Моя попытка перевода. Сьюзан Хауач. Колесо фортуны. Susan Howatch. The Wheel of Fortune
Гарри идет к психиатру
Судьба сдала мне худшие карты в жизни; от гнева и отчаяния экзема моя обострялась. Дошло до того, что приходилось заниматься любовью в одежде. Это уже был предел всему, и я попросил Уорбертона дать мне направление к хорошему кожнику.
Кожник сказал, что это все на нервной почве. А то я не знал! И тут он просто убил меня наповал, предложив обратиться к психиатру.
- Ни за что! - возмутился я.
- Хорошо, - невозмутимо ответил кожник, - я выпишу вам лекарства, но они не помогут, только купируют симптомы. А если хотите вылечиться - вам к другому специалисту.
Я ему не поверил. Но, к моему ужасу, толку от лекарств не было никакого. Время шло; я по-прежнему занимался сексом, как и раньше - не раздеваясь. И пришлось мне, поджав хвост, опять тащиться к кожнику - за направлением к психиатру.
Наступил 1951 год, а я все никак не мог прийти в себя после грандиозного семейного сборища на рождество 1950 года. При мысли о Кестере, с благосклонной улыбкой восседающем в резном дедовском кресле во главе стола, у меня начинала зудеть шея. Томас почти полтора года, как лежал в могиле, а Кестер, которому в сумасшедшем доме место, жил себе поживал и добра наживал, что твой король в Букингемском дворце.
А я-то, беспочвенный мечтатель, хотел быть хозяином Оксмуна! Вне себя от злобы, я две ночи не мог уснуть. Мне было так паршиво, что, стоя перед дверью с табличкой «Д-р Маллинсон», я даже не испытывал стыда от того, что докатился до психиатрической помощи.
В приемной у меня спросили фамилию и предложили подождать. Невидящим взором я уставился в юмористический журнал, но минут через пять женщина в белом халате приоткрыла дверь и сказала: «Мистер Годвин? Проходите, пожалуйста!» Я последовал за ней в светлый кабинет, скупо обставленный современной мебелью. Еще там была кушетка, от которой я тут же решил держаться подальше. Повернув к мягкому креслу для посетителей, у рабочего стола, я выжидающе огляделся по сторонам.
- А где доктор Маллинсон? - спросил я у женщины в белом халате.
Она ответила:
- Я доктор Маллинсон. Присядьте, мистер Годвин.
Только этого еще не хватало! Разъяренный, я утратил дар речи. Худая и плоскогрудая, неопределенного возраста, от тридцати пяти до пятидесяти, с волосами неопределенного цвета, туго завитыми, она спокойно смотрела на меня. А глаза у нее были цвета железной решетки.
Я сказал, негодуя:
- С женщиной разговаривать не буду.
Хорошо, - невозмутимо, без особого интереса, ответила она, - тогда посидим, помолчим.
- Если бы я знал, что вы женщина, я бы никогда к вам не пришел! Мне и психиатр-то не нужен, тем более женщина-психиатр!
- Что вы говорите… - интеллигентным тоном сказала она. Это была типичная англичанка из хорошей семьи, такие живут в деревне и носят джерси и жемчуга. Я трясся от гнева, а она уселась за стол и принялась неторопливо точить карандаш.
- И вообще я считаю, что женщинам место, - заорал я, выведенный из себя этим возмутительным спокойствием, - им место… чтоб лежали на спине, расставив ноги!
- Понятно, - сказала доктор Маллинсон и свежезаточенным карандашом начертила аккуратную закорючку у себя в блокноте.
И тут я вдруг понял, что веду себя, как умалишенный. Господи, не хватало еще угодить в дом скорби вместо Кестера! Кровь застыла у меня в жилах.
- Извините меня, пожалуйста, - поспешно сказал я, - простите, простите меня! Я, наверное, с ума схожу!
- Ну, тогда, - сказала доктор Маллинсон бесстрастно, но с легкой иронией, - вы обратились по адресу.
У меня вырвался нервный смешок. Она безмятежно улыбнулась. И тут я понял, что сижу в удобном кресле для посетителей, она напротив меня, и нас разделяет ее девственно чистый стол.
- А вот если бы я сказал вам, что меня хотят убить, и это мне покоя не дает, вы бы дали заключение, что я ненормальный?
- Не сразу, - дружелюбно ответила доктор Маллинсон.
- Разве я не похож на психа?
- Вас что-то беспокоит, это сразу видно. Но самое главное, что бросается в глаза - вы очень устали. Вам было трудно уснуть в последнее время?
От такой проницательности мне стало не по себе.
- Ну…
- Когда вы в последний раз ездили на отдых?
- Никуда я не езжу. Не нравится мне это. Я лучше дома побуду.
- Потому что в войну пришлось из дома надолго уехать?
На этот раз, пораженный ее проницательностью, я молчал, не спуская с нее глаз.
- Тогда, - сказала она, решив, что молчание - знак согласия, - вполне естественно, что вам не хочется покидать дом. Но все-таки, а почему бы вам не сменить обстановку на несколько дней? Поможет ли вам это, мы не знаем, но хуже точно не будет. Попробуете?
- Никуда я не хочу ездить, - пробормотал я.
- Даже в Лондон? Там столько всего интересного, а вы, я вижу, человек художественных наклонностей - пойдите в музеи,… в театр… и еще, в Альберт-Холле такие замечательные концерты!
Не спуская с нее глаз, я раскрыл рот и закрыл его. Я попытался сказать: «Художественные наклонности? Чепуха, я человек действия!» Но вместо этого промолвил:
- Я люблю музыку.
- А, ну конечно! Вы, наверное, играете на пианино,… вы ведь играете на пианино, да?
Я кивнул. Я уже понял, что она была волшебница - не кельтская волшебница, как Бронвен, но англо-саксонская волшебница, из тех, кто покоряет джунгли, укрощает дикарей, возводит форпост империи и устраивает чаепития под развевающимся британским флагом, и все за каких-нибудь полгода. Я смотрел на эту спокойную, хладнокровную, деловую женщину, чуждую кокетства, нисколько не соблазнительную и явно намного старше меня, и думал: наконец-то. Я нашел свою волшебницу. И таково было мое облегчение, что я все-таки нашел ту, которая займется мною и вернет мне радость жизни, что я размяк и чуть не заплакал. Но я тут же взял себя в руки, как и подобает человеку, не нуждающемуся в психиатре, и небрежно спросил:
- А вы замужем?
- Да. Мой муж - нейрохирург.
Мать твою! Ну почему мне никогда, никогда и ни в чем не везет?! Я знал, что против нейрохирурга шансов у меня не было.
- А дети есть? - спросил я, как бы продолжая светскую беседу.
- Нет.
- А-а-а…
Женщина, бесплодная от природы, или бездетная по собственному желанию! Я вздохнул. И тут я понял, что опять веду себя, как умалишенный, и поспешно сказал, вставая:
- Ну, может я и съезжу в Лондон на недельку. Спасибо вам. Я, конечно, сюда больше не приду, но если вдруг понадобится…
- Мы тут же запишем вас на прием, - сказала доктор Маллинсон с непроницаемым выражением лица.
- А… может, я прямо сейчас запишусь? Перед уходом?
Доктор Маллинсон улыбнулась тонкой улыбкой Моны Лизы, довольная успехами пациента.
На протяжении нескольких часов после этой потрясающей встречи я грезил о том, как нейрохирург отдаст концы, в результате чего доктор Маллинсон будет свободна и железной рукой организует мою жизнь. Но тут здравый смысл взял верх, и до меня постепенно дошло, что я пал жертвой распространенной ошибки, когда пациент влюбляется в своего психиатра. Совсем из ума выжил! Я тут же решил стать нормальным - а нормальному доктор Маллинсон не нужна - и отменил свой следующий прием, но все же последовал ее совету и провел неделю в Лондоне.
Это мне так помогло, что в конце поездки я купил открытку с видом Альберт-Холла и написал на ней: «Ваше лекарство сработало, внесите меня в список благодарных пациентов, огромное спасибо, Г. Годвин». Но это послание было какое-то безликое, и я купил другую открытку с Альберт-Холлом и написал: «Благодаря вам я возродился к жизни. Нам необходимо увидеться снова, но только не в этом вашем кабинете! Гарри Годвин». Но тут я решил, что такого посылать точно не стоит, купил третью открытку и написал: «Мы больше не увидимся, но я никогда не забуду вашей помощи. С благодарностью, Г. Годвин». А потом я по ошибке - по Фрейду что ли - отправил не ту открытку, так что, в конце концов, я отправил все три, чтобы ей было над чем подумать, и твердо решил забыть ее. Как и Оксмун, доктор Маллинсон не была послана мне судьбой.
Проклятая судьба, как я ненавидел ее.
Судьба сдала мне худшие карты в жизни; от гнева и отчаяния экзема моя обострялась. Дошло до того, что приходилось заниматься любовью в одежде. Это уже был предел всему, и я попросил Уорбертона дать мне направление к хорошему кожнику.
Кожник сказал, что это все на нервной почве. А то я не знал! И тут он просто убил меня наповал, предложив обратиться к психиатру.
- Ни за что! - возмутился я.
- Хорошо, - невозмутимо ответил кожник, - я выпишу вам лекарства, но они не помогут, только купируют симптомы. А если хотите вылечиться - вам к другому специалисту.
Я ему не поверил. Но, к моему ужасу, толку от лекарств не было никакого. Время шло; я по-прежнему занимался сексом, как и раньше - не раздеваясь. И пришлось мне, поджав хвост, опять тащиться к кожнику - за направлением к психиатру.
Наступил 1951 год, а я все никак не мог прийти в себя после грандиозного семейного сборища на рождество 1950 года. При мысли о Кестере, с благосклонной улыбкой восседающем в резном дедовском кресле во главе стола, у меня начинала зудеть шея. Томас почти полтора года, как лежал в могиле, а Кестер, которому в сумасшедшем доме место, жил себе поживал и добра наживал, что твой король в Букингемском дворце.
А я-то, беспочвенный мечтатель, хотел быть хозяином Оксмуна! Вне себя от злобы, я две ночи не мог уснуть. Мне было так паршиво, что, стоя перед дверью с табличкой «Д-р Маллинсон», я даже не испытывал стыда от того, что докатился до психиатрической помощи.
В приемной у меня спросили фамилию и предложили подождать. Невидящим взором я уставился в юмористический журнал, но минут через пять женщина в белом халате приоткрыла дверь и сказала: «Мистер Годвин? Проходите, пожалуйста!» Я последовал за ней в светлый кабинет, скупо обставленный современной мебелью. Еще там была кушетка, от которой я тут же решил держаться подальше. Повернув к мягкому креслу для посетителей, у рабочего стола, я выжидающе огляделся по сторонам.
- А где доктор Маллинсон? - спросил я у женщины в белом халате.
Она ответила:
- Я доктор Маллинсон. Присядьте, мистер Годвин.
Только этого еще не хватало! Разъяренный, я утратил дар речи. Худая и плоскогрудая, неопределенного возраста, от тридцати пяти до пятидесяти, с волосами неопределенного цвета, туго завитыми, она спокойно смотрела на меня. А глаза у нее были цвета железной решетки.
Я сказал, негодуя:
- С женщиной разговаривать не буду.
Хорошо, - невозмутимо, без особого интереса, ответила она, - тогда посидим, помолчим.
- Если бы я знал, что вы женщина, я бы никогда к вам не пришел! Мне и психиатр-то не нужен, тем более женщина-психиатр!
- Что вы говорите… - интеллигентным тоном сказала она. Это была типичная англичанка из хорошей семьи, такие живут в деревне и носят джерси и жемчуга. Я трясся от гнева, а она уселась за стол и принялась неторопливо точить карандаш.
- И вообще я считаю, что женщинам место, - заорал я, выведенный из себя этим возмутительным спокойствием, - им место… чтоб лежали на спине, расставив ноги!
- Понятно, - сказала доктор Маллинсон и свежезаточенным карандашом начертила аккуратную закорючку у себя в блокноте.
И тут я вдруг понял, что веду себя, как умалишенный. Господи, не хватало еще угодить в дом скорби вместо Кестера! Кровь застыла у меня в жилах.
- Извините меня, пожалуйста, - поспешно сказал я, - простите, простите меня! Я, наверное, с ума схожу!
- Ну, тогда, - сказала доктор Маллинсон бесстрастно, но с легкой иронией, - вы обратились по адресу.
У меня вырвался нервный смешок. Она безмятежно улыбнулась. И тут я понял, что сижу в удобном кресле для посетителей, она напротив меня, и нас разделяет ее девственно чистый стол.
- А вот если бы я сказал вам, что меня хотят убить, и это мне покоя не дает, вы бы дали заключение, что я ненормальный?
- Не сразу, - дружелюбно ответила доктор Маллинсон.
- Разве я не похож на психа?
- Вас что-то беспокоит, это сразу видно. Но самое главное, что бросается в глаза - вы очень устали. Вам было трудно уснуть в последнее время?
От такой проницательности мне стало не по себе.
- Ну…
- Когда вы в последний раз ездили на отдых?
- Никуда я не езжу. Не нравится мне это. Я лучше дома побуду.
- Потому что в войну пришлось из дома надолго уехать?
На этот раз, пораженный ее проницательностью, я молчал, не спуская с нее глаз.
- Тогда, - сказала она, решив, что молчание - знак согласия, - вполне естественно, что вам не хочется покидать дом. Но все-таки, а почему бы вам не сменить обстановку на несколько дней? Поможет ли вам это, мы не знаем, но хуже точно не будет. Попробуете?
- Никуда я не хочу ездить, - пробормотал я.
- Даже в Лондон? Там столько всего интересного, а вы, я вижу, человек художественных наклонностей - пойдите в музеи,… в театр… и еще, в Альберт-Холле такие замечательные концерты!
Не спуская с нее глаз, я раскрыл рот и закрыл его. Я попытался сказать: «Художественные наклонности? Чепуха, я человек действия!» Но вместо этого промолвил:
- Я люблю музыку.
- А, ну конечно! Вы, наверное, играете на пианино,… вы ведь играете на пианино, да?
Я кивнул. Я уже понял, что она была волшебница - не кельтская волшебница, как Бронвен, но англо-саксонская волшебница, из тех, кто покоряет джунгли, укрощает дикарей, возводит форпост империи и устраивает чаепития под развевающимся британским флагом, и все за каких-нибудь полгода. Я смотрел на эту спокойную, хладнокровную, деловую женщину, чуждую кокетства, нисколько не соблазнительную и явно намного старше меня, и думал: наконец-то. Я нашел свою волшебницу. И таково было мое облегчение, что я все-таки нашел ту, которая займется мною и вернет мне радость жизни, что я размяк и чуть не заплакал. Но я тут же взял себя в руки, как и подобает человеку, не нуждающемуся в психиатре, и небрежно спросил:
- А вы замужем?
- Да. Мой муж - нейрохирург.
Мать твою! Ну почему мне никогда, никогда и ни в чем не везет?! Я знал, что против нейрохирурга шансов у меня не было.
- А дети есть? - спросил я, как бы продолжая светскую беседу.
- Нет.
- А-а-а…
Женщина, бесплодная от природы, или бездетная по собственному желанию! Я вздохнул. И тут я понял, что опять веду себя, как умалишенный, и поспешно сказал, вставая:
- Ну, может я и съезжу в Лондон на недельку. Спасибо вам. Я, конечно, сюда больше не приду, но если вдруг понадобится…
- Мы тут же запишем вас на прием, - сказала доктор Маллинсон с непроницаемым выражением лица.
- А… может, я прямо сейчас запишусь? Перед уходом?
Доктор Маллинсон улыбнулась тонкой улыбкой Моны Лизы, довольная успехами пациента.
На протяжении нескольких часов после этой потрясающей встречи я грезил о том, как нейрохирург отдаст концы, в результате чего доктор Маллинсон будет свободна и железной рукой организует мою жизнь. Но тут здравый смысл взял верх, и до меня постепенно дошло, что я пал жертвой распространенной ошибки, когда пациент влюбляется в своего психиатра. Совсем из ума выжил! Я тут же решил стать нормальным - а нормальному доктор Маллинсон не нужна - и отменил свой следующий прием, но все же последовал ее совету и провел неделю в Лондоне.
Это мне так помогло, что в конце поездки я купил открытку с видом Альберт-Холла и написал на ней: «Ваше лекарство сработало, внесите меня в список благодарных пациентов, огромное спасибо, Г. Годвин». Но это послание было какое-то безликое, и я купил другую открытку с Альберт-Холлом и написал: «Благодаря вам я возродился к жизни. Нам необходимо увидеться снова, но только не в этом вашем кабинете! Гарри Годвин». Но тут я решил, что такого посылать точно не стоит, купил третью открытку и написал: «Мы больше не увидимся, но я никогда не забуду вашей помощи. С благодарностью, Г. Годвин». А потом я по ошибке - по Фрейду что ли - отправил не ту открытку, так что, в конце концов, я отправил все три, чтобы ей было над чем подумать, и твердо решил забыть ее. Как и Оксмун, доктор Маллинсон не была послана мне судьбой.
Проклятая судьба, как я ненавидел ее.