Запись в Планетарном Руководстве №81
Признаться, я регулярно испытываю некоторое чувство зависти перед другими людьми, или вернее в отношении других людей. Да, иногда мы работаем так, прямо вперед и с песней. Так вот, если обычно я рассматриваю человечество как некий глобальный эксперимент, главное назначение которого для меня загадка, то есть момент, который заставляет меня нервничать. Нет, не биться головой об стенку с криками «Как?1», а просто некоторая странная опустошенность и зависть, что у других это получается так легко и не принужденно.
Я живу как человек в некотором роде лишенный детства. Нет, у меня были свои моменты, и я не занимался тем, что с пяти лет делал свечки на заборостроительном заводе. Клятье, трудно писать не на английском - постоянно приходится вспоминать нужные слова. Нет, в моем детстве хватало моментов, игрушек, походов в лес, что находился все в двух шагах от дома, собаки и чего-то, что совсем не поддается объяснению, и возможно для восприятия только детским мозгом. Какая-то часть этого самого ребенка во мне еще жива, хотя согласно последним веяниями детского кинематографа, он подумывает о самоубийстве посредством игрушечного пластикового молотка. Но вот проблема остается в том, что все это я помню с чужих слов.
То есть термин «помню» здесь подходит примерно так как бумага подходит для материала для изготовления космических кораблей. Мне рассказывают, а мне только и остается хлопать глазами, глупо улыбаться и повторять, как и это интересно. То есть до определенного момента в моей голове находится приятная дымка, сквозь которую проглядываются моменты, каким-то невообразимым образом связанные со мной и моей жизнью. «Мы ходили по берегу и собирали ракушки» - говорят мне, передавая через весь стол салат. Я только улыбаюсь, делаю глоток сока и честно признаюсь, что ничего такого не помню. Потом мне начинают рассказывать, как я уронил нашего первого и единственного щенка на первой прогулке, как просил себе сборного трансформера, чье имя я не вспомню теперь даже перелистывать Энциклопедию. Все эти моменты где-то есть, но я не могу их коснуться легко, мне про них постоянно рассказывают, напоминают, упоминают и описывают.
Поэтому когда я слышу, как кто-то мне рассказывает, как они помнят, как в первый раз пошли в школу или в первый раз попробовали мороженое я испытываю шок и трепет, словно мне открыли великую тайну древности. То есть для меня это откровенная мистика, как такое можно помнить. Здесь дело даже не в какой-то там сильно тренированной памяти, потом что обычно эти люди забывают, сколько денег они тебе дали через пять секунд как те исчезли из виду. Здесь именно то, что для этого им не надо долго рассматривать старые фотографии или слушать рассказы за толом - они просто помнят, протягивают метальную руку и вот перед ними полная картина первой игрушки, вплоть до запахов - по крайней мере, так это рисует мое больное воображение, когда не давится от зависти.
В моей голове, честно, хранится какое-то количество информации, применения которой в этом мире пока не так и много. Пока мне не начнут платить за запоминания имен актеров и комикс историй, я несколько остаюсь в осадке этой жизни. Чтобы вспомнить, как мои руки сами, на автомате, лепили мне игрушки в детстве, мне приходится раскапывать старые обувные коробки, пыль на которых скоро сама превратится в картон. И тогда, среди неясных кусочков серого пластилина, я - срань Эллиса! - слепил полностью разборный костюм Бэтмена для фигурки прямоходящего льва. Или пытался рисовать комиксы - эти позорные обрывки истории точно стоит сжечь. Мои первые писательские наброски в истертых тетрадях -тогда молескин был недоступен.
В моей памяти моментов, которые я честно могу признать как свои меньше чем несколько. Своей я точно могу назвать память о крови. Крови в моей жизни было всегда много, благодаря носу, который истекал этой жидкостью просто потому, что с утра я встал не с той ноги. Вполне возможно это было связано с тем, что в каком-то возрасте, когда вам сходят с рук замечания вроде «Мама, смотрится какая толстая дядя!», мне с размаху в нос шарахнуло качелями. Хотя факт того, что нос я унаследовал от отца, горит не сильно в пользу официальности тех событий. Вторым моментом стала вода. Главный момент, когда пляж ушел из виду, а я оказался в подводной яме, вырваться из которой не представлялось возможным. И писали бы эти строки другие люди, если бы не сестра, которая поняла, что мои восторженные водные крики были совсем не восторженными - даром что я еще не умел ругаться матом - да, я был именно таким ребенком. На долгое время купание превратилось для меня отдых на берегу. Потом можно упомянуть то, как я нашел ямку полную битого стекла с помощью моей детской ручки, но и это наряду с воспоминаниями о ноге, проткнутой куском ржавой арматуры - это уже не рассказывали, это где-то в памяти, но я так и не уверен, что правда, когда пытаюсь вспомнить сам.
Одна из моих самых любимых история обо мне, которые я не помню, и о существовании этих событий понятия не имею, это шрам на копчике. Простите мне интимную подробность. Да, там он есть, чего мне стеснятся? Меня как раз готовили в ритуалу очищения, когда мама решила меня быстро покинуть по каким-то делам. Когда она спустя меньше чем чрез минуту снова оказалась в ванной, на моем копчике зияла глубокая рана, из которой тихонько лилась кровь. Я же в этот момент, опять же, по словам единственного свидетеля, лишь улыбался и понятия не имел, что случилось. Зато я получил себе отличительную черту, с помощью которой меня можно легко опознать, если я начну бегать по улицам раздетый ниже пояса.
Я уже начинаю сомневаться, что кто-то дочитает до этого абзаца, предварительно ударившись головой об стол, в резком порыве сна - так буду делать хоть какую-то видимость конца.
Таким образом, мне можно рассказать все что угодно, и я буду охотно верить, так как у меня нет причин не верить. Мне рассказывают, как наш кот парашютировался с помощью хвоста с одиннадцатого этажа, или что я был самым большим ребенком в родильной плате и носил кодовое имя «Директор» - меня вносили всегда одного, сестры не могли удержать вместе со мной второго младенца. В данном месте вступает язык цифр, который от меня убегает при любой попытке запомнить. С определенного момента в моей истории воспоминания становится менее обрывочными, пока не вырисовываются совсем плотно за прошлую неделю. Но чем дальше, тем менее ощутимыми становятся старые воспоминания, словно машинке в моей голове дозволено помнить мою жизнь лишь коротким промежутком, который ползет вперед по шкале.
Но что я точно никогда не забуду, это взгляд отца, когда я увидел его в последний раз в жизни. Но это уже совсем другая история.
