Дом без зеркал
Ночью меня разбудил знакомых запах. Я провела взглядом по темной комнате. В сознании, задрапированном сном этот запах вызывал путанные ассоциации: дожди, коричневые сапоги почему-то не несколько размеров больше, ерш в маленькой банке, краснощекие яблоки, ленты, вплетенные в тонкие косички.
Где это было? Когда?
Недалеко жгли костер и дым от него вплетался в туман и залетал в мою открытую форточку, бередил мой и без того хрупкий сон.
Дым от костра...
Мы с дедушкой сжигали старые листья, тонкие веточки, поджаривали мясо на тонких прутьях, зарывали картошку в золу. Мясо шипело, сок от него капал прямо в огонь. И огонь шипел. Горячая картошка пачкала руки и зачастую оказывалась сырой. Вокруг суетились важные майские жуки. Они жужжали, как положенно всем жукам, дремотно жевали юные листья на деревьях, запутывались в волосах.
Луна плыла сквозь облаков. Она скользила и светилась как костер, подпевала майским жукам.
Еще мы топили печь. Печь была маленькой и неуклюжей. Тепло неохотно расползалось по маленькому домику. Руки и волосы пахли дымом. За зиму дом впитывал в себя холод, для того, чтобы прогнать его была нужна не одна вязанка дров. Постель была влажной и неуютной. Мы выносили ее на солнце, развешивали ее на разоренной теплице, подставляли солнечным лучам.
Так начиналась весна. На огонь можно было поставить кастрюлю с артезианской водой, а когда она закипит бросить в нее листков смородины и мяты. Вот и готов самый вкусный на свете чай. Но жаджу утоляет не ведро, а глоток. Вода до того чистая, что ею не пьешь, а причащаешься.
Дрова лежали темной грудой под навесом, почти всегда они были такими же сырыми, как и моя постель ранней весной.
Во дворе стояла белая облупившаяся скамейка, возле которой плелся изгибаясь куст алой розы. На этой скамейке я когда-то забыла свою куклу и она вся промокла и испортилась от внезапного ливня. На этой скамейке порывом ветра была растерзана моя первая книга Бредбери. Я так никогда и не нашла некоторых страниц.
На этой веранде я записывала свои стихи. С тех пор как я уехала оттуда, я не написала ни одного. Иногда я стараюсь, но они звучат фальшиво и муторно. Из канцелярии во всем доме был только старый карандаш, который нужно было затачивать непременно ножем и фирменный блокнот, который одновременно служил подставкой под кастрюли и местом хранения разных рецептов.
Вообще, когда-то меня очень удивляло наличие красивых свободных тетрадей, разнообразные ручки, шампуры, больше, чем две куклы сразу, возможность покупать то, что тебе хочется, возможность записывать все, что угодно и когда угодно.
Я теперь почти не возвращаюсь в этот дом, навсегда разоренный нелюбовью. А, если и возвращаюсь, то только для того, чтобы понять, что это был последний дом, где я чувствовала себя по-настоящему дома. Но от него ничего не осталось. Как ничего не осталось от меня прежней. Говорят, отсутствие любви гораздо страшнее войны. Уж поверьте мне, тот, кто это сказал - знал о чем говорил.
В тот летний день, когда я прощалась с краем, что взрастил меня, я еще не знала насколько могу быть несчастной, но уже знала какой могу быть счастливой.
Принцип ностальгии, видимо, заключается в том, что оглядываясь, мы видим то, что хотели бы увидеть. Как та не подаренная роза, из маленького садика, где цветы росли словно по волшебству, навсегда запечатленная в летнем дне нетленна. Прекрасные детские воспоминания, как жучки, хранящиеся в янтаре. Прекрасны, но их не стоит тревожить.
Я вздохнула. Ветер подул в другую сторону, унося с собой воспоминания. Я успокоилась. Но, прежде, чем снова уснуть, прошептала какой-то стих. Что это за стих? Стоит ли его записывать? Нету уже ни старого пожелтевшего блокнота, ни затупившегося карандаша. И стихов тоже больше нет. Они навсегда остались в доме, где не было ни одного зеркала.
Где это было? Когда?
Недалеко жгли костер и дым от него вплетался в туман и залетал в мою открытую форточку, бередил мой и без того хрупкий сон.
Дым от костра...
Мы с дедушкой сжигали старые листья, тонкие веточки, поджаривали мясо на тонких прутьях, зарывали картошку в золу. Мясо шипело, сок от него капал прямо в огонь. И огонь шипел. Горячая картошка пачкала руки и зачастую оказывалась сырой. Вокруг суетились важные майские жуки. Они жужжали, как положенно всем жукам, дремотно жевали юные листья на деревьях, запутывались в волосах.
Луна плыла сквозь облаков. Она скользила и светилась как костер, подпевала майским жукам.
Еще мы топили печь. Печь была маленькой и неуклюжей. Тепло неохотно расползалось по маленькому домику. Руки и волосы пахли дымом. За зиму дом впитывал в себя холод, для того, чтобы прогнать его была нужна не одна вязанка дров. Постель была влажной и неуютной. Мы выносили ее на солнце, развешивали ее на разоренной теплице, подставляли солнечным лучам.
Так начиналась весна. На огонь можно было поставить кастрюлю с артезианской водой, а когда она закипит бросить в нее листков смородины и мяты. Вот и готов самый вкусный на свете чай. Но жаджу утоляет не ведро, а глоток. Вода до того чистая, что ею не пьешь, а причащаешься.
Дрова лежали темной грудой под навесом, почти всегда они были такими же сырыми, как и моя постель ранней весной.
Во дворе стояла белая облупившаяся скамейка, возле которой плелся изгибаясь куст алой розы. На этой скамейке я когда-то забыла свою куклу и она вся промокла и испортилась от внезапного ливня. На этой скамейке порывом ветра была растерзана моя первая книга Бредбери. Я так никогда и не нашла некоторых страниц.
На этой веранде я записывала свои стихи. С тех пор как я уехала оттуда, я не написала ни одного. Иногда я стараюсь, но они звучат фальшиво и муторно. Из канцелярии во всем доме был только старый карандаш, который нужно было затачивать непременно ножем и фирменный блокнот, который одновременно служил подставкой под кастрюли и местом хранения разных рецептов.
Вообще, когда-то меня очень удивляло наличие красивых свободных тетрадей, разнообразные ручки, шампуры, больше, чем две куклы сразу, возможность покупать то, что тебе хочется, возможность записывать все, что угодно и когда угодно.
Я теперь почти не возвращаюсь в этот дом, навсегда разоренный нелюбовью. А, если и возвращаюсь, то только для того, чтобы понять, что это был последний дом, где я чувствовала себя по-настоящему дома. Но от него ничего не осталось. Как ничего не осталось от меня прежней. Говорят, отсутствие любви гораздо страшнее войны. Уж поверьте мне, тот, кто это сказал - знал о чем говорил.
В тот летний день, когда я прощалась с краем, что взрастил меня, я еще не знала насколько могу быть несчастной, но уже знала какой могу быть счастливой.
Принцип ностальгии, видимо, заключается в том, что оглядываясь, мы видим то, что хотели бы увидеть. Как та не подаренная роза, из маленького садика, где цветы росли словно по волшебству, навсегда запечатленная в летнем дне нетленна. Прекрасные детские воспоминания, как жучки, хранящиеся в янтаре. Прекрасны, но их не стоит тревожить.
Я вздохнула. Ветер подул в другую сторону, унося с собой воспоминания. Я успокоилась. Но, прежде, чем снова уснуть, прошептала какой-то стих. Что это за стих? Стоит ли его записывать? Нету уже ни старого пожелтевшего блокнота, ни затупившегося карандаша. И стихов тоже больше нет. Они навсегда остались в доме, где не было ни одного зеркала.