Предисловия В. Буковского, В. Бережкова
ПРЕДИСЛОВИЕ ВЛАДИМИРА БЕРЕЖКОВА
к книге "Вадим Делоне". - Омск, 1993
Перед вами свидетельство человека, чистого душой, о своем и нашем времени. Он хотел добра справедливости и свободы и сделал для этого все что мог.
В последние десятилетия такие люди были на виду, потому что жить без них было невозможно. И боролся он за эту свободу и справедливость не только на кухне, как многие из нас. Выйти на пять минут, "пять минут свободы", на Красную площадь, точно зная, что за этим последуют годы лагерей, - на это в 1968 году решилось только семь человек.
И не будем юлить перед собой - свобода не приносит нам счастье, а ставит человека перед неразрешимыми проблемами, изгоняет из страны, делает его одиноким и убивает. Но отказаться от нее, как от судьбы, невозможно.
Делает одиноким? Такого большого и красивого жизнелюба, как Вадим? Человека, близкие друзья которого - Юлий Ким, Александр Галич, Виктор Некрасов, Леонид Губанов? Человека, который нашел и сохранил любовь, и этому не помешали следственные изоляторы? Да, но дружба и любовь должны быть в Москве, а ВСЕ друзья - на Родине, на свободе и живы...
В этой книге и представлены свидетельства очевидца и участника той сумасшедшей борьбы "за вашу и нашу свободу", чтобы еще раз напомнить людям, где и когда они живут; здесь, на Родине, впервые публикуется книга прозы и стихов свободного человека и поэта Вадима Делоне.
Когда он уезжал, то сказал мне, что проживет там (в Париже, на Родине предков) не более пяти лет, но там были друзья - Галич, Некрасов, Буковский , - и он прожил семь лет, до 13 июня 1983 года.
Возврат
ПРЕДИСЛОВИЕ ВЛАДИМИРА БУКОВСКОГО
( Предисловие написано к французскому изданию книги.)
История взаимоотношений политических и уголовных заключенных в советских лагерях слишком сложна и запутанна, чтобы обсуждать ее детально в кратком предисловии. Когда-то, на ранних этапах построении социализма, идеологи пролетарского государства объявили уголовников "социально близким элементом", т. е. теми же пролетариями, только временно "заблудшими". В полном соответствии с наивной верой всех социалистов в определенную силу социальных условий, бородатые философы 20-х и 30-х годов утверждали, что преступность порождается звериными законами капиталистического общества, где "человек человеку волк", и что в условиях социализма она исчезнет сама собой. Ведь если волка долго кормить одной морковкой, то он обязательно превратится в кролика с длинными беленькими ушками.
Но одно дело - писать все эти благоглупости в социалистических журнальчиках и популярных брошюрках, другое - воплотить в масштабах огромной страны. Истории было угодно, чтобы бородатые философы и их доверчивые последователи превратились вдруг во "врагов народа", т. е. разделили концлагерные нары с жертвами капиталистической несправедливости, "пережитками проклятого прошлого". Легко понять, к чему привел этот социальный эксперимент. Для "социально близких", поощряемых к тому же начальством, лучшей добычи и желать нельзя было. Даже гораздо позже, во времена, описанные Солженицыным, т. е. в 40-е и 50-е годы, для политзаключенных самой тяжкой частью их наказания было соседство с уголовниками.
Однако именно в эти годы произошел и перелом в отношениях. Прежде всего потому, что изменился состав политзаключенных. В лагеря гнали теперь фронтовиков, прошедших огни и воды, население оккупированных немцами территорий, бойцов национальных движений сопротивления из Прибалтики, с Украины, из армии Власова.
С другой стороны, существенные перемены произошли и в самом уголовном мире. Поощряемые начальством "социально близкие" выросли наконец в такую силу, что стали уже опасны власти. Преступность в стране возросла до угрожающих размеров, особенно в послевоенные годы, и это противоречило самой доктрине: ведь по мере построения социализма преступность должна сокращаться.
Словом, где-то в идеологических недрах власти возник знаменитый лозунг: "Преступный мир должен сам себя истребить!" И вскоре, умело расколотые властями на два непримиримо враждующих лагеря, уголовники принялись истреблять друг друга - началась "сучья война".
Нет нужды повторять, как восстания политических привели сначала к их освобождению от гнета блатных, затем к созданию отдельных политлагерей и, наконец, к хрущевским освобождениям. Все это ярко показано в 3-м томе "Архипелага ГУЛаг".
Достаточно сказать лишь, что раздельное содержание политических и уголовных продержалось до середины 60-х годов, и вплоть до этого момента обе стороны знали друг о друге очень мало. Видимо, поэтому среди политических бытовали представления старых времен, рисовавшие уголовников заклятыми врагами. Среди уголовников же почему-то возникли легенды, что в политических зонах легче: лучше кормят и меньше работают. Случалось порой, что какой-нибудь отчаявшийся уголовник вывешивал у себя в зоне нацистский флаг (советская пропаганда неизменно изображала всех политических фашистами), бросал листовки или делал себе на лбу антисоветскую татуировку и, заработав политическую статью, бывал неизменно разочарован, найдя условия в политлагерях такими же, как в своих, а то и хуже. Но назад пути ему уже не было, и легенда продолжала жить.
В 1966 году, обеспокоенные ростом правозащитного движения и стремясь сократить "статистику политических преступлений", советские власти вводят в Уголовный кодекс ряд статей, мало чем отличающихся от уже существующих политических, но зато позволивших посылать правозащитников в уголовные лагеря. Еще была у властей надежда, что мы опять окажемся несовместимыми, и вспыхнет прежняя вражда. Убить руками уголовников - гораздо удобней, чем своими. Меньше шума.
Конечно, далеко не всем жизнь в уголовном лагере далась легко. Кое-кто поплатился здоровьем, вернулся сломленным, искалеченным. Однако в целом эксперимент провалился, и подавляющее большинство правозащитников нашло нужный тон в отношениях с уголовниками. Более того, во многих случаях "политики" в уголовных зонах оказались центром сопротивления, пользовались огромным авторитетом у соузников.
В сущности, титул "уголовников" можно лишь формально применять к той массе людей, которая населяет сейчас наши лагеря. Количество заключенных в СССР по всем подсчетам никак не ниже 2,5-3 млн. душ, т. е. около 1% населения страны. Большинство из них попали в тюрьму за пьяную драку, мелкие хищения с места работы, нарушение паспортных правил, автомобильные аварии и т. п., т. е. к уголовному миру относятся лишь условно. В иных условиях они вряд ли попали бы в лагеря, а многих советские законы просто превращают в правонарушителей. Для таких людей политзаключенный - это, прежде всего, "грамотный", "образованный" человек, нечто вроде ходячей энциклопедии, к которому можно прийти с любым вопросом или с просьбой написать жалобу. А кроме того, будучи государством обижены, они, естественно, симпатизируют политическому.
Собственно преступный мир, или мир блатных, численно не превосходит таковой в любой другой стране Запада, и философия у них примерно та же. Это целая субкультура со своими законами, авторитетами и кодексом чести. Среди них порой попадаются люди выдающихся качеств, незаурядных способностей и редкой душевной щедрости. Это своего рода "аристократия". Непризнание власти любого государства является краеугольным камнем философии этого мирка, и потому противник этого государства вызывает их уважение.
В отличие от сталинских времен, нынешний политзаключенный - не просто жертва режима. Это, как правило, человек, сознательно идущий в тюрьму ради своих принципов и продолжающий отстаивать их в неволе. В советских условиях, а тем более в условиях лагеря, где подлость, предательство и беспринципность борьбы за существование становятся нормой, люди, отстаивающие свои принципы и достоинство, неизбежно помогают друг другу. И как бы ни были различны их нравственные установки, им легче достигнуть взаимопонимания и взаимного уважения. Никогда не забыть мне фразу, сказанную одним из наиболее авторитетных воров своим собратьям, когда он, покидая зону с новым сроком, препоручал меня заботам остающихся:
- Смотрите, мы сидим каждый за свое, а он - за общее.
Быть может, это отношение не раз спасало меня впоследствии. Охраняло оно и Вадима Делоне, московского поэта со своеобразной, если не сказать трагической, судьбой.
Девятнадцати лет от роду он был моим подельником по демонстрации на Пушкинской площади и провел год в следственной тюрьме КГБ.
Будучи освобожден из зала суда и "тактично" удален из Москвы, Вадим попытался учиться в Новосибирском университете. Но через год после первого освобождения он принял участие в демонстрации против оккупации Чехословакии, за что и был осужден на три года уголовных лагерей. Так что созрел он, как человек, как раз на зоне. И, быть может, поэтому Вадим оставил там навсегда часть своей души, как он и описывает в своей книге. Внешние обстоятельства, поддакивая внутренним, вовсю старались не выпустить его из "родного, очарованного круга лагерей": не успел он откинуться, как КГБ развернул кампанию по уничтожению правозащитного движения, и многие его друзья и жена Ирина оказались за решеткой.
За освобождением жены последовала эмиграция, но в ней Вадим не прижился совершенно. 13 июня 1983 года тридцати пяти лет от роду он не проснулся в своей Венсенской квартире в пригороде Парижа.
Поэтический талант Вадима был определенно не академическим, он писал не часто, не много, не ради утонченного развлечения или уничтожения белой бумаги. Мечущаяся душа, живая жизнь, прорвавшаяся в строку, месяцы духовных страданий, заплаченные за каждый стих,- это поэзия Вадима Делоне, пережитая, честная, не выдуманная.
Такова же и книга Вадима, единственна им написанная, не мемуары, не трактат о лагерной жизни, а скорее зарисовки, наброски, новеллы, в которых автор живо и выпукло обрисовал характеры, нравы и отношения своих солагерников, передал саму психологическую атмосферу лагерной жизни, с той последней честностью, когда за каждую строку платишь кровью души.
Смерть Вадима произвела сильное впечатление: во время похорон в Париже церковь была заполнена до отказа, сотни знакомых, а иногда и совсем незнакомых людей обращались к его вдове с предложением помощи. В России поминали его друзья.
Он не был лицемером, или идеологом, или академиком, но он был необходимым человеком, в котором соединялись честность, верность и сострадание, настолько самоотреченное, что он мог написать:
Но девочка письмо мне в лагерь шлет,
Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.
Не все еще потеряно, не все -
Пускай не мне, дают же все-тки Баха.
Но если просил у Бога
То за других, не за себя...
к книге "Вадим Делоне". - Омск, 1993
Перед вами свидетельство человека, чистого душой, о своем и нашем времени. Он хотел добра справедливости и свободы и сделал для этого все что мог.
В последние десятилетия такие люди были на виду, потому что жить без них было невозможно. И боролся он за эту свободу и справедливость не только на кухне, как многие из нас. Выйти на пять минут, "пять минут свободы", на Красную площадь, точно зная, что за этим последуют годы лагерей, - на это в 1968 году решилось только семь человек.
И не будем юлить перед собой - свобода не приносит нам счастье, а ставит человека перед неразрешимыми проблемами, изгоняет из страны, делает его одиноким и убивает. Но отказаться от нее, как от судьбы, невозможно.
Делает одиноким? Такого большого и красивого жизнелюба, как Вадим? Человека, близкие друзья которого - Юлий Ким, Александр Галич, Виктор Некрасов, Леонид Губанов? Человека, который нашел и сохранил любовь, и этому не помешали следственные изоляторы? Да, но дружба и любовь должны быть в Москве, а ВСЕ друзья - на Родине, на свободе и живы...
В этой книге и представлены свидетельства очевидца и участника той сумасшедшей борьбы "за вашу и нашу свободу", чтобы еще раз напомнить людям, где и когда они живут; здесь, на Родине, впервые публикуется книга прозы и стихов свободного человека и поэта Вадима Делоне.
Когда он уезжал, то сказал мне, что проживет там (в Париже, на Родине предков) не более пяти лет, но там были друзья - Галич, Некрасов, Буковский , - и он прожил семь лет, до 13 июня 1983 года.
Возврат
ПРЕДИСЛОВИЕ ВЛАДИМИРА БУКОВСКОГО
( Предисловие написано к французскому изданию книги.)
История взаимоотношений политических и уголовных заключенных в советских лагерях слишком сложна и запутанна, чтобы обсуждать ее детально в кратком предисловии. Когда-то, на ранних этапах построении социализма, идеологи пролетарского государства объявили уголовников "социально близким элементом", т. е. теми же пролетариями, только временно "заблудшими". В полном соответствии с наивной верой всех социалистов в определенную силу социальных условий, бородатые философы 20-х и 30-х годов утверждали, что преступность порождается звериными законами капиталистического общества, где "человек человеку волк", и что в условиях социализма она исчезнет сама собой. Ведь если волка долго кормить одной морковкой, то он обязательно превратится в кролика с длинными беленькими ушками.
Но одно дело - писать все эти благоглупости в социалистических журнальчиках и популярных брошюрках, другое - воплотить в масштабах огромной страны. Истории было угодно, чтобы бородатые философы и их доверчивые последователи превратились вдруг во "врагов народа", т. е. разделили концлагерные нары с жертвами капиталистической несправедливости, "пережитками проклятого прошлого". Легко понять, к чему привел этот социальный эксперимент. Для "социально близких", поощряемых к тому же начальством, лучшей добычи и желать нельзя было. Даже гораздо позже, во времена, описанные Солженицыным, т. е. в 40-е и 50-е годы, для политзаключенных самой тяжкой частью их наказания было соседство с уголовниками.
Однако именно в эти годы произошел и перелом в отношениях. Прежде всего потому, что изменился состав политзаключенных. В лагеря гнали теперь фронтовиков, прошедших огни и воды, население оккупированных немцами территорий, бойцов национальных движений сопротивления из Прибалтики, с Украины, из армии Власова.
С другой стороны, существенные перемены произошли и в самом уголовном мире. Поощряемые начальством "социально близкие" выросли наконец в такую силу, что стали уже опасны власти. Преступность в стране возросла до угрожающих размеров, особенно в послевоенные годы, и это противоречило самой доктрине: ведь по мере построения социализма преступность должна сокращаться.
Словом, где-то в идеологических недрах власти возник знаменитый лозунг: "Преступный мир должен сам себя истребить!" И вскоре, умело расколотые властями на два непримиримо враждующих лагеря, уголовники принялись истреблять друг друга - началась "сучья война".
Нет нужды повторять, как восстания политических привели сначала к их освобождению от гнета блатных, затем к созданию отдельных политлагерей и, наконец, к хрущевским освобождениям. Все это ярко показано в 3-м томе "Архипелага ГУЛаг".
Достаточно сказать лишь, что раздельное содержание политических и уголовных продержалось до середины 60-х годов, и вплоть до этого момента обе стороны знали друг о друге очень мало. Видимо, поэтому среди политических бытовали представления старых времен, рисовавшие уголовников заклятыми врагами. Среди уголовников же почему-то возникли легенды, что в политических зонах легче: лучше кормят и меньше работают. Случалось порой, что какой-нибудь отчаявшийся уголовник вывешивал у себя в зоне нацистский флаг (советская пропаганда неизменно изображала всех политических фашистами), бросал листовки или делал себе на лбу антисоветскую татуировку и, заработав политическую статью, бывал неизменно разочарован, найдя условия в политлагерях такими же, как в своих, а то и хуже. Но назад пути ему уже не было, и легенда продолжала жить.
В 1966 году, обеспокоенные ростом правозащитного движения и стремясь сократить "статистику политических преступлений", советские власти вводят в Уголовный кодекс ряд статей, мало чем отличающихся от уже существующих политических, но зато позволивших посылать правозащитников в уголовные лагеря. Еще была у властей надежда, что мы опять окажемся несовместимыми, и вспыхнет прежняя вражда. Убить руками уголовников - гораздо удобней, чем своими. Меньше шума.
Конечно, далеко не всем жизнь в уголовном лагере далась легко. Кое-кто поплатился здоровьем, вернулся сломленным, искалеченным. Однако в целом эксперимент провалился, и подавляющее большинство правозащитников нашло нужный тон в отношениях с уголовниками. Более того, во многих случаях "политики" в уголовных зонах оказались центром сопротивления, пользовались огромным авторитетом у соузников.
В сущности, титул "уголовников" можно лишь формально применять к той массе людей, которая населяет сейчас наши лагеря. Количество заключенных в СССР по всем подсчетам никак не ниже 2,5-3 млн. душ, т. е. около 1% населения страны. Большинство из них попали в тюрьму за пьяную драку, мелкие хищения с места работы, нарушение паспортных правил, автомобильные аварии и т. п., т. е. к уголовному миру относятся лишь условно. В иных условиях они вряд ли попали бы в лагеря, а многих советские законы просто превращают в правонарушителей. Для таких людей политзаключенный - это, прежде всего, "грамотный", "образованный" человек, нечто вроде ходячей энциклопедии, к которому можно прийти с любым вопросом или с просьбой написать жалобу. А кроме того, будучи государством обижены, они, естественно, симпатизируют политическому.
Собственно преступный мир, или мир блатных, численно не превосходит таковой в любой другой стране Запада, и философия у них примерно та же. Это целая субкультура со своими законами, авторитетами и кодексом чести. Среди них порой попадаются люди выдающихся качеств, незаурядных способностей и редкой душевной щедрости. Это своего рода "аристократия". Непризнание власти любого государства является краеугольным камнем философии этого мирка, и потому противник этого государства вызывает их уважение.
В отличие от сталинских времен, нынешний политзаключенный - не просто жертва режима. Это, как правило, человек, сознательно идущий в тюрьму ради своих принципов и продолжающий отстаивать их в неволе. В советских условиях, а тем более в условиях лагеря, где подлость, предательство и беспринципность борьбы за существование становятся нормой, люди, отстаивающие свои принципы и достоинство, неизбежно помогают друг другу. И как бы ни были различны их нравственные установки, им легче достигнуть взаимопонимания и взаимного уважения. Никогда не забыть мне фразу, сказанную одним из наиболее авторитетных воров своим собратьям, когда он, покидая зону с новым сроком, препоручал меня заботам остающихся:
- Смотрите, мы сидим каждый за свое, а он - за общее.
Быть может, это отношение не раз спасало меня впоследствии. Охраняло оно и Вадима Делоне, московского поэта со своеобразной, если не сказать трагической, судьбой.
Девятнадцати лет от роду он был моим подельником по демонстрации на Пушкинской площади и провел год в следственной тюрьме КГБ.
Будучи освобожден из зала суда и "тактично" удален из Москвы, Вадим попытался учиться в Новосибирском университете. Но через год после первого освобождения он принял участие в демонстрации против оккупации Чехословакии, за что и был осужден на три года уголовных лагерей. Так что созрел он, как человек, как раз на зоне. И, быть может, поэтому Вадим оставил там навсегда часть своей души, как он и описывает в своей книге. Внешние обстоятельства, поддакивая внутренним, вовсю старались не выпустить его из "родного, очарованного круга лагерей": не успел он откинуться, как КГБ развернул кампанию по уничтожению правозащитного движения, и многие его друзья и жена Ирина оказались за решеткой.
За освобождением жены последовала эмиграция, но в ней Вадим не прижился совершенно. 13 июня 1983 года тридцати пяти лет от роду он не проснулся в своей Венсенской квартире в пригороде Парижа.
Поэтический талант Вадима был определенно не академическим, он писал не часто, не много, не ради утонченного развлечения или уничтожения белой бумаги. Мечущаяся душа, живая жизнь, прорвавшаяся в строку, месяцы духовных страданий, заплаченные за каждый стих,- это поэзия Вадима Делоне, пережитая, честная, не выдуманная.
Такова же и книга Вадима, единственна им написанная, не мемуары, не трактат о лагерной жизни, а скорее зарисовки, наброски, новеллы, в которых автор живо и выпукло обрисовал характеры, нравы и отношения своих солагерников, передал саму психологическую атмосферу лагерной жизни, с той последней честностью, когда за каждую строку платишь кровью души.
Смерть Вадима произвела сильное впечатление: во время похорон в Париже церковь была заполнена до отказа, сотни знакомых, а иногда и совсем незнакомых людей обращались к его вдове с предложением помощи. В России поминали его друзья.
Он не был лицемером, или идеологом, или академиком, но он был необходимым человеком, в котором соединялись честность, верность и сострадание, настолько самоотреченное, что он мог написать:
Но девочка письмо мне в лагерь шлет,
Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.
Не все еще потеряно, не все -
Пускай не мне, дают же все-тки Баха.
Но если просил у Бога
То за других, не за себя...