Воспоминания журналиста об "Осетинской войне". (осторожно мат). Ч-6.
Сердце отсчитывает время. Тук-тук, Тук-тук… Я лежу в десантном отсеке, уткнувшись взглядом в стальную стенку. Перед глазами пробегают картинки. Вижу начало просеки. Солнце ярко светит, зажатое по обе стороны дороги деревьями. Вдруг его заслоняет грузинский танк. Он взбирается по крутому подъему вслед за нами. И на мгновение замирает. Перед выстрелом… Меня передергивает. Тук-тук, Тук-тук… Отвлекаюсь. Минуты тянутся, как кисель. Я вижу себя в военном училище, в наряде по кухне. Зачерпываю этот кисель из огромной выварки половником и пытаюсь налить в солдатскую кружку с зеленой эмалью. А он стылый. Я трясу половником, буро-красный кисель не отлепляется. Кусками падает мимо кружки…
Время толчком выбрасывает меня обратно, в Южную Осетию. А если БМП не заползет на эту гору? Я мысленно представляю, как мы волочем Хрулева под руки по бурелому. Стараемся оторваться от преследующего нас противника. А вдруг мины? А вдруг мы по ошибке возьмем да и сами выползем на грузин? Что там впереди? Остались наши или свернулись? Наконец Уклейн морщит лоб и машет рукой: «Время! Вперед!». Пролетаем просеку, как будто в корме у БМП срабатывает пороховой заряд. Выскакиваем наверх и снова ныряем вниз! Мчимся теперь по обратному склону. Газовая труба, мы здесь ехали. Труба белеет параллельно свежей траншее. Просека расходится в стороны, расширяется. Выруливаем в сторону Дзарского перевала. Нам навстречу, в сторону города уже прет техника! Наши! На серпантине толпа. Нас останавливают, какие-то российские военные окружают БМП, предлагают пересесть в «таблетку». Но санитарная машина забита ранеными под завязку. Двигаем дальше. На Гуфтинском мосту опять остановка. Командующий матерится.
- Ну кто там еще…
Открывается дверка с моей стороны. Кокойты. Президент. По-прежнему в камуфляже, только без белой ваты на рукаве. Смотрит на меня секунд пять. Словно пытается вспомнить, кто я. Потом вдруг сильно хлопает пятерней по плечу:
- Мужик!
Скрипим гусеницами. Четыре часа уже скрипим. Наконец резкий подъем и… Полевой лагерь. Вертолеты садятся, взлетают. Палатка-бабочка…
- Стооой! Выгружай.
«Выгружай». И вот здесь начинается совсем другая история.
2
Нам везет. Если б это был не медбат, а какая-нибудь районная поликлиника, - все. Один из нашей тройки уже покинул бы этот свет. А так… Я лежу. Палатка. Перевязочный стол. Вернее, носилки на козлах. Хмурый свет едва проникает сквозь исцарапанное пластмассовое окно.
- Сейчас, сейчас… При каких обстоятельствах получили травму?
- В городе.
- Что в городе?
- Бой был. Пуля попала в ногу.
Врач, молодой осетин, в камуфляже, в очках, в резиновых перчатках звенит инструментом. Черт, как на приеме у стоматолога. Рядом, буквально над ухом, гудят вертолеты. Жалко! Жалко, мы не увидим, как грузинским коммандос будут выписывать звездюлей. Так хочется посмотреть.
- Одну секундочку. Промедол…
Ну вот и обезболивающее. Хотя… Нога опухла и задеревенела, но не слишком-то уже и болит. Врач, посвистывая, склоняется над ней с какой-то блестящей стальной трубочкой. У меня темнеет в глазах!
- Уаа! Доктор! Что это?!
- Сейчас пулю достанем, и все будет нормалек!
Сто раз перед моей камерой корчились раненые. Кричали, стонали… Им зашивали разодранные осколками лица, отпиливали ноги, они умирали… Честно говоря, я не принимал их боли. Не чувствовал, не вникал, не примерял их состояние на себя. Да, это так. Я не особо переживал за тех грязных и окровавленных мужиков, которых товарищи волокли к медикам на носилках, на плащ-палатках, на попавшихся под руку обгорелых дверях или нелепых гражданских цветных одеялах. Кто-то словно накидывал на мое сознание сберегающую вуаль. И вот теперь - это я сам. Ничего себе «нормалек»! Я почему-то не верю в веселый оптимизм моего доктора. Как такой трубочкой можно выковырять пулю, которая где-то там, посредине стопы? Я мокну от пота. Хватаюсь со всей силы за обтянутые грубым брезентом брусья носилок.
- Да потерпите вы немного…
- Ааааааа!
Из угла палатки на меня с удивлением смотрит молоденькая медсестра. Даже с испугом.
- Все-все.
- Ааай! Достали?
- Не получается. Глубоко она. В госпитале достанут. Сейчас вас эвакуируют.
- А ребят?
- Тоже.
Я лежу под простыней в вертолете. Спиной, сквозь брезент носилок ощущаю холодное, ребристое дно салона МИ‑8. Рядом Леня. Уклейн, несмотря на контузию, от госпитализации отказался. Он уже должен спуститься в село, на нашу съемную хату. Возьмет вещи и отправится во Владикавказ по земле. Винт набирает обороты. Нас подбрасывает в небо, секунд пять покачивает на контрольном висении, а потом нежно уносит куда-то вдаль. Леня ерзает, морщится. К нему склоняется сопровождающая нас красивая медсестра. Громко спрашивает, перекрикивая гул винтов:
- Что такое?
- Что-то рука мерзнет.
- Давайте помассирую.
Медсестра нежно гладит Леню по руке. Я оживляюсь.
- Что-то и у меня нога подмерзает.
- Сладков, помолчи!
Это Хрулев. Лицо у него бледное, как бумага. Он тоже лежит на носилках на алюминиевом полу вертолета.
Промедол сладко растекается по мозгам. Я засыпаю в качающемся салоне, как в люльке. Нога не болит. Голова слегка кружится. Надо мной склоняется мама. Аккуратно поправляет маленькую подушечку под моей маленькой головой. Я новорожденный. Мне тепло, мне комфортно. И я снова, уже во сне, закрываю глаза.
Шшшарк! Не слишком-то церемонясь, меня проволакивают по салону и, как-то ненадежно приподняв, головой вперед извлекают на воздух. Аэродром Беслан. Дверь вертолета сдвинута, маленький трап вывешен. Едва опустив на бетонку, носилки вновь поднимают и задвигают в зеленый армейский УАЗик. Мытарства раненых… Я знаю наш будущий путь наизусть, во всех подробностях. Столько снимать в госпиталях… Сейчас отвезут в приемное отделение. Там осмотр, опрос… А потом на операционный стол.
Мне вдруг вспомнился доктор с блестящей трубочкой. Тот, что в Джаве. Зря я, об этом лучше сейчас не думать. Вот Леня, ему хорошо. Две пули, и обе навылет. Класс! Ходи себе на перевязки, болтай с медсестрами, и никаких операций. А у меня… Вспоминаю: у папы был друг, замполит полка. Так ему в Афганистане после подрыва отняли передние части ступней. Только пятки остались. Как копыта. Вот он мучился! Культи разъезжались в стороны, ему тяжело было ходить. Операции ему делали, одну, вторую, третью. Как-то их укрепляли, пятки его. А что меня ждет? Вон Сереге Говорухину в феврале 95‑го пуля попала в икру. Вроде нормально, навылет. А потом ногу оттяпали. А Валерка, мой друг? В 2004‑м боевики напали на Ингушетию. Басаев командовал. Тфу ты, тоже одноногий! Валеркину группу перекинули в самое пекло. Народу тогда погибло… И вот уже ночь. Позади сутки боя. Боеприпасов мизер, да и силы уже на исходе. Группа Валеры лежит в темноте, ждет, когда можно будет ретироваться. И тут метрах в десяти шарканье, позвякивание… Боевики! Длинная такая колонна! Валят из города. Спецназовцы замерли. Все бы хорошо, только вот у пулеметчика Сереги вдруг заиграл телефон. И не какую-то «Мурку», а гимн Российской Федерации. Секундное замешательство, а потом наши как дали из всех стволов! Последнее, что в магазинах осталось. Бой не бой, но осколок в пятку Валера тогда заработал. Положили в госпиталь, но доставать не стали. Он потом сам выходить начал, осколок-то. В Дагестане, в командировке. Опять же хирурги, операция и все такое прочее.
- Рука сильно мерзнет!
Вот Леня придумал фокус! Другая медсестра, но тоже симпатичная, массирует ему руку, пока нас везет УАЗик.
Мы завидуем.
- Лень, побойся Бога, на дворе плюс двадцать пять! Смотри не отморозь!
Старший машины, что возле водителя, оборачивается в салон.
- Напрасно вы смеетесь. Может, у него артерия перебита. А это не есть хорошо.
Госпиталь. Приемное отделение. Короткий опрос. Я прыгаю на здоровой ноге вслед за медсестрой. Темное помещение. На полу коричневый кафель. Справа какие-то шкафы, слева ванна. Чугунная. Уж не белая, а какая-то желтая вся от ржавчины. Не первой молодости. Как и сопровождающая меня санитарка.
- Мойтесь! Вот полотенце, вот пижама. Вот костыли.
Я, кряхтя, укладываюсь на холодное дно ванны. Акробатика… Раненую ногу выставляю вверх. Как перископ у подводной лодки. Поливаю себя, держа разбрызгиватель в руке. Вода то холодная, то горячая. Ошпариваю себе яйца, матерюсь и быстро сворачиваю процедуру.
В комнату заводят очередного раненого - Леню. Все то же самое.
- Полотенце, пижама, а вот вам бритва. Если что, вон товарищ ваш вам поможет.
Бритва? А зачем?
- Лень, ты что, побриться еще заодно решил?
- Нет, мне сейчас операцию делать будут. Сказали пах побрить. Будут вену оттуда доставать. В руку вшивать, вместо пробитой.
Эх, Леня… Хоть ты мне и боевой товарищ, хоть правая рука у тебя и прострелена, но вот с пахом я тебе, старина, ничем помочь не смогу. Ты уж меня, браток, прости! Все, что хочешь, только не это!
- Ленчик, сейчас! Сейчас помощь придет!
Я выпрыгиваю на свободу. В коридор. Один костыль выше другого сантиметров на двадцать. Переваливаясь, как Джон Сильвер из «Острова Сокровищ», достигаю приемной. Слева врачи, справа солдатики - на все готовые санитары.
- Там товарищ мой, Лосев. Ему помощь нужна.
На меня смотрит полная пожилая медсестра. Потом на санитаров.
- Ага. Давайте, ребята!
Из Цхинвала везут раненых. В приемном покое грязные танковые комбинезоны, пыльные сапоги. Двое сидят - голые торсы. У одного рука перебинтованная висит на шнурке. У другого бинты на ключице, крест-накрест. На белой марле алые пятна крови.
- Ребят, с какого полчка?
- Шестьсот девяносто третьего.
Ясно. Это те, что за полчаса до нас в город вошли. С полковником Казаченко.
- Должность какая?
- Механ.
- А ты?
- Пулеметчик.
Следующий раненый. В одних трусах. Перевязаны: кисть, локоть, спина. Левое предплечье на лангете.
На носилках лежит чеченец. На плече белая ленточка - «свой». Правая нога в грязной кроссовке, левая, выше колена, в гипсе. Двое носилок стоят рядом. На них бойцы. Без признаков жизни. Но простынями закрыты не совсем, до подбородка. Значит, они еще на этом свете. Над ними шуршат санитары.
- Несите их на второй этаж.
Длинный стол. Врачи сидят и все чего-то пишут. Как приемная комиссия в университете.
У меня забирают костыли, кладут на застеленную чистой простыней каталку и увозят в операционную.
- При каких обстоятельствах получили ранение? Ага, понятно… Танюша, давай промедол.
Ух ты… Меня здесь, пожалуй, наркоманом сделают. Я проваливаюсь в уже знакомую мне нирвану. Тук-тук, тук-тук-тук… Мне кажется, что стучат прямо по моей голове.
Мозги, как желе. Телепаются в черепной коробке. Долбаные наркотики. Разлепляю веки. Моя койка в палате самая дальняя, у окна. Дверь по диагонали. Отворена. В щель просовывается рыжая голова. Это ж Шевчуков Витя. Как нашел? Приятель мой. Майор. Как бы медицинской службы. Должность у него редкая. Пациенты на Шевчукова никогда не в обиде. Он начальник гарнизонного морга. Я слабо реагирую:
- Витек, ты ко мне как друг или по работе?
Патологоанатом хихикает. Я проваливаюсь в туман. Господи помилуй, Господи помилуй… Молитва проникает в меня сквозь забытье. Вскидываюсь на кровати и разрываю веки. По палате с кадилом маневрирует батюшка. Отец Тимофей. Священник владикавказского Храма Святого Георгия. Отпевает, что ли? Ну, дела…
Замечаю в дверном проеме все ту же рыжую голову Шевчукова. Он все хихикает. Циничные шутки у вас, майор… Сил нет. Голова моя обрушивается на подушку.
Утро. Госпиталь забит ранеными. Приладив подмышками костыли, выпрыгиваю в коридор. У стен справа и слева носилки. Посередине узкий проход. Сестры мечутся по нему.
- Алина, это наши носилки?
- Не знаю!
- Боже мой, сколько раненых…
Здесь легкие. Тяжелые по палатам. Вот носилки очередного поступившего санитары-срочники протискивают в дверной проем.
- Не спеши, не спеши!
- Вписывается?
- Приподними! Заноси!
Голова и ноги у раненого перебинтованы. Сквозь повязки обильно проступает кровь. Глаза закрыты. Ни на что не реагирует. В палате его аккуратно стягивают на кровать. Молоденькая медсестра спускает к поясу простыню, ощупывает кожу под локтем, ищет вену. Втыкает иглу капельницы. Раненый со стоном открывает глаза. Тело у него не белое, не тщедушное, как у большинства солдат. Загорелое, мускулистое. Пресс кубиками.
- Как самочувствие, земляк?
- Ничего…
- Что с ногой?
- Не знаю.
Он выдавливает из себя слова. Видно, в крови промедол. Спрашивать бесполезно. Раненый засыпает. Сзади мне в ухо сопит Уклейн. Потом обращается к раненым:
- Ребят, есть хотите?
Молчание. Все тяжелые. Все в забытьи. Уклейн продолжает говорить, словно в космос.
- А то нам тащат жратву. Я принесу, а вы тут разберетесь что к чему.
- Игорь, пойдем. Они, видишь… И есть-то сами не могут. Пойдем…
В палату заходит мой доктор. Молодой подвижный, бритый наголо, очень похожий на Глухаря - артиста Аверина.
- Все, все ребята. Давайте в свою палату!
И уже медсестре.
- Две трети плазмы и кровь. Третья положительная. И начинаешь капать. Начинаешь с плазмы, потом кровь, а потом снова плазму.
Игорь Васильич любит общаться. Я натыкаюсь на его мощную спину уже в коридоре. Он опять с кем-то беседует.
- Откуда, земляк?
- С Нижнего Тагила.
- А с полка какого?
- Из четыреста двадцать девятого. Старший стрелок.
- Контракт подписывал?
Раненый мотает головой. Все понятно. Молодежь. Вот так. «Срочников на войну не посылать! Противозаконно!» Говорили-говорили, а в итоге - кто будет Родину защищать? Звукооператор мой протискивается дальше. Я ковыляю за ним. Уклейн солдат. И он говорит с солдатами на понятном для них солдатском языке, моментально схватывая желанные темы. Дом, семья, родина малая…
- А ты откуда?
- Из Нальчика.
- Кабардос?[31]
Раненый улыбается.
- Молодец! Кабардосы - это наши парни. Из Прохладного? Из сто тридцать пятого?
- Нет, из семидесятого.
- О, Чечня, Шали. Его тоже сорвали?
- Ну да.
Когда Уклейн служил в Чечне, потерял из своего взвода восьмерых солдат. В основном на подрывах. Фугасы… Помню, я был у него в гостях. Вышагивая по своей казарме в Ханкале, Уклейн вдруг остановился возле двухъярусной койки. Внизу, в казарменном сумраке сидели трое солдат. При виде своего взводного они не вскочили, не вытянулись. Просто опустили головы и заулыбались. Один был с перевязанной кистью. Я думал, что Уклейн, как это принято, закричит, выстроит их, прочитает лекцию о том, что на заправленных койках сидеть запрещено. А он вдруг заговорил с ними, как с детьми.
- Ну что, ребятки, явились?
- Так точно, Игорь Васильевич…
Я удивился. Они отвечали совсем не как положено, не по уставу. Но Уклейн внимания не обращал.
- Как там, в госпитале? Отдохнули?
Бойцы, улыбаясь, молчали, опустив подбородки на грудь.
- Валентина Виссарионовна там, на месте?
- Ну да. Привет вам передавала.
- О! Давыдов! А тебе что, палец, никак, отпилили?
Мальчишка с перевязанной кистью смущенно кивнул. Он стеснялся. Ну да, мол, вот так получилось. Нет у меня теперь пальца. Уклейн замер. Пододвинулся к койке, провел своей огромной ладонью по солдатской стриженной голове.
- Эх, Давыдов… Как же ты…
Я видел, что взводный никак не может придумать, как успокоить, что сказать. Я услышал совсем не то, что мог в подобной ситуации слышать.
- Давыдов, как же ты в носу-то теперь ковыряться будешь? А, браток?
Резко развернулся и быстро пошел прочь. Еле поспевая за Уклейном, я расслышал:
- Сволочи. И так руку здесь изуродовали. Срочник же! Палец указательный осколок отсек. Комиссовать положено, а они его опять в Чечню затолкали… Чем он курок-то будет дергать, мизинцем, что ли?!
И вот так же, с отцовскими нотками в голосе, он болтает теперь с солдатами здесь, во Владикавказском госпитале.
Совсем легко раненые покуривают на крылечке травматологии.
- Откуда?
- Серпухов, Подмосковье.
- А полк?
- Сто тридцать пятый. Командир орудия.
Ничего себе! Даже артиллеристам досталось!
- Как тебе здесь?
- Пара дней осталось. Контузия. Говорят, до четверга.
Выздоравливающих - в часть, остальных, требующих долгого лечения, развозят по другим госпиталям - в Краснодар, в Моздок. Совсем тяжелых в Питер, в медакадемию, в Москву - в Бурденко, Красногорск и так далее. Заходя обратно, сталкиваемся с санитаром.
- А где Уклейн?
- Я Уклейн!
- Вот. Надо мочу сдать. Я поставлю в туалете.
Персонал в Уклейне души не чает. К нему постоянно приходят какие-то старушки-медсестры из других отделений. Врачи заглядывают. Болтают с ним накоротке. Он лежал здесь после ранения, полученного в Чечне, в 2001 году. Запомнился. Вот и сейчас в палате его дожидается бабушка в белом чепчике и в халате. Лет семидесяти.
- О, Валентина Виссарионовна!
Уклейн обнимает старушку, обещает зайти, как выпишется. Она уходит.
- Эта женщина ухаживала за мной.
Потом, вытянув губы «утиной попкой» и воздев толстый сарделевидный палец, Игорь Васильевич, комично задумавшись, резюмирует:
- Видно, у меня на лице было написано, что мне нужна помощь.
Леня громко смеется. Уклейн рассказывает:
- И она пришла такая: «Как вы?». Я говорю: «Хорошо». Она блинчики мне приносила, конфеты… Каждое двадцать третье февраля открытки посылает. Я очень долго запоминал ее отчество. Виссарионовна…
Я почти все свое время провожу на кровати. Раненая нога загипсована. Скакать на костылях мне лень. Болтаю по телефону, принимаю гостей. Моя тумбочка переполнена «ништяками». Ну, в смысле, пирогами, конфетами и т. д. Я щелкаю пультом. Телевизор гудит чьими-то уверенными голосами:
- … последние полчаса западные телекомпании…
- …войска в городе Гори. Причем это подается как свершившийся факт…
- …корреспондент Рейтер сообщает…
- …одиннадцатого августа две тысячи восьмого года с семи до десяти часов утра проводится полная демилитаризация в зоне безопасности. В случае отказа от сдачи оружия войсковые группировки будут применять все необходимые меры принуждения.
- …как будет развиваться ситуация со сдачей оружия, покажут ближайшие сутки…
Что там их уговаривать? «Руки вверх! Бросай оружие!» Если враг не сдается, его уничтожают. А с другой стороны, кто враг, грузины? Это как на дружеской попойке. Один нажрется, а остальные его утихомиривают. То кулаком, то коленом. А он завтра проснется и будет жалеть о происшедшем. Извиняться перед всеми. А грузины, интересно, будут жалеть? Будут извиняться? Да кто их знает… Навряд ли.
В этот раз Уклейн вернулся со своей вечерней прогулки быстрее обычного. Он только заглянул в палату из-за двери, выпалил:
- Саня! Там, говорят, двух ротных из сто тридцать пятого полка привезли! Во второй палате они! - и исчез.
Я схватил костыли и мухой за ним. Вторая палата. От нашей через одну.
Койки в два яруса. Резкий запах лекарств и «уточной» мочи. Лес капельниц. Да… У нас по сравнению с этим номером - люкс. Здесь все лежачие. Я останавливаюсь в центре, ищу взглядом своего Ротного. Эх! Там не удалось, сейчас хоть поговорим. Живой, чертяка! Заговоренный, как тот осетин! Базаев, кажется… Я широко улыбаюсь!
- Здорово ребята! Кто тут ротный из сто тридцать пятого?
- Мы…
Изможденные серые лица. Двое. Лежат на первом ярусе, голова к голове.
Своего Ротного я не вижу. Оглядываюсь по сторонам. Все не те.
- А где еще ротный у вас был? Такой, в «горке»? Стриженый…
Понимаю, что говорю глупость. Отличительных черт я не назову. Там все были в «горках». Все коротко стрижены. Все воевали. Только того, кто мне нужен в палате нет. Я сажусь на краешек койки. Произношу несколько ничего не значащих фраз. Задушевной солдатской беседы, как у Уклейна, у меня не получается. Настроение мое просто подорвано. Перекатываясь с костылей на здоровую ногу, медленно ухожу.
Еще один день тянется. За ним следующий. Палата наша - как депутатская приемная. Леня вон… Правая рука безжизненно висит на повязке. Левой он отщипывает от пирога. Медленно жует. Кивает на заваленную продуктами тумбочку:
- Добрых людей на свете больше чем злых.
Продолжение следует, вся статья по адресу: https://my.mail.ru/community/istoriamira/7DF57BA152D70E52.html
Время толчком выбрасывает меня обратно, в Южную Осетию. А если БМП не заползет на эту гору? Я мысленно представляю, как мы волочем Хрулева под руки по бурелому. Стараемся оторваться от преследующего нас противника. А вдруг мины? А вдруг мы по ошибке возьмем да и сами выползем на грузин? Что там впереди? Остались наши или свернулись? Наконец Уклейн морщит лоб и машет рукой: «Время! Вперед!». Пролетаем просеку, как будто в корме у БМП срабатывает пороховой заряд. Выскакиваем наверх и снова ныряем вниз! Мчимся теперь по обратному склону. Газовая труба, мы здесь ехали. Труба белеет параллельно свежей траншее. Просека расходится в стороны, расширяется. Выруливаем в сторону Дзарского перевала. Нам навстречу, в сторону города уже прет техника! Наши! На серпантине толпа. Нас останавливают, какие-то российские военные окружают БМП, предлагают пересесть в «таблетку». Но санитарная машина забита ранеными под завязку. Двигаем дальше. На Гуфтинском мосту опять остановка. Командующий матерится.
- Ну кто там еще…
Открывается дверка с моей стороны. Кокойты. Президент. По-прежнему в камуфляже, только без белой ваты на рукаве. Смотрит на меня секунд пять. Словно пытается вспомнить, кто я. Потом вдруг сильно хлопает пятерней по плечу:
- Мужик!
Скрипим гусеницами. Четыре часа уже скрипим. Наконец резкий подъем и… Полевой лагерь. Вертолеты садятся, взлетают. Палатка-бабочка…
- Стооой! Выгружай.
«Выгружай». И вот здесь начинается совсем другая история.
2
Нам везет. Если б это был не медбат, а какая-нибудь районная поликлиника, - все. Один из нашей тройки уже покинул бы этот свет. А так… Я лежу. Палатка. Перевязочный стол. Вернее, носилки на козлах. Хмурый свет едва проникает сквозь исцарапанное пластмассовое окно.
- Сейчас, сейчас… При каких обстоятельствах получили травму?
- В городе.
- Что в городе?
- Бой был. Пуля попала в ногу.
Врач, молодой осетин, в камуфляже, в очках, в резиновых перчатках звенит инструментом. Черт, как на приеме у стоматолога. Рядом, буквально над ухом, гудят вертолеты. Жалко! Жалко, мы не увидим, как грузинским коммандос будут выписывать звездюлей. Так хочется посмотреть.
- Одну секундочку. Промедол…
Ну вот и обезболивающее. Хотя… Нога опухла и задеревенела, но не слишком-то уже и болит. Врач, посвистывая, склоняется над ней с какой-то блестящей стальной трубочкой. У меня темнеет в глазах!
- Уаа! Доктор! Что это?!
- Сейчас пулю достанем, и все будет нормалек!
Сто раз перед моей камерой корчились раненые. Кричали, стонали… Им зашивали разодранные осколками лица, отпиливали ноги, они умирали… Честно говоря, я не принимал их боли. Не чувствовал, не вникал, не примерял их состояние на себя. Да, это так. Я не особо переживал за тех грязных и окровавленных мужиков, которых товарищи волокли к медикам на носилках, на плащ-палатках, на попавшихся под руку обгорелых дверях или нелепых гражданских цветных одеялах. Кто-то словно накидывал на мое сознание сберегающую вуаль. И вот теперь - это я сам. Ничего себе «нормалек»! Я почему-то не верю в веселый оптимизм моего доктора. Как такой трубочкой можно выковырять пулю, которая где-то там, посредине стопы? Я мокну от пота. Хватаюсь со всей силы за обтянутые грубым брезентом брусья носилок.
- Да потерпите вы немного…
- Ааааааа!
Из угла палатки на меня с удивлением смотрит молоденькая медсестра. Даже с испугом.
- Все-все.
- Ааай! Достали?
- Не получается. Глубоко она. В госпитале достанут. Сейчас вас эвакуируют.
- А ребят?
- Тоже.
Я лежу под простыней в вертолете. Спиной, сквозь брезент носилок ощущаю холодное, ребристое дно салона МИ‑8. Рядом Леня. Уклейн, несмотря на контузию, от госпитализации отказался. Он уже должен спуститься в село, на нашу съемную хату. Возьмет вещи и отправится во Владикавказ по земле. Винт набирает обороты. Нас подбрасывает в небо, секунд пять покачивает на контрольном висении, а потом нежно уносит куда-то вдаль. Леня ерзает, морщится. К нему склоняется сопровождающая нас красивая медсестра. Громко спрашивает, перекрикивая гул винтов:
- Что такое?
- Что-то рука мерзнет.
- Давайте помассирую.
Медсестра нежно гладит Леню по руке. Я оживляюсь.
- Что-то и у меня нога подмерзает.
- Сладков, помолчи!
Это Хрулев. Лицо у него бледное, как бумага. Он тоже лежит на носилках на алюминиевом полу вертолета.
Промедол сладко растекается по мозгам. Я засыпаю в качающемся салоне, как в люльке. Нога не болит. Голова слегка кружится. Надо мной склоняется мама. Аккуратно поправляет маленькую подушечку под моей маленькой головой. Я новорожденный. Мне тепло, мне комфортно. И я снова, уже во сне, закрываю глаза.
Шшшарк! Не слишком-то церемонясь, меня проволакивают по салону и, как-то ненадежно приподняв, головой вперед извлекают на воздух. Аэродром Беслан. Дверь вертолета сдвинута, маленький трап вывешен. Едва опустив на бетонку, носилки вновь поднимают и задвигают в зеленый армейский УАЗик. Мытарства раненых… Я знаю наш будущий путь наизусть, во всех подробностях. Столько снимать в госпиталях… Сейчас отвезут в приемное отделение. Там осмотр, опрос… А потом на операционный стол.
Мне вдруг вспомнился доктор с блестящей трубочкой. Тот, что в Джаве. Зря я, об этом лучше сейчас не думать. Вот Леня, ему хорошо. Две пули, и обе навылет. Класс! Ходи себе на перевязки, болтай с медсестрами, и никаких операций. А у меня… Вспоминаю: у папы был друг, замполит полка. Так ему в Афганистане после подрыва отняли передние части ступней. Только пятки остались. Как копыта. Вот он мучился! Культи разъезжались в стороны, ему тяжело было ходить. Операции ему делали, одну, вторую, третью. Как-то их укрепляли, пятки его. А что меня ждет? Вон Сереге Говорухину в феврале 95‑го пуля попала в икру. Вроде нормально, навылет. А потом ногу оттяпали. А Валерка, мой друг? В 2004‑м боевики напали на Ингушетию. Басаев командовал. Тфу ты, тоже одноногий! Валеркину группу перекинули в самое пекло. Народу тогда погибло… И вот уже ночь. Позади сутки боя. Боеприпасов мизер, да и силы уже на исходе. Группа Валеры лежит в темноте, ждет, когда можно будет ретироваться. И тут метрах в десяти шарканье, позвякивание… Боевики! Длинная такая колонна! Валят из города. Спецназовцы замерли. Все бы хорошо, только вот у пулеметчика Сереги вдруг заиграл телефон. И не какую-то «Мурку», а гимн Российской Федерации. Секундное замешательство, а потом наши как дали из всех стволов! Последнее, что в магазинах осталось. Бой не бой, но осколок в пятку Валера тогда заработал. Положили в госпиталь, но доставать не стали. Он потом сам выходить начал, осколок-то. В Дагестане, в командировке. Опять же хирурги, операция и все такое прочее.
- Рука сильно мерзнет!
Вот Леня придумал фокус! Другая медсестра, но тоже симпатичная, массирует ему руку, пока нас везет УАЗик.
Мы завидуем.
- Лень, побойся Бога, на дворе плюс двадцать пять! Смотри не отморозь!
Старший машины, что возле водителя, оборачивается в салон.
- Напрасно вы смеетесь. Может, у него артерия перебита. А это не есть хорошо.
Госпиталь. Приемное отделение. Короткий опрос. Я прыгаю на здоровой ноге вслед за медсестрой. Темное помещение. На полу коричневый кафель. Справа какие-то шкафы, слева ванна. Чугунная. Уж не белая, а какая-то желтая вся от ржавчины. Не первой молодости. Как и сопровождающая меня санитарка.
- Мойтесь! Вот полотенце, вот пижама. Вот костыли.
Я, кряхтя, укладываюсь на холодное дно ванны. Акробатика… Раненую ногу выставляю вверх. Как перископ у подводной лодки. Поливаю себя, держа разбрызгиватель в руке. Вода то холодная, то горячая. Ошпариваю себе яйца, матерюсь и быстро сворачиваю процедуру.
В комнату заводят очередного раненого - Леню. Все то же самое.
- Полотенце, пижама, а вот вам бритва. Если что, вон товарищ ваш вам поможет.
Бритва? А зачем?
- Лень, ты что, побриться еще заодно решил?
- Нет, мне сейчас операцию делать будут. Сказали пах побрить. Будут вену оттуда доставать. В руку вшивать, вместо пробитой.
Эх, Леня… Хоть ты мне и боевой товарищ, хоть правая рука у тебя и прострелена, но вот с пахом я тебе, старина, ничем помочь не смогу. Ты уж меня, браток, прости! Все, что хочешь, только не это!
- Ленчик, сейчас! Сейчас помощь придет!
Я выпрыгиваю на свободу. В коридор. Один костыль выше другого сантиметров на двадцать. Переваливаясь, как Джон Сильвер из «Острова Сокровищ», достигаю приемной. Слева врачи, справа солдатики - на все готовые санитары.
- Там товарищ мой, Лосев. Ему помощь нужна.
На меня смотрит полная пожилая медсестра. Потом на санитаров.
- Ага. Давайте, ребята!
Из Цхинвала везут раненых. В приемном покое грязные танковые комбинезоны, пыльные сапоги. Двое сидят - голые торсы. У одного рука перебинтованная висит на шнурке. У другого бинты на ключице, крест-накрест. На белой марле алые пятна крови.
- Ребят, с какого полчка?
- Шестьсот девяносто третьего.
Ясно. Это те, что за полчаса до нас в город вошли. С полковником Казаченко.
- Должность какая?
- Механ.
- А ты?
- Пулеметчик.
Следующий раненый. В одних трусах. Перевязаны: кисть, локоть, спина. Левое предплечье на лангете.
На носилках лежит чеченец. На плече белая ленточка - «свой». Правая нога в грязной кроссовке, левая, выше колена, в гипсе. Двое носилок стоят рядом. На них бойцы. Без признаков жизни. Но простынями закрыты не совсем, до подбородка. Значит, они еще на этом свете. Над ними шуршат санитары.
- Несите их на второй этаж.
Длинный стол. Врачи сидят и все чего-то пишут. Как приемная комиссия в университете.
У меня забирают костыли, кладут на застеленную чистой простыней каталку и увозят в операционную.
- При каких обстоятельствах получили ранение? Ага, понятно… Танюша, давай промедол.
Ух ты… Меня здесь, пожалуй, наркоманом сделают. Я проваливаюсь в уже знакомую мне нирвану. Тук-тук, тук-тук-тук… Мне кажется, что стучат прямо по моей голове.
Мозги, как желе. Телепаются в черепной коробке. Долбаные наркотики. Разлепляю веки. Моя койка в палате самая дальняя, у окна. Дверь по диагонали. Отворена. В щель просовывается рыжая голова. Это ж Шевчуков Витя. Как нашел? Приятель мой. Майор. Как бы медицинской службы. Должность у него редкая. Пациенты на Шевчукова никогда не в обиде. Он начальник гарнизонного морга. Я слабо реагирую:
- Витек, ты ко мне как друг или по работе?
Патологоанатом хихикает. Я проваливаюсь в туман. Господи помилуй, Господи помилуй… Молитва проникает в меня сквозь забытье. Вскидываюсь на кровати и разрываю веки. По палате с кадилом маневрирует батюшка. Отец Тимофей. Священник владикавказского Храма Святого Георгия. Отпевает, что ли? Ну, дела…
Замечаю в дверном проеме все ту же рыжую голову Шевчукова. Он все хихикает. Циничные шутки у вас, майор… Сил нет. Голова моя обрушивается на подушку.
Утро. Госпиталь забит ранеными. Приладив подмышками костыли, выпрыгиваю в коридор. У стен справа и слева носилки. Посередине узкий проход. Сестры мечутся по нему.
- Алина, это наши носилки?
- Не знаю!
- Боже мой, сколько раненых…
Здесь легкие. Тяжелые по палатам. Вот носилки очередного поступившего санитары-срочники протискивают в дверной проем.
- Не спеши, не спеши!
- Вписывается?
- Приподними! Заноси!
Голова и ноги у раненого перебинтованы. Сквозь повязки обильно проступает кровь. Глаза закрыты. Ни на что не реагирует. В палате его аккуратно стягивают на кровать. Молоденькая медсестра спускает к поясу простыню, ощупывает кожу под локтем, ищет вену. Втыкает иглу капельницы. Раненый со стоном открывает глаза. Тело у него не белое, не тщедушное, как у большинства солдат. Загорелое, мускулистое. Пресс кубиками.
- Как самочувствие, земляк?
- Ничего…
- Что с ногой?
- Не знаю.
Он выдавливает из себя слова. Видно, в крови промедол. Спрашивать бесполезно. Раненый засыпает. Сзади мне в ухо сопит Уклейн. Потом обращается к раненым:
- Ребят, есть хотите?
Молчание. Все тяжелые. Все в забытьи. Уклейн продолжает говорить, словно в космос.
- А то нам тащат жратву. Я принесу, а вы тут разберетесь что к чему.
- Игорь, пойдем. Они, видишь… И есть-то сами не могут. Пойдем…
В палату заходит мой доктор. Молодой подвижный, бритый наголо, очень похожий на Глухаря - артиста Аверина.
- Все, все ребята. Давайте в свою палату!
И уже медсестре.
- Две трети плазмы и кровь. Третья положительная. И начинаешь капать. Начинаешь с плазмы, потом кровь, а потом снова плазму.
Игорь Васильич любит общаться. Я натыкаюсь на его мощную спину уже в коридоре. Он опять с кем-то беседует.
- Откуда, земляк?
- С Нижнего Тагила.
- А с полка какого?
- Из четыреста двадцать девятого. Старший стрелок.
- Контракт подписывал?
Раненый мотает головой. Все понятно. Молодежь. Вот так. «Срочников на войну не посылать! Противозаконно!» Говорили-говорили, а в итоге - кто будет Родину защищать? Звукооператор мой протискивается дальше. Я ковыляю за ним. Уклейн солдат. И он говорит с солдатами на понятном для них солдатском языке, моментально схватывая желанные темы. Дом, семья, родина малая…
- А ты откуда?
- Из Нальчика.
- Кабардос?[31]
Раненый улыбается.
- Молодец! Кабардосы - это наши парни. Из Прохладного? Из сто тридцать пятого?
- Нет, из семидесятого.
- О, Чечня, Шали. Его тоже сорвали?
- Ну да.
Когда Уклейн служил в Чечне, потерял из своего взвода восьмерых солдат. В основном на подрывах. Фугасы… Помню, я был у него в гостях. Вышагивая по своей казарме в Ханкале, Уклейн вдруг остановился возле двухъярусной койки. Внизу, в казарменном сумраке сидели трое солдат. При виде своего взводного они не вскочили, не вытянулись. Просто опустили головы и заулыбались. Один был с перевязанной кистью. Я думал, что Уклейн, как это принято, закричит, выстроит их, прочитает лекцию о том, что на заправленных койках сидеть запрещено. А он вдруг заговорил с ними, как с детьми.
- Ну что, ребятки, явились?
- Так точно, Игорь Васильевич…
Я удивился. Они отвечали совсем не как положено, не по уставу. Но Уклейн внимания не обращал.
- Как там, в госпитале? Отдохнули?
Бойцы, улыбаясь, молчали, опустив подбородки на грудь.
- Валентина Виссарионовна там, на месте?
- Ну да. Привет вам передавала.
- О! Давыдов! А тебе что, палец, никак, отпилили?
Мальчишка с перевязанной кистью смущенно кивнул. Он стеснялся. Ну да, мол, вот так получилось. Нет у меня теперь пальца. Уклейн замер. Пододвинулся к койке, провел своей огромной ладонью по солдатской стриженной голове.
- Эх, Давыдов… Как же ты…
Я видел, что взводный никак не может придумать, как успокоить, что сказать. Я услышал совсем не то, что мог в подобной ситуации слышать.
- Давыдов, как же ты в носу-то теперь ковыряться будешь? А, браток?
Резко развернулся и быстро пошел прочь. Еле поспевая за Уклейном, я расслышал:
- Сволочи. И так руку здесь изуродовали. Срочник же! Палец указательный осколок отсек. Комиссовать положено, а они его опять в Чечню затолкали… Чем он курок-то будет дергать, мизинцем, что ли?!
И вот так же, с отцовскими нотками в голосе, он болтает теперь с солдатами здесь, во Владикавказском госпитале.
Совсем легко раненые покуривают на крылечке травматологии.
- Откуда?
- Серпухов, Подмосковье.
- А полк?
- Сто тридцать пятый. Командир орудия.
Ничего себе! Даже артиллеристам досталось!
- Как тебе здесь?
- Пара дней осталось. Контузия. Говорят, до четверга.
Выздоравливающих - в часть, остальных, требующих долгого лечения, развозят по другим госпиталям - в Краснодар, в Моздок. Совсем тяжелых в Питер, в медакадемию, в Москву - в Бурденко, Красногорск и так далее. Заходя обратно, сталкиваемся с санитаром.
- А где Уклейн?
- Я Уклейн!
- Вот. Надо мочу сдать. Я поставлю в туалете.
Персонал в Уклейне души не чает. К нему постоянно приходят какие-то старушки-медсестры из других отделений. Врачи заглядывают. Болтают с ним накоротке. Он лежал здесь после ранения, полученного в Чечне, в 2001 году. Запомнился. Вот и сейчас в палате его дожидается бабушка в белом чепчике и в халате. Лет семидесяти.
- О, Валентина Виссарионовна!
Уклейн обнимает старушку, обещает зайти, как выпишется. Она уходит.
- Эта женщина ухаживала за мной.
Потом, вытянув губы «утиной попкой» и воздев толстый сарделевидный палец, Игорь Васильевич, комично задумавшись, резюмирует:
- Видно, у меня на лице было написано, что мне нужна помощь.
Леня громко смеется. Уклейн рассказывает:
- И она пришла такая: «Как вы?». Я говорю: «Хорошо». Она блинчики мне приносила, конфеты… Каждое двадцать третье февраля открытки посылает. Я очень долго запоминал ее отчество. Виссарионовна…
Я почти все свое время провожу на кровати. Раненая нога загипсована. Скакать на костылях мне лень. Болтаю по телефону, принимаю гостей. Моя тумбочка переполнена «ништяками». Ну, в смысле, пирогами, конфетами и т. д. Я щелкаю пультом. Телевизор гудит чьими-то уверенными голосами:
- … последние полчаса западные телекомпании…
- …войска в городе Гори. Причем это подается как свершившийся факт…
- …корреспондент Рейтер сообщает…
- …одиннадцатого августа две тысячи восьмого года с семи до десяти часов утра проводится полная демилитаризация в зоне безопасности. В случае отказа от сдачи оружия войсковые группировки будут применять все необходимые меры принуждения.
- …как будет развиваться ситуация со сдачей оружия, покажут ближайшие сутки…
Что там их уговаривать? «Руки вверх! Бросай оружие!» Если враг не сдается, его уничтожают. А с другой стороны, кто враг, грузины? Это как на дружеской попойке. Один нажрется, а остальные его утихомиривают. То кулаком, то коленом. А он завтра проснется и будет жалеть о происшедшем. Извиняться перед всеми. А грузины, интересно, будут жалеть? Будут извиняться? Да кто их знает… Навряд ли.
В этот раз Уклейн вернулся со своей вечерней прогулки быстрее обычного. Он только заглянул в палату из-за двери, выпалил:
- Саня! Там, говорят, двух ротных из сто тридцать пятого полка привезли! Во второй палате они! - и исчез.
Я схватил костыли и мухой за ним. Вторая палата. От нашей через одну.
Койки в два яруса. Резкий запах лекарств и «уточной» мочи. Лес капельниц. Да… У нас по сравнению с этим номером - люкс. Здесь все лежачие. Я останавливаюсь в центре, ищу взглядом своего Ротного. Эх! Там не удалось, сейчас хоть поговорим. Живой, чертяка! Заговоренный, как тот осетин! Базаев, кажется… Я широко улыбаюсь!
- Здорово ребята! Кто тут ротный из сто тридцать пятого?
- Мы…
Изможденные серые лица. Двое. Лежат на первом ярусе, голова к голове.
Своего Ротного я не вижу. Оглядываюсь по сторонам. Все не те.
- А где еще ротный у вас был? Такой, в «горке»? Стриженый…
Понимаю, что говорю глупость. Отличительных черт я не назову. Там все были в «горках». Все коротко стрижены. Все воевали. Только того, кто мне нужен в палате нет. Я сажусь на краешек койки. Произношу несколько ничего не значащих фраз. Задушевной солдатской беседы, как у Уклейна, у меня не получается. Настроение мое просто подорвано. Перекатываясь с костылей на здоровую ногу, медленно ухожу.
Еще один день тянется. За ним следующий. Палата наша - как депутатская приемная. Леня вон… Правая рука безжизненно висит на повязке. Левой он отщипывает от пирога. Медленно жует. Кивает на заваленную продуктами тумбочку:
- Добрых людей на свете больше чем злых.
Продолжение следует, вся статья по адресу: https://my.mail.ru/community/istoriamira/7DF57BA152D70E52.html