Полиграф Полиграфыч Преображенский. Из черновиков Булгакова.
Намечающийся митинг "Отобрать и поделить!" заставил меня вспомнить о шариковшине и о неопубликованных черновиках к "Собачьему сердцу" Булгакова:
- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, - и вот по какому делу…
- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
- Приятно, профессор, что у вас коврики персидские. Может быть, вы за свою жизнь создали стократ больше полезного, чем каменщик, который стоит дома и пахарь, растящий хлеб? И вы обменяли созданное вами и на дом, и на хлеб, и на коврики, сотканные персидскими рабочими? Даже если так, профессор, это не оправдывает вашего хамства. Мы пришли по делу, а вы перебиваете.
- И мы не господа, - добавил самый юный из четверых, персикового вида.
- Во-первых, - перебил его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина?
- Вы больны, профессор? - срезал хозяина персиковый, - У вас непорядок с головой? Вызвать неотложку? Вы, кажется, не можете удержать внимания на разговоре, оно у вас скачет, соскальзывает с сути. Очень смахивает на шизофрению.
- Если вы женщина, не тушуясь продолжил Преображенский, вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, прошу снять ваш головной убор.
- Я вам не милостивый государь, - спокойно заявил блондин, поправляя папаху, - вашу просьбу я услышал.
- Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.
- Прежде всего - кто это мы?
- Вы слепой? Мы - это вошедшие. И оставьте привычку шпаны и трамвайных хамов перебивать на полуслове, вы же профессор. Итак, мы - новое домоуправление нашего дома, - с недобрым прищуром проговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, они - товарищи Пеструхин и Шаровкин. И вот мы…
- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
- Разъяснить контру? - спросил Швондера блондин, ловким, привычным движением расстегивая кобуру висевшего на поясе нагана.
- Погодите, товарищ, - остановил его черный, и процедил Преображенскому, - Да, нас.
- Боже, пропал калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками, - что же теперь будет с паровым отоплением?
- Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
- По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
- Мы, управление дома, - с степенно заговорил Швондер, - пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…
- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
- Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку. У меня приемная - заметьте - она же библиотека, столовая, мой кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня - 6 и комната прислуги - 7. В общем, не хватает… Да, впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
- Извиняюсь, - остановил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве.
- Даже у Айседоры Дункан, - звонко крикнула женщина.
- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где же я должен принимать пищу?
- В спальне, - хором ответили все четверо.
- В спальне принимать пищу, - заговорил профессор слегка придушенным голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. - вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.
- То есть, кочегар, который топит дом и слесарь, который приводит в порядок то самое паровое отопление - не нормальные люди? А прислуга? Ваша прислуга, без сомнения, принимает пищу в столовой своей квартиры?.. Боюсь, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - сказал взволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.
- Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - И голос его принял подозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать.
Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в нее так:
- Пожалуйста… Да… Благодарю вас. Петра Александровича попросите, пожалуйста. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее.
- Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
- Извините… У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
- Что же делать… Мне самому очень неприятно… Как? Гм… Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело. Ага… Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
- Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же действовали по правилам… Так у профессора и так совершенно исключительное положение… Мы знаем об его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
- Это какой-то бред! - несмело вымолвил тот, - некто, представившийся ответственным лицом, считает, что собрание жильцов не властно в своем доме. Нужно сообщить в ГПУ. Или профессор блефует, и это была мистификация, или… Или мы только что раскрыли врага народа. Но профессор…
- Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу…
- Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
- Опять перебиваете, профессор? А профессор ли вы? Повадки шкета из Марьиной Рощи не идут к вашим сединам, говорю вам как заведующий культотделом дома…
- За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
- Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
- Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
- Почему же вы отказываетесь?
- Не хочу.
- Вы не сочувствуете детям Германии?
- Сочувствую.
- Жалеете по полтиннику?
- Нет.
- Так почему же?
- Не хочу.
- Жела-а-ания нет? - пропел блондин, снова потянувшись к кобуре, - Нестояк у специалиста по яйцам? - Но Швондер остановил его движение жестом руки.
- Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если бы вы не были европейским светилом, вас следовало бы арестовать.
- А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
- Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
- Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа?
- Нет, - шагнул к профессору Швондер, не позволим. Вы живете в доме, построенном пролетариатом. Вы носите одежду, сшитую пролетариатом. Вы не мерзните потому, что пролетариат нарубил в сырых и темных шахтах угля, пролетариат привез уголь в ваш дом. Пролетариат добывал руду, плавил сталь, делал печь и трубы отопления. Крестьяне и пролетарии сделали ту самую еду, которую вам не терпится умять. И пролетариат живет в подвалах, коммуналках, а то и в досчатых сараях. А вы имеете наглость заявлять о своей нелюбви к тем, кто обеспечивает самое вашу жизнь.
- Зина, - обратился Швондер к замершей в дверном проеме служанке, - Вас же зовут Зиной? Вот вы получаете блага, созданные пролетариатом, но не от пролетариата. Вы получаете их от профессора, который отнял у пролетариата созданное пролетариатом. Вам не стыдно ходить в холуях, в лакеях, Зина? Вам не стыдно тратить свою жизнь на обслуживание врача, который не спас жизнь ни одному человеку? Вам не стыдно смотреть в глаза людям, которые кормят профессора, крохами со стола которого кормитесь и вы?
Лицо Зины полыхнуло алым. Преображенский, наоборот, побледнел.
- Ладно, профессор, - вздохнул Швондер, мы пойдем. Кушайте свой обед. Только не забывайте, что рабочие заводов не получают и десятой доли этого обеда. А вместо послеобеденного сна освобождайте комнаты. И забудьте о Сочи. Максимум, что вам светит - кирка и рудник. Глядишь, за пару лет усвоите, откуда берется все, чем вы живы и сыты.
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.
Шарик зловеще завыл в глубине квартиры.
- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, - и вот по какому делу…
- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
- Приятно, профессор, что у вас коврики персидские. Может быть, вы за свою жизнь создали стократ больше полезного, чем каменщик, который стоит дома и пахарь, растящий хлеб? И вы обменяли созданное вами и на дом, и на хлеб, и на коврики, сотканные персидскими рабочими? Даже если так, профессор, это не оправдывает вашего хамства. Мы пришли по делу, а вы перебиваете.
- И мы не господа, - добавил самый юный из четверых, персикового вида.
- Во-первых, - перебил его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина?
- Вы больны, профессор? - срезал хозяина персиковый, - У вас непорядок с головой? Вызвать неотложку? Вы, кажется, не можете удержать внимания на разговоре, оно у вас скачет, соскальзывает с сути. Очень смахивает на шизофрению.
- Если вы женщина, не тушуясь продолжил Преображенский, вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, прошу снять ваш головной убор.
- Я вам не милостивый государь, - спокойно заявил блондин, поправляя папаху, - вашу просьбу я услышал.
- Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.
- Прежде всего - кто это мы?
- Вы слепой? Мы - это вошедшие. И оставьте привычку шпаны и трамвайных хамов перебивать на полуслове, вы же профессор. Итак, мы - новое домоуправление нашего дома, - с недобрым прищуром проговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, они - товарищи Пеструхин и Шаровкин. И вот мы…
- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
- Разъяснить контру? - спросил Швондера блондин, ловким, привычным движением расстегивая кобуру висевшего на поясе нагана.
- Погодите, товарищ, - остановил его черный, и процедил Преображенскому, - Да, нас.
- Боже, пропал калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками, - что же теперь будет с паровым отоплением?
- Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
- По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
- Мы, управление дома, - с степенно заговорил Швондер, - пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…
- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
- Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку. У меня приемная - заметьте - она же библиотека, столовая, мой кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня - 6 и комната прислуги - 7. В общем, не хватает… Да, впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
- Извиняюсь, - остановил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве.
- Даже у Айседоры Дункан, - звонко крикнула женщина.
- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где же я должен принимать пищу?
- В спальне, - хором ответили все четверо.
- В спальне принимать пищу, - заговорил профессор слегка придушенным голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. - вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.
- То есть, кочегар, который топит дом и слесарь, который приводит в порядок то самое паровое отопление - не нормальные люди? А прислуга? Ваша прислуга, без сомнения, принимает пищу в столовой своей квартиры?.. Боюсь, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - сказал взволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.
- Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - И голос его принял подозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать.
Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в нее так:
- Пожалуйста… Да… Благодарю вас. Петра Александровича попросите, пожалуйста. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее.
- Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
- Извините… У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
- Что же делать… Мне самому очень неприятно… Как? Гм… Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело. Ага… Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
- Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же действовали по правилам… Так у профессора и так совершенно исключительное положение… Мы знаем об его работах… Целых пять комнат хотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
- Это какой-то бред! - несмело вымолвил тот, - некто, представившийся ответственным лицом, считает, что собрание жильцов не властно в своем доме. Нужно сообщить в ГПУ. Или профессор блефует, и это была мистификация, или… Или мы только что раскрыли врага народа. Но профессор…
- Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу…
- Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
- Опять перебиваете, профессор? А профессор ли вы? Повадки шкета из Марьиной Рощи не идут к вашим сединам, говорю вам как заведующий культотделом дома…
- За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
- Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
- Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
- Почему же вы отказываетесь?
- Не хочу.
- Вы не сочувствуете детям Германии?
- Сочувствую.
- Жалеете по полтиннику?
- Нет.
- Так почему же?
- Не хочу.
- Жела-а-ания нет? - пропел блондин, снова потянувшись к кобуре, - Нестояк у специалиста по яйцам? - Но Швондер остановил его движение жестом руки.
- Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если бы вы не были европейским светилом, вас следовало бы арестовать.
- А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
- Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
- Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа?
- Нет, - шагнул к профессору Швондер, не позволим. Вы живете в доме, построенном пролетариатом. Вы носите одежду, сшитую пролетариатом. Вы не мерзните потому, что пролетариат нарубил в сырых и темных шахтах угля, пролетариат привез уголь в ваш дом. Пролетариат добывал руду, плавил сталь, делал печь и трубы отопления. Крестьяне и пролетарии сделали ту самую еду, которую вам не терпится умять. И пролетариат живет в подвалах, коммуналках, а то и в досчатых сараях. А вы имеете наглость заявлять о своей нелюбви к тем, кто обеспечивает самое вашу жизнь.
- Зина, - обратился Швондер к замершей в дверном проеме служанке, - Вас же зовут Зиной? Вот вы получаете блага, созданные пролетариатом, но не от пролетариата. Вы получаете их от профессора, который отнял у пролетариата созданное пролетариатом. Вам не стыдно ходить в холуях, в лакеях, Зина? Вам не стыдно тратить свою жизнь на обслуживание врача, который не спас жизнь ни одному человеку? Вам не стыдно смотреть в глаза людям, которые кормят профессора, крохами со стола которого кормитесь и вы?
Лицо Зины полыхнуло алым. Преображенский, наоборот, побледнел.
- Ладно, профессор, - вздохнул Швондер, мы пойдем. Кушайте свой обед. Только не забывайте, что рабочие заводов не получают и десятой доли этого обеда. А вместо послеобеденного сна освобождайте комнаты. И забудьте о Сочи. Максимум, что вам светит - кирка и рудник. Глядишь, за пару лет усвоите, откуда берется все, чем вы живы и сыты.
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.
Шарик зловеще завыл в глубине квартиры.