ставки ВГК наступление войск 52-й армии было прекращено…»
* * *
В полночь я сидел у друзей в шалаше (блиндажей не было). Вдруг со стороны обороны батальона донеслись частые автоматные очереди и редкие винтовочные выстрелы. Связь с Чирковым прервалась. Услышал крик: «Сукнев, там немцы напали на наших!» Тотчас мы завели грузовик, посадили в кузов 15 лейтенантов, только что прибывших из училища, вооружились 10 РПД и погнали к берегу Волховца.
Передвигаемся цепью с пулемётами, наготове, но впереди - мёртвая тишина. Или немцы заняли наши воронки, или прикончили наших и исчезли в своих окопах?! Последнее оказалось верным: на месте мы обнаружили последних убитых из нашего батальона…
Ещё несколько дней я пробыл на той «освобожденной земле», затем, передав «оборону» Жадану, отправился в резерв полка: 1-го и 3-го батальонов не существовало. Остался один, в сотню человек, у Гайчени. Из него свели 1-й батальон, который занял оборону, отойдя с затопленной вешней водой Волхова поймы на основную линию.
Мой штаб - Федор Шкарлат, адъютант Николай Лобанов, появившийся наконец замполит, майор Федор Калачев и ещё кто-то… Нас поселили в отдельном рубленом сарае рядом со штабом полка в лесу. Отсыпаемся. Оттаиваем. Отъедаемся. Пытаясь отойти от этого ада - лелявинского, за ним - штурмового.
Два других полка при том штурме Новгорода понесли незначительные потери. 299-й Токарева, захватив «плацдармик» под Синим Мостом на шоссе Новгород-Москва и оставив там две роты, рассредоточил полк по правобережью Малого Волховца. 305-я дивизия на Хутынь не поперла, а отстрелялась из окопов, подняв суматоху у противника. Там потерь не было!
Мы же умылись кровью. Потери тяжелейшие и абсолютно неоправданные. И ничего, с Лапшина и Ольховского как с гусей вода!..
После войны уже я стоял на том валу - огромной стене. По ней на тройке можно ехать. Когда я рассказывал об этом штурме экскурсоводу, которая возила нас, ветеранов, по Новгороду в 1984 году, она заплакала - не знала о том, сколько здесь полегло…
* * *
В тот год в армии ввели погоны. Почти как царские! Я, сын красного партизана, надену белогвардейские погоны вместо шевронов на рукавах и капитанской «шпалы» (мечта моей юности)?! Из старшего офицера я перехожу в средние. Без шевронов не отличишь строевого командира от интенданта. В погонах все одинаковые. Это, я считаю, было не на пользу дисциплине в армии. Не пойдёт!
Тогда меня вызвал оперуполномоченный «Смерша» в полку Синицын и самолично спорол с меня шевроны, снял «шпалы» и вручил погоны капитана»…
«Я принял батальон, занимавший оборону на высоких береговых гривах реки Великой, как и противник на том берегу. На зеленях взошедшей ржи на косогоре белыми лебедями лежали сотни убитых наших людей в маскхалатах, погибших в ходе неудачного наступления в марте, которое координировал представитель Ставки Климент Ворошилов. Я видел знаменитого маршала издали, когда он в окружении офицеров стоял в кузове грузовика и смотрел в бинокль в сторону противника…
Наши войска, наступая почти от Пскова и до Острова, захлебнулись тогда в собственной крови, продвинувшись в районе села Весна всего на один-два километра, прогнав противника на ту сторону реки.
И поныне, если вспомню эти места, перед глазами будто наяву видятся мне наши русские солдаты и офицеры, рядами лежащие головой в сторону противника и белым-белые в своих маскхалатах на зеленеющем весеннем полюшке… А за рекой зияют мрачными дырами амбразуры дзотов и дотов врага.
Кто погнал наших в атаку на пулемёты противника - тьма египетская!»
«До начала октября меня направили курировать - судить тактические учения в ближний прифронтовой запасной полк. Там у меня украли полевую сумку с важнейшими документами, кое-какими наградами, записями и адресами… Переживал страшно. В голове не укладывалось: как можно служить в РККА и красть? Что же это, армия или сброд?!
Вернулся в полк. В первых числах октября, еще было тепло, 1-й батальон Гайчени бросили форсировать Волхов и брать высоту Мысовая, расположенную неподалеку от новгородского пригорода Кречевицы. Это была не высота, а береговой мыс на западной стороне реки. На рассвете без надлежащей артподготовки, не подавив основные огневые средства противника, батальон на лодках (в которых каркасы были обтянуты брезентом) достиг середины реки и был встречен ураганным артиллерийским и пулеметным огнем немцев. На противоположный берег высадились две трети батальона, остальные пошли на дно Волхова с лодками и пулеметами… Это был расстрел, как и при штурме Новгорода!
Семь дней бился батальон, погибая в неравной схватке. Они все-таки прорвались до шоссе Подберезье-Новгород, уже северо-западнее высоты! Но помощи не было ни от полка, ни от дивизии. Эту высоту хотели взять «на авось», что стоило полку гибели батальона, его командира Григория Гайчени и замполита Федора Кордубайло. Что думали они, погибая?..
Без резервов, необходимой артподготовки им было приказано брать высоту с форсированием реки шириной 600 метров. Это - безумие!
И снова Лапшин, Ольховский и штаб дивизии - молчок…
Высоту Мысовая перед этим уже брали, но по приказу командарма Яковлева почему-то оставили. И противник укрепил её неприступно.
На седьмой день Лапшину доложили с той стороны: пропал Гайченя. Тогда Лапшин послал туда командира пулемётной роты Александра Жадана с заданием найти Гайченю и доложить. Жадан рассказывал: «Как я выполз из этой страшной свалки наших и фрицев, не понимаю!» Но Гайченю он так и не нашёл.
Я же был в окопах со своим полуштабом батальона «запасным». Если подойдет подкрепление, то я приму его и форсирую Волхов, вступлю в бой! В том огне, которым поливала нас немецкая артиллерия по всей обороне в Слутке, мы не имели ни минуты отдыха. Ждали - какой снаряд твой…
Я пробрался ходами сообщений в северную часть села, которого уже не было как такового. В одной из воронок делала первую перевязку приносимым и приводимым с той стороны раненым Саша Лопаткина - Шурочка, как мы все ее звали. Снаряды пачками рвались рядом. Я увидел ее черные глаза во все лицо - глубокие, с каким-то самоотверженным выражением. Руки Шурочки были по локоть в крови! Но ни осколку, ни взрыву рядом, ни пулеметной очереди, прошедшей поверху, она не кланялась!
Этого мне никогда не забыть. На встречах ветеранов дивизии Александра Лопаткина, москвичка, не появилась. И где она, что с ней - мне неизвестно… Это была самая отважная из санинструкторов полка. Где особенно горячо - там Шура Лопаткина! У неё был друг - майор Федор Калачев. Но в декабре 1943-го его сразила страшная экзема, и он был отправлен в тыл. Больше я с ним не встречался…
Начиная операцию по овладению Мысовой, командование - все сверху донизу - не подумало о резерве на развитие наступления. В результате батальон погиб полностью, и в нем те командиры взводов, кто выжил после МАРТОВСКОГО ШТУРМА, - все! Николай Герасимов на встрече в 1984 году говорил мне: «Как я тогда выжил, не пойму!»
Кто-то тогда в октябре 1943-го брякнул, что по дороге на Кречевицы видели, как немцы вели в плен высокого молодого белокурого офицера, и Лапшин, поначалу хотевший подписать на своего любимца Гайченю наградной лист на орден Красного Знамени, положил ручку на стол: «Как бы чего не вышло…» Мне было стыдно и гадко за то, что в армии я встречаю среди своих начальников бездушных карьеристов!
Когда батальон полностью погиб, Лапшин, собрав по берегу человек десять «болтающихся штабных», посадил их в лодку и крикнул резервному комбату: «Сукнев! Давай на помощь Гайчене! Сукнев!» - но тот, будучи в окопе по-над Волховом, испарился из Слутки подальше от греха. Я исполнил бы этот страшный приказ, но пристрелил бы этого идиота!.. А там - все равно держать ответ перед Всевышним!»
«Вспоминается и такой случай. Однажды разведчики соседнего полка ночью взяли «языка» на участке обороны моего батальона. Две разведки встретились в воде. Немцы в высоких резиновых сапогах, наши - по пояс в воде, все промокшие, но отчаянные, сразились, и вот он, «язык»! Комполка вызвал меня на свой КП и приказал:
- Идите к этим разведчикам и отберите у них «языка». Они взяли его не на своем участке, а у нас!
Я посмотрел на него и ужаснулся: это же дурак набитый, под завязку! Приказание я исполнил, но по-своему. Когда появился в батальоне, у своей кухни, чуть ниже соседние разведчики несли на своих плечах «языка» - здоровенного немца, говорю их командиру, старшему сержанту:
- Живей уходите отсюда! Наш полковой приказал отнять у вас этот трофей!
- А пусть заявится, отсюда уж ему не уйти живым, сволочи! - последовал ответ.
После сильных встрясок в боевой обстановке, где всегда - риск и опасность, солдата не задевай. Чины не спасут, можешь получить пулю, а там рассуждай, кто виноват…
Мне оставалось сказать ему:
- Молодец! Теперь и мы попытаемся взять «языка», если фриц сам сюда подплывёт.
Комполка о «языке» больше не заикался, но авторитет его в глазах нашего батальона упал ниже захудалого ефрейтора».
«Должен сказать также, что военный, настоящий командир, - это как поэт, художник, музыкант. Он рождается, а не делается. Считаю, что те, кто у нас были настоящие, перед войной оказались или в лагерях, или на том свете. Академик Арбатов как-то в телепередаче «Моя война» сказал, что наши офицеры были лучше, чем немецкие, а вот солдаты - наоборот. Или академик лжет, или он не знает войны. Стыдно было его слушать. У немцев, как я слышал, совсем по-другому подготовка велась. Родился мальчишка, и он сразу принадлежал вермахту, вступал в военизированные организации, где производился отбор. Есть задатки учёного - иди делай оружие. Если способности тактика - поступай в пехотное училище. И так далее. Мямля никогда не попадал в командиры взвода, как у нас бывало. Я за три года фронта хорошо узнал качества и немецкого солдата, и немецкого офицера».
«Мне задавали не раз вопросы корреспонденты газет и телевидения: почему фронтовики после Великой Отечественной войны часто спивались? Журналисты, прежде чем взяться за перо или микрофон, изучили бы азы истории войн человечества, а особенно Великой, нашей войны! Узнали бы хоть что-нибудь о боевой службе командиров рот и батальонов. Взводные вообще погибали или получали раны вместе с бойцами в первых боях на все 100 процентов, за исключением единиц. Оставались в живых только по стечению обстоятельств, те, кто не месяц-два, а годы находился в первых линиях траншей под бешеным воздействием огня противника, да какого - оголтелого, самоуверенного в своей безнаказанности и в победе над «руссиш швайн», русскими свиньями, как они орали нам из своих «гнёзд»… Командиры указанных рангов в других странах получали после войны большие пенсии, льготы, привилегии, у них смотрели не на возраст, а на степень участия во Второй мировой войне. А у нас? Стыд и позор. Ребята возвращались к своим более чем скромным очагам, в страшенную бедность. Их ждали неуютность, голодное существование. Из армии их увольняли по состоянию здоровья… И никаких реабилитационных центров. Короче говоря, подыхай как хочешь! И многие фронтовики находили утеху, чтобы ускорить свою погибель, в водке, в разных алкогольных суррогатах. И гибли, гибли на глазах аппаратчиков из ВКП(б), а потом КПСС - «руководящих и направляющих», но кого и куда?»
И таких моментов очень много в книге.
Конец.