Как хорошо написано!
Но ведь это всего только лошадь, лошадей и сам бог дал, чтоб их
сечь. Так татары нам растолковали и кнут на память подарили. Но можно ведь
сечь и людей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут
собственную дочку, младенца семи лет, розгами, - об этом у меня подробно
записано. Папенька рад, что прутья с сучками, "садче будет", говорит он, и
вот начинает "сажать" родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие,
которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального
сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все
прогрессивней. Секут минуту, секут наконец пять минут, секут десять минут,
дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок наконец не может
кричать, задыхается "папа, папа, папочка, папочка!" Дело каким-то чортовым
неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно
уже назвал у нас адвоката - "аблакат - нанятая совесть". Адвокат кричит в
защиту своего клиента. "Дело дескать такое простое, семейное и обыкновенное,
отец посек дочку и вот к стыду наших дней дошло до суда!" Убежденные
присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревет от
счастья, что оправдали мучителя. - Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул
предложение учредить стипендию в честь имени истязателя!.. Картинки
прелестные. Но о детках есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много
собрано о русских детках, Алеша. Девченочку маленькую, пятилетнюю,
возненавидели отец и мать "почтеннейшие и чиновные люди, образованные и
воспитанные". Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное
свойство у многих в человечестве - это любовь к истязанию детей, но одних
детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели
относятся даже благосклонно и кротко как образованные и гуманные европейские
люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут
именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская
доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, - вот это-то и
распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке конечно таится зверь,
- зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой
жертвы, зверь без удержу спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате
болезней, подагр, больных печенок и проч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти
образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли,
пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки;
наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю
ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто
пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти
лета научиться проситься) - за это обмазывали ей все лицо ее же калом и
заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла
спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом
месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже
осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в
холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими
кровавыми незлобивыми, кроткими слезками к "боженьке", чтобы тот защитил
его, - понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой
божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы
добра и зла. Для чего познавать это чортово добро и зло, когда это столького
стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слез ребеночка к
"боженьке". Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели и чорт с
ними, и пусть бы их всех чорт взял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты
как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.
- Ничего, я тоже хочу мучиться, - пробормотал Алеша.
- Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж
характерная, и главное только что прочел в одном из сборников наших
древностей, в Архиве, в Старине что ли, надо справиться, забыл даже где и
прочел. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале
столетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетия
один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких
(правда и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со
службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и
смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну вот живет генерал в своем
поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как
приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей,
все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик,
всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой
генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают ему,
что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. "А,
это ты, - оглядел его генерал, - взять его!" Взяли его, взяли у матери, всю
ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем параде на
охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на
конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного
мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний
день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают
всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… "Гони его!"
командует генерал, "беги, беги!" кричат ему псари, мальчик бежит… "Ату
его!" вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в
глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в
опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного
чувства расстрелять? Говори, Алешка!
- Расстрелять! - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся
какою-то улыбкой подняв взор на брата.
- Браво! - завопил Иван в каком-то восторге, - уж коли ты сказал,
значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит,
Алешка Карамазов!
- Я сказал нелепость, но…
- То-то и есть, что но… - кричал Иван. - Знай, послушник. что
нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них может
быть в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем что знаем!
- Что ты знаешь?
- Я ничего не понимаю, - продолжал Иван как бы в бреду, - я и не хочу
теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не
понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я
решил оставаться при факте…
- Для чего ты меня испытуешь? - с надрывом горестно воскликнул Алеша, -
скажешь ли мне наконец?
- Конечно скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя
упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме.
Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.
- Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло очевиднее. Об
остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до
центра - я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю
со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так устроено.
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили
огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего их жалеть. О,
по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что
страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и
просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь это лишь эвклидовская
дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне
в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит, и
что я это знаю - мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие
не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я
его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже
мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет
слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и
страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими
глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с
убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было.
На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот однако же
детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу
решить. В сотый раз повторяю - вопросов множество, но я взял одних деток,
потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все
должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут
дети, скажи мне пожалуста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и
они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в
материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в
грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с
детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они
солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не
от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что все равно дитя
вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего
затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково
должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в
один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: "Прав ты, господи, ибо
открылись пути твои!" Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим
псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты, господи", то уж
конечно настанет венец познания и все объяснится. Но вот тут-то и запятая,
этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры.
Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что, когда я
сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я
пожалуй воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее
дитяти: "Прав ты, господи!" но я не хочу тогда восклицать, Пока еще время,
спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не
стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который
бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей
неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому что слезки его
остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и
гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что
они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей,
что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если
ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если
страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима
была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит
такой цены. Не хочу я наконец, чтобы мать обнималась с мучителем,
растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть
простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание
свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить,
не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так,
если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо,
которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к
человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями не отомщенными.
Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном
негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили
гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой
билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то
обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю,
Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.
- Это бунт, - тихо и потупившись проговорил Алеша.
- Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно сказал
Иван. - Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову
тебя, - отвечай: Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и
покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь
одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя
кулаченком в грудь и на неотомщенных слезках его основать это здание,
согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
- Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша.
- И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь,
согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького
замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
- Нет, не могу допустить. Брат, - проговорил вдруг с засверкавшими
глазами Алеша, - ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое
могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и оно может все
простить, всех и вся и за все, потому что само отдало неповинную кровь свою
за всех и за все. Ты забыл о нем, а на нем-то и зиждется здание, и это ему
воскликнут: "Прав ты, господи, ибо открылись пути твои".
сечь. Так татары нам растолковали и кнут на память подарили. Но можно ведь
сечь и людей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут
собственную дочку, младенца семи лет, розгами, - об этом у меня подробно
записано. Папенька рад, что прутья с сучками, "садче будет", говорит он, и
вот начинает "сажать" родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие,
которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального
сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все
прогрессивней. Секут минуту, секут наконец пять минут, секут десять минут,
дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок наконец не может
кричать, задыхается "папа, папа, папочка, папочка!" Дело каким-то чортовым
неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно
уже назвал у нас адвоката - "аблакат - нанятая совесть". Адвокат кричит в
защиту своего клиента. "Дело дескать такое простое, семейное и обыкновенное,
отец посек дочку и вот к стыду наших дней дошло до суда!" Убежденные
присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревет от
счастья, что оправдали мучителя. - Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул
предложение учредить стипендию в честь имени истязателя!.. Картинки
прелестные. Но о детках есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много
собрано о русских детках, Алеша. Девченочку маленькую, пятилетнюю,
возненавидели отец и мать "почтеннейшие и чиновные люди, образованные и
воспитанные". Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное
свойство у многих в человечестве - это любовь к истязанию детей, но одних
детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели
относятся даже благосклонно и кротко как образованные и гуманные европейские
люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут
именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская
доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, - вот это-то и
распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке конечно таится зверь,
- зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой
жертвы, зверь без удержу спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате
болезней, подагр, больных печенок и проч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти
образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли,
пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки;
наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю
ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто
пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти
лета научиться проситься) - за это обмазывали ей все лицо ее же калом и
заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла
спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом
месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже
осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в
холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими
кровавыми незлобивыми, кроткими слезками к "боженьке", чтобы тот защитил
его, - понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой
божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы
добра и зла. Для чего познавать это чортово добро и зло, когда это столького
стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слез ребеночка к
"боженьке". Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели и чорт с
ними, и пусть бы их всех чорт взял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты
как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.
- Ничего, я тоже хочу мучиться, - пробормотал Алеша.
- Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж
характерная, и главное только что прочел в одном из сборников наших
древностей, в Архиве, в Старине что ли, надо справиться, забыл даже где и
прочел. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале
столетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетия
один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких
(правда и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со
службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и
смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну вот живет генерал в своем
поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как
приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей,
все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик,
всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой
генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают ему,
что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. "А,
это ты, - оглядел его генерал, - взять его!" Взяли его, взяли у матери, всю
ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем параде на
охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на
конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного
мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний
день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают
всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… "Гони его!"
командует генерал, "беги, беги!" кричат ему псари, мальчик бежит… "Ату
его!" вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в
глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в
опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного
чувства расстрелять? Говори, Алешка!
- Расстрелять! - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся
какою-то улыбкой подняв взор на брата.
- Браво! - завопил Иван в каком-то восторге, - уж коли ты сказал,
значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит,
Алешка Карамазов!
- Я сказал нелепость, но…
- То-то и есть, что но… - кричал Иван. - Знай, послушник. что
нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них может
быть в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем что знаем!
- Что ты знаешь?
- Я ничего не понимаю, - продолжал Иван как бы в бреду, - я и не хочу
теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не
понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я
решил оставаться при факте…
- Для чего ты меня испытуешь? - с надрывом горестно воскликнул Алеша, -
скажешь ли мне наконец?
- Конечно скажу, к тому и вел, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя
упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме.
Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.
- Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло очевиднее. Об
остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до
центра - я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю
со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так устроено.
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили
огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит нечего их жалеть. О,
по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что
страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и
просто, что все течет и уравновешивается, - но ведь это лишь эвклидовская
дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне
в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит, и
что я это знаю - мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие
не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я
его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже
мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет
слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и
страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими
глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с
убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было.
На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот однако же
детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу
решить. В сотый раз повторяю - вопросов множество, но я взял одних деток,
потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все
должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут
дети, скажи мне пожалуста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и
они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в
материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в
грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с
детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они
солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не
от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что все равно дитя
вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего
затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково
должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в
один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: "Прав ты, господи, ибо
открылись пути твои!" Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим
псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: "Прав ты, господи", то уж
конечно настанет венец познания и все объяснится. Но вот тут-то и запятая,
этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры.
Видишь ли, Алеша, ведь может быть и действительно так случится, что, когда я
сам доживу до того момента, али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я
пожалуй воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее
дитяти: "Прав ты, господи!" но я не хочу тогда восклицать, Пока еще время,
спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не
стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который
бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей
неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому что слезки его
остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и
гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что
они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей,
что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если
ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если
страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима
была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит
такой цены. Не хочу я наконец, чтобы мать обнималась с мучителем,
растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть
простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание
свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить,
не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так,
если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо,
которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к
человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями не отомщенными.
Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном
негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили
гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой
билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то
обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю,
Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.
- Это бунт, - тихо и потупившись проговорил Алеша.
- Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно сказал
Иван. - Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову
тебя, - отвечай: Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и
покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь
одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя
кулаченком в грудь и на неотомщенных слезках его основать это здание,
согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
- Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша.
- И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь,
согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького
замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
- Нет, не могу допустить. Брат, - проговорил вдруг с засверкавшими
глазами Алеша, - ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое
могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и оно может все
простить, всех и вся и за все, потому что само отдало неповинную кровь свою
за всех и за все. Ты забыл о нем, а на нем-то и зиждется здание, и это ему
воскликнут: "Прав ты, господи, ибо открылись пути твои".