Каким языком описывать плошчу?
С новогодними праздниками все перетрахалось в доме Облонских все окончательно перешло в разряд безнадежного смешения и скомканности жанров. Трагедия, общие контуры которой были заданы властью жестоким разгоном плошчы, в итоге, так и не реализовавшись, становится уже совсем не трагичной и даже наигранной и натянутой. Драма, в жанре которой, по идее, должно было происходить нахождение «за кратамі» массового заключенного, тоже не состоялась, - в первую очередь и главным образом из-за практики массовой солидарности с сидящими на «сутках». В итоге из запугивания, «воспитательного» и деморализующего момента заключение «на сутки» превратилось в массовое сетестроительство, когда в непосредственную и хлопотную деятельность по сбору и доставке передач заключенным с готовностью включилось, по самым консервативным подсчетам, в четыре-пять раз больше людей, нежели оказалось за решеткой. Драма, таким образом, оказалось сорванной окончательно и безнадежно. Карнавал, которым должен был бы встречаться Новый год, тоже оказался в значимой своей части скомкан и сорван, в том числе и мелочностью расчета, когда люди «на сутки» могли быть пасажены и 31 числа, а выпускались выходившие в неожиданных местах, изыскиваемых по критерию «объехать вокруг те места, где их могут встречать». А начавшийся в итоге процесс выхода на волю, где-то - под подписку о невыезде, где-то - нет, тех, кто сидел «в самом главном изоляторе» и против кого, по идее, могло быть возбуждено уголовное дело, в итоге стал происходить вообще вне всяких жанров, т.е. тихонько и за сценой. Что, кроме прочего, является еще одной демонтрацией тезиса, которым я начал этот пост.
В довершение всеобщей сумятицы уже выросли цены на газ, электричество и тепло - как минимум для предпринимателей, про население пока не очень понятно - из чего остается сделать вывод, что четвертая версия логики событий на плошчы, обсуждавшаяся тут, а также еще и тут, оказывается наиболее вероятной.
Однако, речь сегодня надо вести уже не об интриге, которой, кажется, больше уже нет по причине очевидности сюжета, и очевидности не сакральной, но бухгалтерской, а о вещах более сложных. В конце концов, все множество сюжетов мировой литературы сводимо к трем принципиальным возможностям - к возникновению чего-то, к существованию чего-то, или к исчезновению чего-то” (Карпов), но для богатства мировой литературы этот факт вовсе не является трагедией, ибо богата она все же не формой, а содержанием. Итак, речь не о форме, т.е. о сюжете плошчы, а о ее содержании. Что было ее мотивом и причиной? Ради чего и почему состоялась? Иными словами, на каком языке надо отвечать на эти вопросы, чтобы ответ был адекватен природе плошчы, а не был бы “описанием кошки на языке собаки” - совершенно очевидно, что такое описание может быть очень точным и детальным, но при этом совершенно бесполезным с точки зрения постижения реальных внутренних мотивов и механизмов поведения кошки.
Действительно, каким языком может быть описана плошча?
Во-первых, это в принципе не может быть язык демократии и демократических ценностей. Причин тому много. Главная - это общее опрощение современного дискурса демократии (т.е. как он сложился после 1988 г.), затирающее, и тем самым не позволяющее выразить целый ряд значимых для нас нюансов. Процесс опрощения был запущен в 1998 году попыткой легитимацией войны в Косово демократическими ценностями, и после того прошел еще пару совершенно разгромных стадий, с Афганистаном и Ираком. В результате непротиворечивое использование демократического дискурса сегодня крайне затруднено - он еще может исполнять функцию легитимации, но в принципе не может быть мотивирующей силой.
Но это также и неидеологичная природа белорусского режима, которая делает бессмысленными любые идеологические альтернативы: они в итоге проваливаются в пустоту, не встречая того, кому пытаются противостоять. Белорусская власть не базируется на идеологии, по крайней мере в том смысле, как ее принято понимать и, как показывает история последних 16 лет, без особых проблем для легитимности может перемещаться по 360 градусам идеологического спектра.
И это также еще и дискредитация (в том числе и в силу вышеописанных причин, но не только!) демократического дискурса «титульной» белорусской оппозицией. И если в 2006 году язык демократии еще использовался публично значимым образом, - для легитимации потребности в вертикальной мобильности большинства, - то в последующем он стал представляться совершенно нерелевантным, т.е. вычурным и не к месту пафосным, языком для формулирования (для себя) и последующего описания (для других) реально существующих мотиваций.
Таким образом, язык демократии уже не будет подходящим задаче описания языком: и сам он стал слишком общим, нивелирующим непозволительно много значимых нюансов, и ключевые субъекты взаимодействия, как власть, так и площадь, никак не «схватываются» этим языком. Это вовсе не значит, что «плошча» против демократии - отнюдь. Просто понятие в достаточной степени размыто, чтобы каждый с полным основанием полагал под «демократией» свою персональную картину будущего, довольно слабо соотносящуюся с остальными такими же персональными картинами. В разрезе нашей проблемы это всего-навсего означает, что язык демократии не мог использоваться для выработки согласованной, т.е. коллективной мотивации - которая как раз-таки была.
Во-вторых, языком описания не может быть язык «Европы и европейскости». Самая простая и очевидная причина тому - в том, что этот язык еще не сформирован. И если развитие концепта демократии сегодня движется от сложного к простому, язык демократии огрубляется, и количество передаваемых им оттенков «схлопывается» до количества, пригодного для описания современного Афганистана в терминах демократии, то «европейскость», похоже, проходит сегодня противоположный путь. Развиваясь предположительно от простого к сложному, и постепенно наращивая количество полутонов для описания все более сложной реальности, концепт «европейскости» при этом пока не смог внести ясность в наиболее фундаментальные «черно-белые» дефиниции, на которых на самом деле зиждется и все остальное.
Иными словами, возникает та же проблема, что и с языком демократии и демократичности. Для Восточной Европы, частью которой является Беларусь, «европейскость» может в равной степени означать очень разные вещи - настолько разные, насколько может отличаться «европейскость» Германии от «европейскости» Франции, а их общая «европейскость» - от «европейскости» Литвы, Латвии или Польши, или, что куда более радикально - от «европейскости» Румынии и Болгарии.
Иными словами, 1) битва за смысловое наполнение термина «европейскость» - впереди, и это - 2) явно не белорусская битва. Соответственно, и использование языка «европейскости» для описания плошчы было бы довольно наглой попыткой влияния на внутриевропейские расклады, но не внутрибелорусские - но эта опция в принципе не осознаваема в качестве таковой в Беларуси, и еще меньше готова к такой постановке вопроса Европа.
Таким образом, язык европейскости еще не будет подходящим задаче описания языком: он еще слишком общий, и еще нивелирует непозволительно много значимых нюансов. В результате наши ключевые субъекты взаимодействия, власть и площадь, никак не «схватываются» этим языком. Как и в случае с демократией, под «европейскостью» каждый может представлять свою картину будущего, что делает этот концепт малопригодным для выработки согласованной коллективной мотивации.
Во-третьих, языком описания не может быть язык экономики. Да, сегодняшние белорусские элиты и белорусское общество потрясающе экономичны в своем мышлении, и эта экономичность является своеобразной компенсацией деполитизации белорусского общества, в полной мере наблюдавшейся в предыдущий период его развития. Да, белорусский режим легитимируется экономикой, вернее, экономической выгодой, которая и оправдывает в глазах избирателя любые идеологические крены: в глубине души избиратель точно знает, что это - не на самом деле, а понарошку, что все оно делается только и исключительно ради заработка - в котором предположительно есть и его, избирателя, доля. «На рынке торговал? - Торговал. - Обманул? - Ну, не без того! - Но с прибылью? - С ней, родимой! - Ну и слава те господи!».
Но при этом экономический дискурс, т.е. язык экономики, в принципе не может быть основанием для коллективной консолидации в силу целого ряда причин. Так, сегодня это - язык власти, на котором еще вовсе не научилась говорить (как на языке, понятном широким массам) оппозиция. Кроме того, ожидаемая экономическая турбулентность - это вовсе не то, что уже случившаяся экономическая турбулентность. Ожидание проблем может быть мотивацией для индивида, но не для массового коллектива, который представляли собой собравшиеся на площади, тем более что пока власти удавалось эти проблемы, тем либо иным образом, переносить из относительно устраивающего «сегодня» в менее определенное, но еще не возникшее, «завтра». Наконец, и это самое главное, решения вполне ожидаемых, в связи с планируемым запуском в 2011 году Россией БТС-2 и «Северного потока», экономических проблем не предложила ни власть, ни оппозиция. Иными словами, нет темы ни для конфликта, ни для требования, ни для объяснения: совершенно непонятно против чего нужно протестовать и чего такого надо требовать.
Иными словами, и язык экономики, при том что он очень хорошо ложится на базовые паттерны современного белорусского мышления, тоже не будет подходящим задаче описания языком. Проблематика обсуждения еще просто не сформирована: говорить не о чем. Соответственно, экономизм как способ выработки согласованной коллективной мотивации подходит не более, чем уже рассмотренные нами языки описания.
В-четвертых, языком описания не может быть язык «пророссийскости» или «антироссийскости». Причины тому - практически те же, что и с дискурсом Европы и европейскости: российская идентичность на сегодня крайне далека от завершенных форм, и содержит в себе столь много внутренних конфликтов (на вскидку - 1) идентичность энергетическая 2) модернизаторская 3) региональные, числом как минимум в полтора десятка, которая с целью реализации непременно будет принимать формы первой или второй, 4) национальные, и т.д.) при отсутствии явной доминанты, что самоопределяться с пророссийскостью (или антироссийскостью) попросту невозможно. Особенно если учесть, что отсутствие доминанты означает практически неизбежность более или менее явной битвы различных элит, при том что вряд ли эта битва будет принимать открытые формы, за смысловое наполнение термина «российскость».
Следовательно, и язык «пророссийскости» (или «антироссийскости») тоже не очень применим как язык описания «феномена плошчы» - по причине своей фактической несформированности, т.е. как минимум «еще» не применим. И если эти причины еще можно было игнорировать вчера, поскольку белорусская власть имела легитимное и монопольное в рамках своей территории, т.е. подкрепленное долей в доходах от российской углеводородной торговли с Западом, право интерпретировать «российскость» для белорусской аудитории, то сегодня, с явным отзывом такого рода франшизы Россией, эти причины вновь становятся критичны. В результате самоидентификация, позитивная или негативная, по отношению к России еще имеет смысл как действие индивидуальное, но явно не имеет смысла как действие коллективное: каждый сегодня волен понимать под «российскостью» то, что ему ближе, и при этом быть в своем праве. Т.е. как способ выработки коллективной мотивации российский дискурс сегодня столь же малопригоден, как и рассмотренные выше.
В-пятых, и это важно, языком описания не может быть язык неприятия и ненависти. Причина очевидна - если бы ненависть была консолидирующим фактором, то мы на самом деле наблюдали бы массовые беспорядки и погромы, которых по факту попросту не было - даже несмотря на то, что к ним толпа явно подталкивалась. Поскольку этого не произошло, а демонстрация была на всех этапах подчеркнуто мирной - мы должны, нет, мы просто обязаны констатировать наличие у «плошчы» мощных позитивных интеграторов. Выступая «против», она при этом была объединена довольно сильными (и явно подразумевающимися участниками) аргументами «за». Которые, собственно, и обусловили наличие у участников плошчы чувства собственного морального превосходства, последующее возникновение и рост сети солидарности, и т.д. и т.п.
Тогда во всей остроте перед нами вновь возникает глупый заданный изначально вопрос - зачем и ради чего была плошча? Де-факто - она явно была объединена, и объединена позитивными, т.е. отнюдь не кровожадными, целями. Но при этом эти цели не могут быть адекватно выражены ни на идеологическом (демократия, права человека и т.д.), ни на геополитическом (проевропейскость, про/анти российскость) языке.
И ведь уж совершенно точно эти цели не были персонализованы в кандидатах. Плошча, конечно, собралась не вопреки им, как это было в 2006, но вовсе и не в силу их активных призывов и кампании. Уже просто потому, что ни один из кандидатов (равно как и власть) не предложил внятного ответа на злободневные проблемы (см. выше), которые Беларуси в любом случае объехать не получится. К этому можно добавить и тот аргумент, что все кандидаты играли, так или иначе, но - на набор очков, разумеется, демонстрируя мужество и стойкость, но при этом не веря в возможность своей собственной победы и не замахиваясь на главный приз. Да, можно, конечно, задним числом говорить, что плошча позволила оппозиции сохраниться как явлению - ведь де-факто произошедший срыв запланированного признания выборов Западом автоматически означает воспроизводство, и даже значимое расширение смысловой ниши для политической оппозиции, которая (ниша) иначе тихонько и незаметно бы схлопнулась - ведь зачем же Западу поддерживать оппозицию при признании им «европейскости» белорусского президента? Но такого рода цель (сорвать признание выборов внешними игроками) могла существовать лишь как эмоция, но не как план скоординированных действий. Ведь если сама оппозиция не имела плана своего спасения (а плана плошчы, как выясняется, не было ни у кого), то уж точно глупо и наивно наличия такого плана ждать от собравшейся протестной площади.
Тогда, методом исключения, мы получаем только один возможный язык, на котором может быть адекватно описан «феномен плошчы». И этот язык - язык белорусскости.
Я написал 19 декабря, что протест плошчы был эстетическим по своей природе. При отсутствии сформированных содержательных альтернатив существующему порядку вещей люди вышли на площадь в первую очередь из-за неприятия стиля руководства сегодняшней власти, не только не оставляющей особого места таким понятиям, как человеческое достоинство, но и использующей демонстративное отрицание его наличия в качестве одной из базовых управленческих техник. И это неприятие (=чувство собственного достоинства и самоуважения) оказалось более чем значимым фактором, чтобы оправдать все те издержки и риски, которые омоновскими дубинками обрушились на головы вышедших на площадь, - но при этом вовсе не смогли сломать их ни сразу, ни после того как.
Это самоуважение (вкупе с признанием права на наличие собственного достоинства у другого), и оказавшееся в итоге той сверхценностью, которая объединила изначально плошчу, а затем и породила беспрецедентную солидарность с задержанными, в белорусском дискурсе имеет свое устойчивое, и исторически значимое название: шляхетскость.
Глупая и нерациональная, с точки зрения стороннего наблюдателя, установка, заставляющая своего обладателя поступать нерассудочно, и даже вопреки собственным прагматическим интересам, если только были затронуты понятия чести и достоинства. Ценность, по поводу которой с готовностью иронизировали и сами белорусы («Пинская шляхта» Дунина-Мартинкевича), но при этом вовсе не спешили сами от нее избавляться.
И ценность - в отличие от обычных «дворянских» ценностей - массовая. Екатерина II, когда речь зашла об организации жизни на присоединенных к Российской империи территориях, напрочь отказалась распространить привилегии дворянства на белорусскую шляхту - по той простой и понятной причине, что доля шляхты по отношению к «нешляхетному» населению Беларуси на порядок отличалась от соответствующей доли российского (да, собственно, и европейского, единственное исключение - Польша) дворянства по отношению к собственному «неблагородному» населению. Белорусской шляхты было в десять раз больше, чем это должно было бы быть по российским и европейским стандартам, и механический перевод «шляхты» на русский как «дворянства» (что в статусном, что в языковом измерении) был бы изначально некорректен, и разрушителен для системы. Как известно, конструктивного решения, как совместить две разных системы, не разрушая их, так и не было найдено в рамках Российской империи - за что было довольно дорого заплачено только в 19 веке двумя наиболее обескровливающими, когда каждый раз терялось до четверти населения Беларуси, восстаниями, Тадеуша Костюшки и Кастуся Калиновского.
Однако, чем же тогда является белорусская шляхта, если не дворянством - в российском и европейском смысле этого понятия? И почему я имею достаточно наглости утверждать, что именно шляхетность была главным интегратором плошчы, когда любой дворянский дискурс в стране, которая за последние двести лет пять (!) раз теряла примерно по четверти населения (к упомянутому 19 веку - век 20-ый, первая мировая, вторая мировая, Чернобыль, при этом оставляя в стороне репрессии 30-х), в принципе не должен иметь оснований для своего воспроизводства?
Ответ, впрочем, вполне выводим филологически. «Дворянство» - от слова «двор», «шляхта» - от слова «шлях», т.е. «путь». Философ может сказать, что одно по происхождению субстанционально, другое трансцедентно, поскольку одно опирается на точку, а второе - на протяженность, евразиец - что одно происходит от оседлой культуры, а второе - от номадической, и увидит в шляхте лесной извод той же скифской культуры. И каждый даже будет тут по-своему и прав, и неправ, поскольку весь номадизм-то тут состоял в перемещении с одного болота на другое с одной подсеки на другую, и во вполне ограниченном пространстве. Но, что представляется важным, так это то, что судьба страны, покрытой лесами, реками, озерами и болотами, предсказуема и постижима: строительство инфраструктуры, позволяющей централизованное навязывание единой воли, тут всегда будет обходиться намного дороже, чем извлекаемые из такого правления выгоды. И сегодняшняя реальность - не исключение, поскольку не менее трети осуществляемых белорусским бюджетом расходов реализуется за счет обещаний и поцелуев контроля над углеводородным транзитом эксплуатации ситуационной зависимости внешних акторов от геополитического положения Беларуси, но никак не внутреннего ресурса: при опоре только на него власть априори имеет отрицательную рентабельность.
Иными словами, исторически сложившаяся реальность такова, что всегда было проще и дешевле договариваться, чем пытаться давить. Безопасность путника в итоге обеспечивалась не его физической силой и охраной, которая в принципе могла и не быть достаточной, учитывая особенности местности, а его поведением, которое, происходя по правилам лесных бандитов взаимоуважения, заметно снижало риски путешествия. Для иллюстрации - вспомните хотя бы «Петра I» А.Толстого, когда княгиня Волкова ехала через белорусскую территорию практически в сопровождении армии, или Илью Муромца, который стал полагаться в Киевской Руси богатырем и героем, когда сообщил, через какие именно земли он добрался до Киева из Мурома.
Похожая ситуация складывается в приморских регионах, где, собственно, и может только возникать мафия: ни одна власть не сможет эффективно контролировать среду, издержки поддержания власти в которой оказываются неприемлемо велики. Скажем, контроль водной глади всегда будет обходиться для любой власти на порядки дороже, нежели потенциально извлекаемая из этой глади прибыль. Та же картина: дешевле - договориться.
И в этом плане «шляхетскость» Беларуси, выплеснувшаяся плошчей - это выплескивание наружу более чем архаичных, и вполне неосознаваемых поведенческих паттернов, которые, будучи вытесняемы, таким понятным образом заявили о своем существовании. Власть, последовательно отрицая значимость и ценность базовых «шляхетских» качеств, сама в итоге запустила процесс нормализации возникновения нового белорусского шляхетства - которое, как и шляхетство историческое, представляет собой голодранцев с точки зрения располагаемого ими имущества базируется не на имущественном цензе, а на наборе внутренних личностных качеств. Кстати, если брать предыдущий, советский этап белорусского нациестроительства - интересно, корректно ли полагать партизанщину Второй мировой разновидностью «шляхетской» реакции на брутальное этологическое давление извне? Ведь пока не началось сожжение деревень фашистами, никакой особой партизанской войны, и так - вплоть до 43-го года, не было? Ведь, продолжая аналогию, машеровские партизаны и стали шляхетским классом правящей элитой послевоенной Беларуси, воспроизведя при этом в ее рамках те же базовые ценностные паттерны, что и обычно были свойственны этой земле?
Возвращаясь же к сегодняшнему дню: даже вполне понятно, почему плошча, - в ее нынешнем виде, когда отсутствие сформулированных содержательных альтернатив существующей реальности не сдерживает размах, а эстетический протест становится интегрирующей силой и основой самоидентификации, - случилась именно сейчас, а не, скажем, раньше, чего было бы резонно ждать, если уж те поведенческие паттерны, о которых говорится, на самом деле свойственны белорусам. И наиболее точным тут представляется объяснение в терминах социальной термодинамики. Действительно, правление АГЛ до сих пор основывалось на ресурсе, извлекаемом из контроля над российским углеводородным транзитом; уровень извлечения был достаточно велик, чтобы при необходимости в любой момент времени выложить «на стол» любое количество востребованных ресурсов, - прямо как в компьютерной игре, когда известны «секретные коды». Такая ситуация делала вполне возможным «детское», т.е. несубъектное, состояние белорусского общества, когда все проблемы «решаются взрослыми», а дело общества - принимать ситуацию как она есть. И в какой-то момент общество просто перестало взрослеть. В терминологии Хиршмана, впрочем, это можно назвать и как реализованную обществом стратегию exit’a, т.е. «исхода» - когда в обмен на социальный пакет общество, подталкиваемое властью, таки соглашается, раз уж власть так настойчиво просит, уйти из пространства политики.
Начатое Россией в 2006 году строительство обходных газо- и нефтепроводов, обозначив сроки обретения Россией независимости от транзитных государств, таки вывела белорусскую систему из состояния баланса, и запустила два взаимодополняющих процесса: а) процесс потери белорусской властью своей экзистенциальной устойчивости, ибо непонятно, за счет чего извлекать ресурс после запуска Россией своих новых продуктопроводов, б) процесс взросления белорусского общества, мгновенно требовательно заявившего о возврате себе своих традиционных и фундаментальных прав и привилегий. Иными словами - заявившего о собственной белорусскости.
Таким образом, получается, что плошча, будучи бессмысленной в плане политических требований, тем не менее стала, и это - ее главный результат - значимым этапом нациестроительства, когда вдруг начали пробуждаться до этого спавшие, но, как выясняется, никуда не исчезнувшие, базовые паттерны белорусскости, в этот раз принявшие форму массовой шляхетности. Еще непонятно «что», еще непонятно «как», но уже более-менее понятно, - «каким образом». Этапом, который еще только начал разворачиваться, ибо все эти начавшиеся проявляться качества белорусскости еще вовсе не выплыли из глубин бессознательного в осознанное, и еще они крайне далеки от того, чтобы стать очевидным, явным и осознаваемым интегратором белорусской нации. Но процесс, кажется, начат - и вопрос в том, что он явит нам на следующем этапе своего развития.
В довершение всеобщей сумятицы уже выросли цены на газ, электричество и тепло - как минимум для предпринимателей, про население пока не очень понятно - из чего остается сделать вывод, что четвертая версия логики событий на плошчы, обсуждавшаяся тут, а также еще и тут, оказывается наиболее вероятной.
Однако, речь сегодня надо вести уже не об интриге, которой, кажется, больше уже нет по причине очевидности сюжета, и очевидности не сакральной, но бухгалтерской, а о вещах более сложных. В конце концов, все множество сюжетов мировой литературы сводимо к трем принципиальным возможностям - к возникновению чего-то, к существованию чего-то, или к исчезновению чего-то” (Карпов), но для богатства мировой литературы этот факт вовсе не является трагедией, ибо богата она все же не формой, а содержанием. Итак, речь не о форме, т.е. о сюжете плошчы, а о ее содержании. Что было ее мотивом и причиной? Ради чего и почему состоялась? Иными словами, на каком языке надо отвечать на эти вопросы, чтобы ответ был адекватен природе плошчы, а не был бы “описанием кошки на языке собаки” - совершенно очевидно, что такое описание может быть очень точным и детальным, но при этом совершенно бесполезным с точки зрения постижения реальных внутренних мотивов и механизмов поведения кошки.
Действительно, каким языком может быть описана плошча?
Но это также и неидеологичная природа белорусского режима, которая делает бессмысленными любые идеологические альтернативы: они в итоге проваливаются в пустоту, не встречая того, кому пытаются противостоять. Белорусская власть не базируется на идеологии, по крайней мере в том смысле, как ее принято понимать и, как показывает история последних 16 лет, без особых проблем для легитимности может перемещаться по 360 градусам идеологического спектра.
И это также еще и дискредитация (в том числе и в силу вышеописанных причин, но не только!) демократического дискурса «титульной» белорусской оппозицией. И если в 2006 году язык демократии еще использовался публично значимым образом, - для легитимации потребности в вертикальной мобильности большинства, - то в последующем он стал представляться совершенно нерелевантным, т.е. вычурным и не к месту пафосным, языком для формулирования (для себя) и последующего описания (для других) реально существующих мотиваций.
Таким образом, язык демократии уже не будет подходящим задаче описания языком: и сам он стал слишком общим, нивелирующим непозволительно много значимых нюансов, и ключевые субъекты взаимодействия, как власть, так и площадь, никак не «схватываются» этим языком. Это вовсе не значит, что «плошча» против демократии - отнюдь. Просто понятие в достаточной степени размыто, чтобы каждый с полным основанием полагал под «демократией» свою персональную картину будущего, довольно слабо соотносящуюся с остальными такими же персональными картинами. В разрезе нашей проблемы это всего-навсего означает, что язык демократии не мог использоваться для выработки согласованной, т.е. коллективной мотивации - которая как раз-таки была.
Иными словами, возникает та же проблема, что и с языком демократии и демократичности. Для Восточной Европы, частью которой является Беларусь, «европейскость» может в равной степени означать очень разные вещи - настолько разные, насколько может отличаться «европейскость» Германии от «европейскости» Франции, а их общая «европейскость» - от «европейскости» Литвы, Латвии или Польши, или, что куда более радикально - от «европейскости» Румынии и Болгарии.
Иными словами, 1) битва за смысловое наполнение термина «европейскость» - впереди, и это - 2) явно не белорусская битва. Соответственно, и использование языка «европейскости» для описания плошчы было бы довольно наглой попыткой влияния на внутриевропейские расклады, но не внутрибелорусские - но эта опция в принципе не осознаваема в качестве таковой в Беларуси, и еще меньше готова к такой постановке вопроса Европа.
Таким образом, язык европейскости еще не будет подходящим задаче описания языком: он еще слишком общий, и еще нивелирует непозволительно много значимых нюансов. В результате наши ключевые субъекты взаимодействия, власть и площадь, никак не «схватываются» этим языком. Как и в случае с демократией, под «европейскостью» каждый может представлять свою картину будущего, что делает этот концепт малопригодным для выработки согласованной коллективной мотивации.
Но при этом экономический дискурс, т.е. язык экономики, в принципе не может быть основанием для коллективной консолидации в силу целого ряда причин. Так, сегодня это - язык власти, на котором еще вовсе не научилась говорить (как на языке, понятном широким массам) оппозиция. Кроме того, ожидаемая экономическая турбулентность - это вовсе не то, что уже случившаяся экономическая турбулентность. Ожидание проблем может быть мотивацией для индивида, но не для массового коллектива, который представляли собой собравшиеся на площади, тем более что пока власти удавалось эти проблемы, тем либо иным образом, переносить из относительно устраивающего «сегодня» в менее определенное, но еще не возникшее, «завтра». Наконец, и это самое главное, решения вполне ожидаемых, в связи с планируемым запуском в 2011 году Россией БТС-2 и «Северного потока», экономических проблем не предложила ни власть, ни оппозиция. Иными словами, нет темы ни для конфликта, ни для требования, ни для объяснения: совершенно непонятно против чего нужно протестовать и чего такого надо требовать.
Иными словами, и язык экономики, при том что он очень хорошо ложится на базовые паттерны современного белорусского мышления, тоже не будет подходящим задаче описания языком. Проблематика обсуждения еще просто не сформирована: говорить не о чем. Соответственно, экономизм как способ выработки согласованной коллективной мотивации подходит не более, чем уже рассмотренные нами языки описания.
Следовательно, и язык «пророссийскости» (или «антироссийскости») тоже не очень применим как язык описания «феномена плошчы» - по причине своей фактической несформированности, т.е. как минимум «еще» не применим. И если эти причины еще можно было игнорировать вчера, поскольку белорусская власть имела легитимное и монопольное в рамках своей территории, т.е. подкрепленное долей в доходах от российской углеводородной торговли с Западом, право интерпретировать «российскость» для белорусской аудитории, то сегодня, с явным отзывом такого рода франшизы Россией, эти причины вновь становятся критичны. В результате самоидентификация, позитивная или негативная, по отношению к России еще имеет смысл как действие индивидуальное, но явно не имеет смысла как действие коллективное: каждый сегодня волен понимать под «российскостью» то, что ему ближе, и при этом быть в своем праве. Т.е. как способ выработки коллективной мотивации российский дискурс сегодня столь же малопригоден, как и рассмотренные выше.
Тогда во всей остроте перед нами вновь возникает глупый заданный изначально вопрос - зачем и ради чего была плошча? Де-факто - она явно была объединена, и объединена позитивными, т.е. отнюдь не кровожадными, целями. Но при этом эти цели не могут быть адекватно выражены ни на идеологическом (демократия, права человека и т.д.), ни на геополитическом (проевропейскость, про/анти российскость) языке.
И ведь уж совершенно точно эти цели не были персонализованы в кандидатах. Плошча, конечно, собралась не вопреки им, как это было в 2006, но вовсе и не в силу их активных призывов и кампании. Уже просто потому, что ни один из кандидатов (равно как и власть) не предложил внятного ответа на злободневные проблемы (см. выше), которые Беларуси в любом случае объехать не получится. К этому можно добавить и тот аргумент, что все кандидаты играли, так или иначе, но - на набор очков, разумеется, демонстрируя мужество и стойкость, но при этом не веря в возможность своей собственной победы и не замахиваясь на главный приз. Да, можно, конечно, задним числом говорить, что плошча позволила оппозиции сохраниться как явлению - ведь де-факто произошедший срыв запланированного признания выборов Западом автоматически означает воспроизводство, и даже значимое расширение смысловой ниши для политической оппозиции, которая (ниша) иначе тихонько и незаметно бы схлопнулась - ведь зачем же Западу поддерживать оппозицию при признании им «европейскости» белорусского президента? Но такого рода цель (сорвать признание выборов внешними игроками) могла существовать лишь как эмоция, но не как план скоординированных действий. Ведь если сама оппозиция не имела плана своего спасения (а плана плошчы, как выясняется, не было ни у кого), то уж точно глупо и наивно наличия такого плана ждать от собравшейся протестной площади.
Тогда, методом исключения, мы получаем только один возможный язык, на котором может быть адекватно описан «феномен плошчы». И этот язык - язык белорусскости.
Я написал 19 декабря, что протест плошчы был эстетическим по своей природе. При отсутствии сформированных содержательных альтернатив существующему порядку вещей люди вышли на площадь в первую очередь из-за неприятия стиля руководства сегодняшней власти, не только не оставляющей особого места таким понятиям, как человеческое достоинство, но и использующей демонстративное отрицание его наличия в качестве одной из базовых управленческих техник. И это неприятие (=чувство собственного достоинства и самоуважения) оказалось более чем значимым фактором, чтобы оправдать все те издержки и риски, которые омоновскими дубинками обрушились на головы вышедших на площадь, - но при этом вовсе не смогли сломать их ни сразу, ни после того как.
Это самоуважение (вкупе с признанием права на наличие собственного достоинства у другого), и оказавшееся в итоге той сверхценностью, которая объединила изначально плошчу, а затем и породила беспрецедентную солидарность с задержанными, в белорусском дискурсе имеет свое устойчивое, и исторически значимое название: шляхетскость.
Глупая и нерациональная, с точки зрения стороннего наблюдателя, установка, заставляющая своего обладателя поступать нерассудочно, и даже вопреки собственным прагматическим интересам, если только были затронуты понятия чести и достоинства. Ценность, по поводу которой с готовностью иронизировали и сами белорусы («Пинская шляхта» Дунина-Мартинкевича), но при этом вовсе не спешили сами от нее избавляться.
И ценность - в отличие от обычных «дворянских» ценностей - массовая. Екатерина II, когда речь зашла об организации жизни на присоединенных к Российской империи территориях, напрочь отказалась распространить привилегии дворянства на белорусскую шляхту - по той простой и понятной причине, что доля шляхты по отношению к «нешляхетному» населению Беларуси на порядок отличалась от соответствующей доли российского (да, собственно, и европейского, единственное исключение - Польша) дворянства по отношению к собственному «неблагородному» населению. Белорусской шляхты было в десять раз больше, чем это должно было бы быть по российским и европейским стандартам, и механический перевод «шляхты» на русский как «дворянства» (что в статусном, что в языковом измерении) был бы изначально некорректен, и разрушителен для системы. Как известно, конструктивного решения, как совместить две разных системы, не разрушая их, так и не было найдено в рамках Российской империи - за что было довольно дорого заплачено только в 19 веке двумя наиболее обескровливающими, когда каждый раз терялось до четверти населения Беларуси, восстаниями, Тадеуша Костюшки и Кастуся Калиновского.
Однако, чем же тогда является белорусская шляхта, если не дворянством - в российском и европейском смысле этого понятия? И почему я имею достаточно наглости утверждать, что именно шляхетность была главным интегратором плошчы, когда любой дворянский дискурс в стране, которая за последние двести лет пять (!) раз теряла примерно по четверти населения (к упомянутому 19 веку - век 20-ый, первая мировая, вторая мировая, Чернобыль, при этом оставляя в стороне репрессии 30-х), в принципе не должен иметь оснований для своего воспроизводства?
Ответ, впрочем, вполне выводим филологически. «Дворянство» - от слова «двор», «шляхта» - от слова «шлях», т.е. «путь». Философ может сказать, что одно по происхождению субстанционально, другое трансцедентно, поскольку одно опирается на точку, а второе - на протяженность, евразиец - что одно происходит от оседлой культуры, а второе - от номадической, и увидит в шляхте лесной извод той же скифской культуры. И каждый даже будет тут по-своему и прав, и неправ, поскольку весь номадизм-то тут состоял в перемещении с одного болота на другое с одной подсеки на другую, и во вполне ограниченном пространстве. Но, что представляется важным, так это то, что судьба страны, покрытой лесами, реками, озерами и болотами, предсказуема и постижима: строительство инфраструктуры, позволяющей централизованное навязывание единой воли, тут всегда будет обходиться намного дороже, чем извлекаемые из такого правления выгоды. И сегодняшняя реальность - не исключение, поскольку не менее трети осуществляемых белорусским бюджетом расходов реализуется за счет обещаний и поцелуев контроля над углеводородным транзитом эксплуатации ситуационной зависимости внешних акторов от геополитического положения Беларуси, но никак не внутреннего ресурса: при опоре только на него власть априори имеет отрицательную рентабельность.
Иными словами, исторически сложившаяся реальность такова, что всегда было проще и дешевле договариваться, чем пытаться давить. Безопасность путника в итоге обеспечивалась не его физической силой и охраной, которая в принципе могла и не быть достаточной, учитывая особенности местности, а его поведением, которое, происходя по правилам лесных бандитов взаимоуважения, заметно снижало риски путешествия. Для иллюстрации - вспомните хотя бы «Петра I» А.Толстого, когда княгиня Волкова ехала через белорусскую территорию практически в сопровождении армии, или Илью Муромца, который стал полагаться в Киевской Руси богатырем и героем, когда сообщил, через какие именно земли он добрался до Киева из Мурома.
Похожая ситуация складывается в приморских регионах, где, собственно, и может только возникать мафия: ни одна власть не сможет эффективно контролировать среду, издержки поддержания власти в которой оказываются неприемлемо велики. Скажем, контроль водной глади всегда будет обходиться для любой власти на порядки дороже, нежели потенциально извлекаемая из этой глади прибыль. Та же картина: дешевле - договориться.
И в этом плане «шляхетскость» Беларуси, выплеснувшаяся плошчей - это выплескивание наружу более чем архаичных, и вполне неосознаваемых поведенческих паттернов, которые, будучи вытесняемы, таким понятным образом заявили о своем существовании. Власть, последовательно отрицая значимость и ценность базовых «шляхетских» качеств, сама в итоге запустила процесс нормализации возникновения нового белорусского шляхетства - которое, как и шляхетство историческое, представляет собой голодранцев с точки зрения располагаемого ими имущества базируется не на имущественном цензе, а на наборе внутренних личностных качеств. Кстати, если брать предыдущий, советский этап белорусского нациестроительства - интересно, корректно ли полагать партизанщину Второй мировой разновидностью «шляхетской» реакции на брутальное этологическое давление извне? Ведь пока не началось сожжение деревень фашистами, никакой особой партизанской войны, и так - вплоть до 43-го года, не было? Ведь, продолжая аналогию, машеровские партизаны и стали шляхетским классом правящей элитой послевоенной Беларуси, воспроизведя при этом в ее рамках те же базовые ценностные паттерны, что и обычно были свойственны этой земле?
Возвращаясь же к сегодняшнему дню: даже вполне понятно, почему плошча, - в ее нынешнем виде, когда отсутствие сформулированных содержательных альтернатив существующей реальности не сдерживает размах, а эстетический протест становится интегрирующей силой и основой самоидентификации, - случилась именно сейчас, а не, скажем, раньше, чего было бы резонно ждать, если уж те поведенческие паттерны, о которых говорится, на самом деле свойственны белорусам. И наиболее точным тут представляется объяснение в терминах социальной термодинамики. Действительно, правление АГЛ до сих пор основывалось на ресурсе, извлекаемом из контроля над российским углеводородным транзитом; уровень извлечения был достаточно велик, чтобы при необходимости в любой момент времени выложить «на стол» любое количество востребованных ресурсов, - прямо как в компьютерной игре, когда известны «секретные коды». Такая ситуация делала вполне возможным «детское», т.е. несубъектное, состояние белорусского общества, когда все проблемы «решаются взрослыми», а дело общества - принимать ситуацию как она есть. И в какой-то момент общество просто перестало взрослеть. В терминологии Хиршмана, впрочем, это можно назвать и как реализованную обществом стратегию exit’a, т.е. «исхода» - когда в обмен на социальный пакет общество, подталкиваемое властью, таки соглашается, раз уж власть так настойчиво просит, уйти из пространства политики.
Начатое Россией в 2006 году строительство обходных газо- и нефтепроводов, обозначив сроки обретения Россией независимости от транзитных государств, таки вывела белорусскую систему из состояния баланса, и запустила два взаимодополняющих процесса: а) процесс потери белорусской властью своей экзистенциальной устойчивости, ибо непонятно, за счет чего извлекать ресурс после запуска Россией своих новых продуктопроводов, б) процесс взросления белорусского общества, мгновенно требовательно заявившего о возврате себе своих традиционных и фундаментальных прав и привилегий. Иными словами - заявившего о собственной белорусскости.
Таким образом, получается, что плошча, будучи бессмысленной в плане политических требований, тем не менее стала, и это - ее главный результат - значимым этапом нациестроительства, когда вдруг начали пробуждаться до этого спавшие, но, как выясняется, никуда не исчезнувшие, базовые паттерны белорусскости, в этот раз принявшие форму массовой шляхетности. Еще непонятно «что», еще непонятно «как», но уже более-менее понятно, - «каким образом». Этапом, который еще только начал разворачиваться, ибо все эти начавшиеся проявляться качества белорусскости еще вовсе не выплыли из глубин бессознательного в осознанное, и еще они крайне далеки от того, чтобы стать очевидным, явным и осознаваемым интегратором белорусской нации. Но процесс, кажется, начат - и вопрос в том, что он явит нам на следующем этапе своего развития.