Иногда бывает поздно
Иногда мы нужны людям. Иногда очень даже сильно нужны. Наверное, у всех так бывает: в самый неподходящий момент, когда ты занят, или тебе просто ни до кого нет дела, появляется человек, которому ты нужен. Удивительно, как добрый и, в общем-то неплохой человек, может так уверенно и ловко отделываться от собеседника какими-то дежурными словечками и фальшивыми улыбочками. И только потом понимаешь, что человеку действительно было плохо и ему некуда больше идти. Но все - поезд уже ушел.
Помню своего первого отчима, дядю Вову (отцом я называл только своего родного отца), хорошего художника и доброго человека. На работе он рисовал огромные, как у Тициана, картины, героями которых были рабочие, колхозницы, счастливые пионеры и добрые учителя в очках, украсившие интерьеры многих официальных зданий Свердловской области. А дома писал иконы для храмов, которые, несмотря на торжество социализма, все же кое-где были открыты. Он брал огромные книги с репродукциями Андрея Рублева и Феофана Грека, долго-долго рассматривал их под лупой, а потом делал копии. Помню, как мы втроем с мамой ходили в нашу камышловскую церковь, которая была сделана из избушки на окраине. Покровский собор стоял заколоченный, а храм был здесь, в деревянном домике с крестом на крыше и множеством старушек на лавочках вокруг. На большие праздники народ не вмещался, и люди стояли просто на улице. Я обожал сюда приходить.
У дяди Вовы было двое сыновей от первого брака, которые часто бывали у нас дома и вообще были мне как братья, но он очень хотел, чтобы у них с мамой был ребенок. Дениха, попроси маму, чтобы она родила тебе братика или сестренку. Мама смеялась и никого не рожала. Через двенадцать лет совместной жизни они расстались.
Потом он открыл свою мастерскую. Его работы даже продавались в каких-то московских салонах, но когда мы встретились, счастливым он не выглядел. Тогда я уже собирался поступать в университет, что не мешало мне заниматься многими интересными делами, среди которых было рисование. Из-за этого я собственно к нему и пришел: мне нужны были профессиональные кисточки и перья для чернил. Он удивился: я был единственный в семье, кто проявлял к живописи откровенное равнодушие. Я любил борьбу, футбол и рыбалку. А рисовать нет. Но со временем интересы меняются. В то время, как его родные сыновья с головой ушли в бизнес, я готовился поступать на журналистику. Мы долго говорили о жизни, о планах, о девушках, о соревнованиях и рыбалке. О дедушке с бабушкой, о Сочи, куда мы ездили отдыхать каждое лето и походах на природу. Я ушел, когда на улице стало совсем темно, и больше никогда не приходил. Хотя он и просил заходить. А потом я узнал, что спустя несколько месяцев он повесился. Вышел в подъезд из квартиры, где жил с одной женщиной-врачом, и повесился на оконной ручке с помощью ремня. На похороны собралась огромная толпа народу - его все знали. Мама плакала, люди кругом плакали, а я вдруг вспомнил, как он просил меня не забывать его. А я забыл.
Дядя Леша, отец моего друга детства, тоже был хорошим мужиком, строителем, мастером на все руки. Он помогал нам с Юркой строить корабли и самолеты и оборудовать собственный спортзал. Я не видел, чтобы он когда-нибудь ругался, но говорили, что он не подарок. Работая прорабом на больших стройках, он мог, например, сэкономить два вагона кирпича, а потом вместо того, чтобы спокойно его украсть и построить себе огромный двухэтажный дом с балконом, возвращал кирпич в трест. Некоторые за глаза говорили, что у него не все дома, и он плохо кончит. Когда советская власть сошла на нет, он стал простым рабочим и развелся с женой. Дети к тому времени уже выросли: Юрка стал первоклассным строителем, у которого своя бригада, а младшая Наташка окончила медицинский с красным дипломом и открыла свою клинику. Но с отцом виделись они редко. А я иногда жил у него по нескольку дней. Иногда я просто приходил и спрашивал: дядя Леша, я у тебя переночую? Конечно. Рано утром он уходил на работу и оставлял ключи на столе. Он любил очень крепкий чай и курил только папиросы. А еще любил говорить на разные отвлеченные темы, вроде религии и философии. К тому времени я уже покрестился, и говорить отвлеченно о таких вещах не мог. Иногда за разговорами мы встречали рассвет. А потом я пропадал на полгода. Помню, иду, кто-то окрикивает. Смотрю, дядя Леша бежит. Чего не заходишь? Как дела? Давай приходи в гости. А я весь такой занятый, весь такой себе на уме, думаю, как бы мне поскорей от него отвязаться. Конечно, я к нему не зашел. А теперь уже и не нужно. Он повесился. В пустой двухкомнатной квартире на третьем этаже, где его нашли только на третий день.
Когда мы учились в Университете, был у нас один паренек по имени Поль. Я один звал его Пашей, а в кругу университетских хиппи его звали Поль. Это был красивый молодой человек с длинными русыми волосами до плеч, правильными чертами лица и большими голубыми глазами. Несмотря на фенечки, серьгу в ухе и дурацкие закидоны в стиле Сида Вишиса, Пашка мне нравился. Я знал, что он добрый и умный пацан, и на все остальное внимание не обращал. Он был чистый добрый мальчик из хорошей семьи, который жил в историях, о которых раньше читал в неформальных журналах, открытый и совершено беззащитный. Помню, с каким ужасом он рассказывал, как один приятель по тусовке предложил ему разделить его жену на двоих. Потому-что это круто. А когда Пашка сказал, что не фига не круто, тот надавал ему тумаков и забрал обручальное кольцо. Конечно, мы с другом этого любвеобильного гоблина нашли и вернули к традиционной морали.
Мы встретились через несколько лет, а когда встретились Пашку было не узнать. Он побывал в какой-то дикой аварии, от которой его безупречное лицо было обезображено страшными глубокими шрамами, которые совсем его не украшали. Он бросил университет, развелся с женой, оставил друзей, ушел с работы, и теперь был похож на рыбу, оказавшуюся на берегу. Я сам несколько лет носил такое выражение лица, пока не пришел в Церковь и не покрестился. Мы поговорили, он просил меня помочь с работой. Если бы я тогда знал, что все уже плохо, что от Пашки осталась только одна оболочка, и демон отчаяния уже проник в его душу, я бы не говорил с ним как с сильным здоровым человеком. Я не сказал бы ему правду, что ни на какую работу в таком состоянии его не возьмут. Что когда ты один - это начало свободы и новой жизни и другую подобную чепуху от которой умирающему нет никакой пользы. Женщины приходят и уходят, настоящие друзья всегда рядом, а работа - это состояние души, а не дурацкая должность в гребанной компании. Я не говорил бы с ним про Церковь, а просто взял бы за руку и отвел в Знаменский, к нашему сострадающему и любвеобильному отцу Николаю Цирке, который встречал диагнозы и похуже, и знает, что делать. И может быть, все было бы по-другому. Но я был слеп, как слеп всякий недалекий человек, который только читал, что всякий человек от Бога. Мы договорились встретиться на следующей неделе, но не встретились. Потом я узнал, что в этот день Пашка набрал в ванну горячей воды и вскрыл себе вены.