зимнее признание
Сказать страшно, а промолчать невозможно. Пока рубль падает, цены растут, а работа показывает кукиш, и он все ближе, ближе, я влюбилась. Безвозвратно влюбилась, самозабвенно.
Друг говорит: «Ксюша, когда ты уже влюбишься в кого-то, с которым можно… ну, ты понимаешь…» А зачем мне это «можно», когда есть он - в странном костюме, круглых очках и насквозь гениальный?! Зачем мне это «можно», когда можно три дня наслаждаться его голосом, и подпевать, и пугаться себя?! А потом вдруг увидеть в новом образе, и влюбляться снова.
И вот это уже не я, которая все выходные сидит на полу коммунальной квартиры в пижамных штанах и шьет картину: три метра на два с половиной. Я теперь - дитя богемы восьмидесятых, я надеваю джинсы и ставлю мылом ирокез. Меня гоняет милиция, но знает молодой БГ со скандинавским профилем, Миллер показывает мне свои картины, но главное - он… он обнимает меня правой рукой, а левой снимает черные очки, и глаза его сияют тоской и опасностью. Черными своими губами он целует меня в пробор, там, где начинается ирокез. А рядом танцует рыжий мальчик, которого сейчас я, настоящая, мучительно хорошо знаю.
Или вот еще - девяностые. Костюма уже нет, зато взгляд остался прежним. О, сколько я отдала бы за этот взгляд, случайно по мне пробежавший! Но нельзя, нельзя, вот уже спешит двухтысячный, а с ним - слава, почет, признание и шрам на шее. Его он украшает, а меня убивает. Откуда он? Что за беды в себе хранит этот шов. Я не знаю. И мне сейчас тоже холодно и стыдно.
Недавно, рукой подать, я сидела на балконе в огромном зале и свысока смотрела на него. И не знала тогда, сколько прекрасных мальчиков (не пятнадцать, а больше, много больше) живут в одном человеке с простым русским именем - Леонид Федоров.
Друг говорит: «Ксюша, когда ты уже влюбишься в кого-то, с которым можно… ну, ты понимаешь…» А зачем мне это «можно», когда есть он - в странном костюме, круглых очках и насквозь гениальный?! Зачем мне это «можно», когда можно три дня наслаждаться его голосом, и подпевать, и пугаться себя?! А потом вдруг увидеть в новом образе, и влюбляться снова.
И вот это уже не я, которая все выходные сидит на полу коммунальной квартиры в пижамных штанах и шьет картину: три метра на два с половиной. Я теперь - дитя богемы восьмидесятых, я надеваю джинсы и ставлю мылом ирокез. Меня гоняет милиция, но знает молодой БГ со скандинавским профилем, Миллер показывает мне свои картины, но главное - он… он обнимает меня правой рукой, а левой снимает черные очки, и глаза его сияют тоской и опасностью. Черными своими губами он целует меня в пробор, там, где начинается ирокез. А рядом танцует рыжий мальчик, которого сейчас я, настоящая, мучительно хорошо знаю.
Или вот еще - девяностые. Костюма уже нет, зато взгляд остался прежним. О, сколько я отдала бы за этот взгляд, случайно по мне пробежавший! Но нельзя, нельзя, вот уже спешит двухтысячный, а с ним - слава, почет, признание и шрам на шее. Его он украшает, а меня убивает. Откуда он? Что за беды в себе хранит этот шов. Я не знаю. И мне сейчас тоже холодно и стыдно.
Недавно, рукой подать, я сидела на балконе в огромном зале и свысока смотрела на него. И не знала тогда, сколько прекрасных мальчиков (не пятнадцать, а больше, много больше) живут в одном человеке с простым русским именем - Леонид Федоров.
Click to view