Искренне удивлён
Традиционно 22 июня пробежался по русофобским блогам. Чисто из любопытства. В этот раз ничего интересного: Бабченко этот день не заметил, Простовова сравнил 1941 год с 2022, потому что "Киев бомбили", но вот Митрич искренне удивил. Он опубликовал статью Якова Миркина о том, как в 1941 году увезти в Пермь, по дорогам военного времени Брюллова. Я пожалуй её тоже перепечатаю.
Как же все это сохранилось? Кто эти люди, вынесшие всю тяжесть военного пожара? Они передали нам ценности неслыханного достоинства - Эрмитажа, Русского музея, Третьяковской галереи, десятков российских музеев, сотни тысяч драгоценных вещей, явлений искусства, сохранив их в 1941-1943 годах. Они цвет народа, имена их известны, но ничего нам не скажут, потому что особенно их не превозносили, памятников им не ставили, делали люди свое дело - и делали. В самые темные времена, когда кажется, что все распадается, риски беспредельны и никому не известно, что будет с ним и его семьей, они стали хранителями культуры. Когда заходишь в музей, в библиотеку, в старинный храм, нас повсюду сопровождают их тени, каждая спасенная картина, книга, икона - это их решения, их риски, их страдания в самый смертный народный час.
Как в 1941 году увезти за почти две тысячи километров в Пермь, по дорогам военного времени Брюллова? "Последний день Помпеи" (4,5 х 6,5 кв. метров)? Или Бруни, "Медного змия" (5,7 х 8,5 кв. метров)? Как это сделать с полотнами 100-летней давности, в которых дорог каждый квадратный сантиметр? "Огромные холсты, в 20, 40, 60 квадратных метров каждый, следовало осторожно накатать, без единой морщинки, без малейшего повреждения... красочного слоя, на специальные валы" (П. Балтун, "Русский музей - эвакуация, блокада, восстановление"). Валы - это деревянные катушки, обшитые искусственной замшей, длиной до 10 метров, диаметром от 0,6 до 1,2 метра. На них накатывалось несколько картин, между ними плотная бумага. Затем валы пеленали в чистые холсты, дальше их втаскивали в деревянные ящики (тоже огромные), и вперед - на железнодорожные платформы (в вагоны не войдут!). На платформах - укутать, как младенцев, брезентом. А дальше медлительное путешествие на поездах, на баржах, под открытым военным небом, когда может произойти все что угодно.
Брюллов или Бруни в Русском музее сегодня, сейчас спокойные, яркие, умиротворенные - это чудо. Это мера испытаний сотен людей, через которых они прошли. Воистину в голоде и холоде - ибо картины еще нужно было сохранить, не сжечь, не обвалить, не дать замерзнуть, не залить, и делать это годами. И где только не делать - в местных музеях, в храмах (их отдавали под хранилища), в клубах и мастерских - лишь бы было просторно и сухо. В Ипатьевском доме, ставшем Антирелигиозным музеем, на площади "Народной мести" (сегодня Вознесенской) хранили ящики с коллекциями Эрмитажа, вывезенные в Свердловск, нынче Екатеринбург. Ящики, тысячи ящиков. В каждом ящике от 20 до 60 картин. Из Русского музея - 7,5 тыс. картин. А что Эрмитаж? "Всюду, километр за километром, висели пустые рамы и багеты" ("Спасти и сохранить. Эвакуация Государственного Эрмитажа на Урал"). 10 тыс. колец с драгоценными камнями из Особой кладовой Эрмитажа! И это только кольца! Первым эшелоном из Эрмитажа были увезены полмиллиона вещей - 1118 "тяжелых ящиков, размещенных в 22 четырехосных вагонах" (С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа"). Вторым эшелоном - более 700 тыс. вещей. Из пригородных дворцов - музеев Ленинграда эвакуировали 40,8 тыс. музейных предметов. Счастье? Но это четверть их количества (Ю. Кантор, "Невидимый фронт. Музеи России в 1941-1945 гг.").
Что крупнее, уходило в землю. "Анну Иоанновну с арапчонком" Б. Растрелли, огромное бронзовое создание, смазали тавотом, упаковали в рубероид и зарыли в землю. Сверху - клумба, чтобы никому и в голову не пришло, что там, внизу, лежит императрица (П. Балтун). Сегодня она, в сияющей бронзе, встречает нас в Русском музее. Многотонный "Памятник Александру III" П. Трубецкого - грузный, обильный, конь-тяжеловес - для него вырыли котлован, пригнали две баржи с песком, засыпали, над холмом накатили бревен, утрамбовали землей, и сверху еще засеяли овсом. В 1941 году в императора попала фугасная бомба. Но добраться до него не смогла, и сегодня он снова на коне - у Мраморного дворца в Петербурге (П. Балтун).
Раку Александра Невского из Эрмитажа, в полторы тонны серебра, не смог вместить ни один вагон. Ее везли на платформе, под брезентами. В Свердловске проламывали стену художественной галереи - иначе не втащить. Мраморного Вольтера, врага церкви (его изваял Гудон для Екатерины Великой), спасали - вот уж грех - в польском костеле в Свердловске. Сегодня и Александр Невский, и Вольтер с нами - в Петербурге, без единого следа испытаний ("Спасти и сохранить").
Бог с ними, с титанами! Самое главное - люди, спасители, драгоценные имена. Хранители культуры в самые черные времена. Их сотни, по меньшей мере. "5 августа 1943 г. Страшный день. Два тяжелых снаряда попали в музей... Пыль, известка, битое стекло, запах пороха. В главном здании - в библиотеке и академическом зале - хаос из обломков кирпича, сломанных рам и мрамора. Все еще стреляют. Руки дрожат... И снова бьют и бьют. Совсем близко". Это - из дневника Георгия Лебедева. Он остался в Ленинграде заместителем директора Русского музея. "25 сентября 1943 г. Сегодня - час назад - на территорию музея упало шесть снарядов... Пишу спустя час. В музей попало еще шесть снарядов". 25 января 1943 г. Павел Губчевский, один из хранителей Эрмитажа: "Сброшенная "юнкерсом" фугасная бомба весом в тонну разорвалась на Дворцовой площади, Зимний дворец, его колоссальное здание, фантастическое по плотности массива, колыхнулось, как утлый челн в бурном море. Чудовищную силу взрывной волны приняли на себя все эрмитажные здания" (С. Варшавский, Б. Рест).
Хранители умирали, погибали от голода, от обстрелов. Уходили прямо в музеях, среди своих, среди вещей, которые так свято хранили. Русский музей, Георгий Лебедев: "Помню, зимой 1941/42 года я выдавал доски на гробы для умерших сотрудников музея. Но скоро досок не стало - запасы иссякли". В январе 1942 года "доски кончились... гробов в Эрмитаже уже не делали и для своих сотрудников. Друзья и товарищи умирали, а у оставшихся в живых не было сил отвезти их на кладбище" (С. Варшавский, Б. Рест).
Не было сил, но были желания, были долг и ответственность. Были книги и дневники, которые писались именно в войну, потому что нельзя молчать. "Неодушевленные предметы живут, они вовсе не являются раз навсегда неподвижными". Это запись из книги "Консервация и реставрация музейных ценностей" Мстислава Фармаковского. Она издана в 1947 году. Написана в блокаду в Русском музее в Ленинграде, рядом с гибелью. "Передать в виде систематического руководства то, что с большим трудом было приобретено автором за 50 лет работы... вот, что автор считает долгом своей жизни, своим наиболее правильным отчетом за 50 лет, в котором за каждым словом стоит упорный труд".
Низкий поклон ему. Нижайший - всем Хранителям. Память, поклон каждому. И еще - наш долг, наша обязанность. В другом времени, в других обстоятельствах, среди других людей хранить идеи, вещи, опыт, тексты, книги - удерживать всю сложность общества. Все наследие. Простота и беспамятство грозят разрушением. Никогда не упрощаться, ничто не прекращать, не отсекать намертво - хранить и создавать.
Отсюда во избежание)
Ну, мерзкие камменты к посту конечно были, це ж аудитория Митрича. А я искренне восхищён подвигом Хранителей. И благодаен им. И почему-то вспомнился рассказ Рэя Брэдбери "Улыбка".
Люди смертны, но они способны оставить после себя что-то прекрасное. На века и даже тысячелетия.
Как же все это сохранилось? Кто эти люди, вынесшие всю тяжесть военного пожара? Они передали нам ценности неслыханного достоинства - Эрмитажа, Русского музея, Третьяковской галереи, десятков российских музеев, сотни тысяч драгоценных вещей, явлений искусства, сохранив их в 1941-1943 годах. Они цвет народа, имена их известны, но ничего нам не скажут, потому что особенно их не превозносили, памятников им не ставили, делали люди свое дело - и делали. В самые темные времена, когда кажется, что все распадается, риски беспредельны и никому не известно, что будет с ним и его семьей, они стали хранителями культуры. Когда заходишь в музей, в библиотеку, в старинный храм, нас повсюду сопровождают их тени, каждая спасенная картина, книга, икона - это их решения, их риски, их страдания в самый смертный народный час.
Как в 1941 году увезти за почти две тысячи километров в Пермь, по дорогам военного времени Брюллова? "Последний день Помпеи" (4,5 х 6,5 кв. метров)? Или Бруни, "Медного змия" (5,7 х 8,5 кв. метров)? Как это сделать с полотнами 100-летней давности, в которых дорог каждый квадратный сантиметр? "Огромные холсты, в 20, 40, 60 квадратных метров каждый, следовало осторожно накатать, без единой морщинки, без малейшего повреждения... красочного слоя, на специальные валы" (П. Балтун, "Русский музей - эвакуация, блокада, восстановление"). Валы - это деревянные катушки, обшитые искусственной замшей, длиной до 10 метров, диаметром от 0,6 до 1,2 метра. На них накатывалось несколько картин, между ними плотная бумага. Затем валы пеленали в чистые холсты, дальше их втаскивали в деревянные ящики (тоже огромные), и вперед - на железнодорожные платформы (в вагоны не войдут!). На платформах - укутать, как младенцев, брезентом. А дальше медлительное путешествие на поездах, на баржах, под открытым военным небом, когда может произойти все что угодно.
Брюллов или Бруни в Русском музее сегодня, сейчас спокойные, яркие, умиротворенные - это чудо. Это мера испытаний сотен людей, через которых они прошли. Воистину в голоде и холоде - ибо картины еще нужно было сохранить, не сжечь, не обвалить, не дать замерзнуть, не залить, и делать это годами. И где только не делать - в местных музеях, в храмах (их отдавали под хранилища), в клубах и мастерских - лишь бы было просторно и сухо. В Ипатьевском доме, ставшем Антирелигиозным музеем, на площади "Народной мести" (сегодня Вознесенской) хранили ящики с коллекциями Эрмитажа, вывезенные в Свердловск, нынче Екатеринбург. Ящики, тысячи ящиков. В каждом ящике от 20 до 60 картин. Из Русского музея - 7,5 тыс. картин. А что Эрмитаж? "Всюду, километр за километром, висели пустые рамы и багеты" ("Спасти и сохранить. Эвакуация Государственного Эрмитажа на Урал"). 10 тыс. колец с драгоценными камнями из Особой кладовой Эрмитажа! И это только кольца! Первым эшелоном из Эрмитажа были увезены полмиллиона вещей - 1118 "тяжелых ящиков, размещенных в 22 четырехосных вагонах" (С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа"). Вторым эшелоном - более 700 тыс. вещей. Из пригородных дворцов - музеев Ленинграда эвакуировали 40,8 тыс. музейных предметов. Счастье? Но это четверть их количества (Ю. Кантор, "Невидимый фронт. Музеи России в 1941-1945 гг.").
Что крупнее, уходило в землю. "Анну Иоанновну с арапчонком" Б. Растрелли, огромное бронзовое создание, смазали тавотом, упаковали в рубероид и зарыли в землю. Сверху - клумба, чтобы никому и в голову не пришло, что там, внизу, лежит императрица (П. Балтун). Сегодня она, в сияющей бронзе, встречает нас в Русском музее. Многотонный "Памятник Александру III" П. Трубецкого - грузный, обильный, конь-тяжеловес - для него вырыли котлован, пригнали две баржи с песком, засыпали, над холмом накатили бревен, утрамбовали землей, и сверху еще засеяли овсом. В 1941 году в императора попала фугасная бомба. Но добраться до него не смогла, и сегодня он снова на коне - у Мраморного дворца в Петербурге (П. Балтун).
Раку Александра Невского из Эрмитажа, в полторы тонны серебра, не смог вместить ни один вагон. Ее везли на платформе, под брезентами. В Свердловске проламывали стену художественной галереи - иначе не втащить. Мраморного Вольтера, врага церкви (его изваял Гудон для Екатерины Великой), спасали - вот уж грех - в польском костеле в Свердловске. Сегодня и Александр Невский, и Вольтер с нами - в Петербурге, без единого следа испытаний ("Спасти и сохранить").
Бог с ними, с титанами! Самое главное - люди, спасители, драгоценные имена. Хранители культуры в самые черные времена. Их сотни, по меньшей мере. "5 августа 1943 г. Страшный день. Два тяжелых снаряда попали в музей... Пыль, известка, битое стекло, запах пороха. В главном здании - в библиотеке и академическом зале - хаос из обломков кирпича, сломанных рам и мрамора. Все еще стреляют. Руки дрожат... И снова бьют и бьют. Совсем близко". Это - из дневника Георгия Лебедева. Он остался в Ленинграде заместителем директора Русского музея. "25 сентября 1943 г. Сегодня - час назад - на территорию музея упало шесть снарядов... Пишу спустя час. В музей попало еще шесть снарядов". 25 января 1943 г. Павел Губчевский, один из хранителей Эрмитажа: "Сброшенная "юнкерсом" фугасная бомба весом в тонну разорвалась на Дворцовой площади, Зимний дворец, его колоссальное здание, фантастическое по плотности массива, колыхнулось, как утлый челн в бурном море. Чудовищную силу взрывной волны приняли на себя все эрмитажные здания" (С. Варшавский, Б. Рест).
Хранители умирали, погибали от голода, от обстрелов. Уходили прямо в музеях, среди своих, среди вещей, которые так свято хранили. Русский музей, Георгий Лебедев: "Помню, зимой 1941/42 года я выдавал доски на гробы для умерших сотрудников музея. Но скоро досок не стало - запасы иссякли". В январе 1942 года "доски кончились... гробов в Эрмитаже уже не делали и для своих сотрудников. Друзья и товарищи умирали, а у оставшихся в живых не было сил отвезти их на кладбище" (С. Варшавский, Б. Рест).
Не было сил, но были желания, были долг и ответственность. Были книги и дневники, которые писались именно в войну, потому что нельзя молчать. "Неодушевленные предметы живут, они вовсе не являются раз навсегда неподвижными". Это запись из книги "Консервация и реставрация музейных ценностей" Мстислава Фармаковского. Она издана в 1947 году. Написана в блокаду в Русском музее в Ленинграде, рядом с гибелью. "Передать в виде систематического руководства то, что с большим трудом было приобретено автором за 50 лет работы... вот, что автор считает долгом своей жизни, своим наиболее правильным отчетом за 50 лет, в котором за каждым словом стоит упорный труд".
Низкий поклон ему. Нижайший - всем Хранителям. Память, поклон каждому. И еще - наш долг, наша обязанность. В другом времени, в других обстоятельствах, среди других людей хранить идеи, вещи, опыт, тексты, книги - удерживать всю сложность общества. Все наследие. Простота и беспамятство грозят разрушением. Никогда не упрощаться, ничто не прекращать, не отсекать намертво - хранить и создавать.
Отсюда во избежание)
Ну, мерзкие камменты к посту конечно были, це ж аудитория Митрича. А я искренне восхищён подвигом Хранителей. И благодаен им. И почему-то вспомнился рассказ Рэя Брэдбери "Улыбка".
Люди смертны, но они способны оставить после себя что-то прекрасное. На века и даже тысячелетия.