Песни на кладбище.
Набросал текст. Надеялся и думал, что это всего лишь скелет, так сказать начало, требующее еще обработки. НО... вдруг я понял, что на этх костях мясо уж не нарастет:
Петр Ильич был могильщиком. И как всякий могильщик был философом, любящим рассуждать о жизни и смерти. А так же изрядно любил выпить, как любой человек, труд которого не настолько ценен, чтобы его хорошо оплачивать. А больше всего на свете Петр Ильич любил быть нетрезвым и философствующим одновременно. В таком состоянии его часто видели, слоняющимся по кладбищу и распевающего непристойные песни. Некоторые граждане кривили свои лица, видя Петра Ильича в таком состоянии, а иные даже считали его негодяем. А некоторые, особо отважные, даже заявляли об этом во весь голос.
Петр Ильич на них не обижался. Он улыбался щербатой, как крепостная стена, улыбкой, устало махал рукой и шел, пошатываясь, дальше, продолжая петь.
Другие могильщики не разделяли веселый нрав своего коллеги по цеху, считая его слегка помешанным. Но, поскольку все они согласны были с тем, что работа вредная и способствует сумасшествию, никто не осуждал Петра Ильича за любовь к выпивке и веселым песням. Наоборот, некоторые, особо впечатлительные, даже завидовали.
Вот эти завистники и нескончаемый поток жалоб от посетителей кладбища, которым веселый нрав Петра Ильича мешал предаваться скорби, и заставили директора кладбища, простого чиновника, вызвать к себе могильщика для серьезного разговора.
* * *
- Драсти, Михаил Семенович, - в дверях маячила нечесаная уже который год борода Петра Ильича, - говорят, звали, - грязноватая рука почесала бороду, - для профилактики?
- Заходи, Ильич, - наигранно усталым голосом произнес директор, - ты прав, разговор будет суровый. Не нравишься ты мне, Петр Ильич. Ой, не нравишься…
- Ну что вы, Михал Семеныч!? Я что же, девка голая, всем нравиться? - оскалбился могильщик и развязно вошел, с грохотом отодвинул стул и сел на него. Директор поморщился, глядя, как грязь с сапог Петра Ильича покрыла ковер.
- Да не девка, уж, это точно… - вздохнул директор, не отрывая взгляда от сапог могильщика. - Ведешь ты себя. Как бы это сказать… Несообразно моменту!
- Это какому моменту? - удивился Петр Ильич.
- Трагическому! - сказал директор чуть громче, чем следует, желая себя распалить. - Люди тут, понимаешь, переживают, плачут… Горе у людей! А тут ты, пьяный и разудалый! - директор перегнулся через стол, багровея, - не по-людски выходит, Петруша!
- Петрушей сына своего называй, - спокойно ответил седой могильщик, - а что касаемо веселья… Так я тут, родимый, не ради людей приставлен. И не им диктовать поведение мое. - Петр Ильич сверкнул глазами. Директор оторопел и откинулся на стул.
- Это как же не ради людей?
- А вот так, Михал Семеныч. Не за живыми я тут поставлен ухаживать и прихоти их выполнять. А за покойничками поглядывать, да ублажать их в меру сил.
- Ты пьян? - у директора глаза полезли на лоб, - Ты точно пьян!!
- Да нет, - усмехнулся могильщик, - Неужто я на серьезный разговор хмельной пойду? Обижаешь… Вот скажи мне, почему люди кладбищ боятся и покойников оплакивают?
- Ну… Вот, скажешь тоже… - растерялся директор, - Традиция такая. Положено так…
- Себя люди жалеют в первую очередь. А о покойниках им и думать лень. Себя они оплакивают, о своей жизни безнадежной плачут. Покойнику-то что с этого? Неужто все мертвые плохими людьми были? Неужто горя и бед желали родным своим после смерти? Нет… Добра желали, жизни не жалели, что могли делали, и умерли в срок, поскольку все, что могли сделали.
- Ну это ты хватил, Ильич - рассмеялся директор, - Добра желали… А как же убийцы, да насильники?
- Так убийц и насильников не оплакивает никто. И после смерти они только радуются. Не терзают душу их слезы земные. Вот и выходит, что тот, кто на земле для себя жил, и после смерти доволен будет. А тот, кто добро творил, о том плакать будут, терзая его и после смерти…
- Погоди, философ! - прервал монолог могильщика собеседник, - Юлишь, ты Петр Ильич. Ой, юлишь… От прямого ответа уходишь. Ответь сразу и честно, зачем ты песни орешь непристойные на кладбище!?
- Покойников забавлю. А что? Для того они померли, чтобы слезы, да причитания слушать? Ждут, небось, не дождутся, когда их позабудут, да могилы травой порастут, тогда и отдохнуть можно будет. А так я по мере сил, веселю их и тем самым работу свою справно исполняю. Смерть, она же тоже шутки любит…
Последние слова прозвучали, по мнению директора, зловеще. Директор и не заметил даже, как за беседой стало смеркаться, и дневной свет испуганно укрылся где-то за кладбищем. Становилось прохладно. Сумерки, казалось тяжелыми каплями падали с неба, погружая мир во тьму.
- Ладно, иди, - махнул рукой директор. - Что с тебя, дурака, возьмешь…
Петр Ильич поднялся, улыбнулся и пошел прочь. Шум его шагов отдавался гулким эхом в коридоре, а потом превратился в удаляющийся шелест. Директор встал и подошел к окну.
Кладбище на границе между ночью и днем безмолвствовало. Оно словно испуганно ждало чего-то. В чем-то оно было похоже на юную девушку, взгляд которой еще не потерял доверчивости, но где-то на дне уже хранил усталый отпечаток тусклого мира. Михаил Семенович вздохнул. Ему уже было сорок пять, а сколько было этому могильщику? Семьдесят? Шестьдесят? Черт его знает. Можно было позвонить в отдел кадров, узнать возраст Петра Ильича Саломахина… Директор посмотрел на часы. Было уже около восьми. Естественно из отдела кадров уже давно все разбежались. Да и что бы это дало? Все равно жизнь у этого могильщика проста и безмятежна. Он как ребенок. «Забавит мертвых…». Директор усмехнулся, спохватился, взял портфель и пошел к выходу.
Почему вспомнился возраст? Директор не мог найти ответа, он шел, глядя под ноги, мимо крестов и мраморных надгробий. Наверное, всегда, когда трудно найти виноватого, вспоминается возраст. Почему же после разговора с могильщиком директору стало так противно на душе? Почему? Возраст, виной всему возраст…
Сутулая спина директора плыла по аллее вдоль оградок, венков, надгробных плит и памятников. И так же плыли в голове у директора сутулые мысли. Ну еще пять лет. Ну, десять. А потом что? Ничего. Ему было жутко одиноко. Комок подкатил к горлу. Вдруг он представил, что вот сейчас он умрет и что? Кто придет не могилу, кто всплакнет о нем? Кто? У Михаила Семеновича на глазах навернулись слезы.
Он охнул и, опершись на какой-то безызвестный памятник, зарыдал, давая волю своей жалости. Своей жалости к себе. Кто еще поплачет за него? Директор зарыдал…
* * *
Взгляд директора остановился на стопке водки, стоящей у подножия памятника, который так услужливо подпирал его, пока он жалел себя. Директор, улыбнулся, и хлюпая носом, выпил залпом стопку. А что грустить-то! В голову директора ударил хмель. Прав могильщик, прав старый черт! Себя жалеют люди, всю жизнь жалеют и после смерти чужой не могут остановиться! А что жалеть, что плакать?! Живи, как считаешь нужным и после смерти своей веселья требуй! И от этой мысли стало так легко и приятно, что захотелось петь. Петь во всю глотку, не жалея легких! Орать, наслаждаясь тем, как песня летит над землей, снося на своем пути все лишнее, все ненужное, наносное и неправильное!
Директор зажмурился и запел…
Эх, быстро я родился, быстро я помру!
Если я успею, тебя я попрошу,
На моей могиле лучше не рыдай…
Директор пошатываясь, оттолкнулся от памятника на котором, если приглядеться, можно было разобрать надпись «П.И. Саломахинъ, жилъ грешно и померъ смешно»
Где-то вдали директору вторил голос могильщика:
Не жалей себя, время не теряй!
Петр Ильич был могильщиком. И как всякий могильщик был философом, любящим рассуждать о жизни и смерти. А так же изрядно любил выпить, как любой человек, труд которого не настолько ценен, чтобы его хорошо оплачивать. А больше всего на свете Петр Ильич любил быть нетрезвым и философствующим одновременно. В таком состоянии его часто видели, слоняющимся по кладбищу и распевающего непристойные песни. Некоторые граждане кривили свои лица, видя Петра Ильича в таком состоянии, а иные даже считали его негодяем. А некоторые, особо отважные, даже заявляли об этом во весь голос.
Петр Ильич на них не обижался. Он улыбался щербатой, как крепостная стена, улыбкой, устало махал рукой и шел, пошатываясь, дальше, продолжая петь.
Другие могильщики не разделяли веселый нрав своего коллеги по цеху, считая его слегка помешанным. Но, поскольку все они согласны были с тем, что работа вредная и способствует сумасшествию, никто не осуждал Петра Ильича за любовь к выпивке и веселым песням. Наоборот, некоторые, особо впечатлительные, даже завидовали.
Вот эти завистники и нескончаемый поток жалоб от посетителей кладбища, которым веселый нрав Петра Ильича мешал предаваться скорби, и заставили директора кладбища, простого чиновника, вызвать к себе могильщика для серьезного разговора.
* * *
- Драсти, Михаил Семенович, - в дверях маячила нечесаная уже который год борода Петра Ильича, - говорят, звали, - грязноватая рука почесала бороду, - для профилактики?
- Заходи, Ильич, - наигранно усталым голосом произнес директор, - ты прав, разговор будет суровый. Не нравишься ты мне, Петр Ильич. Ой, не нравишься…
- Ну что вы, Михал Семеныч!? Я что же, девка голая, всем нравиться? - оскалбился могильщик и развязно вошел, с грохотом отодвинул стул и сел на него. Директор поморщился, глядя, как грязь с сапог Петра Ильича покрыла ковер.
- Да не девка, уж, это точно… - вздохнул директор, не отрывая взгляда от сапог могильщика. - Ведешь ты себя. Как бы это сказать… Несообразно моменту!
- Это какому моменту? - удивился Петр Ильич.
- Трагическому! - сказал директор чуть громче, чем следует, желая себя распалить. - Люди тут, понимаешь, переживают, плачут… Горе у людей! А тут ты, пьяный и разудалый! - директор перегнулся через стол, багровея, - не по-людски выходит, Петруша!
- Петрушей сына своего называй, - спокойно ответил седой могильщик, - а что касаемо веселья… Так я тут, родимый, не ради людей приставлен. И не им диктовать поведение мое. - Петр Ильич сверкнул глазами. Директор оторопел и откинулся на стул.
- Это как же не ради людей?
- А вот так, Михал Семеныч. Не за живыми я тут поставлен ухаживать и прихоти их выполнять. А за покойничками поглядывать, да ублажать их в меру сил.
- Ты пьян? - у директора глаза полезли на лоб, - Ты точно пьян!!
- Да нет, - усмехнулся могильщик, - Неужто я на серьезный разговор хмельной пойду? Обижаешь… Вот скажи мне, почему люди кладбищ боятся и покойников оплакивают?
- Ну… Вот, скажешь тоже… - растерялся директор, - Традиция такая. Положено так…
- Себя люди жалеют в первую очередь. А о покойниках им и думать лень. Себя они оплакивают, о своей жизни безнадежной плачут. Покойнику-то что с этого? Неужто все мертвые плохими людьми были? Неужто горя и бед желали родным своим после смерти? Нет… Добра желали, жизни не жалели, что могли делали, и умерли в срок, поскольку все, что могли сделали.
- Ну это ты хватил, Ильич - рассмеялся директор, - Добра желали… А как же убийцы, да насильники?
- Так убийц и насильников не оплакивает никто. И после смерти они только радуются. Не терзают душу их слезы земные. Вот и выходит, что тот, кто на земле для себя жил, и после смерти доволен будет. А тот, кто добро творил, о том плакать будут, терзая его и после смерти…
- Погоди, философ! - прервал монолог могильщика собеседник, - Юлишь, ты Петр Ильич. Ой, юлишь… От прямого ответа уходишь. Ответь сразу и честно, зачем ты песни орешь непристойные на кладбище!?
- Покойников забавлю. А что? Для того они померли, чтобы слезы, да причитания слушать? Ждут, небось, не дождутся, когда их позабудут, да могилы травой порастут, тогда и отдохнуть можно будет. А так я по мере сил, веселю их и тем самым работу свою справно исполняю. Смерть, она же тоже шутки любит…
Последние слова прозвучали, по мнению директора, зловеще. Директор и не заметил даже, как за беседой стало смеркаться, и дневной свет испуганно укрылся где-то за кладбищем. Становилось прохладно. Сумерки, казалось тяжелыми каплями падали с неба, погружая мир во тьму.
- Ладно, иди, - махнул рукой директор. - Что с тебя, дурака, возьмешь…
Петр Ильич поднялся, улыбнулся и пошел прочь. Шум его шагов отдавался гулким эхом в коридоре, а потом превратился в удаляющийся шелест. Директор встал и подошел к окну.
Кладбище на границе между ночью и днем безмолвствовало. Оно словно испуганно ждало чего-то. В чем-то оно было похоже на юную девушку, взгляд которой еще не потерял доверчивости, но где-то на дне уже хранил усталый отпечаток тусклого мира. Михаил Семенович вздохнул. Ему уже было сорок пять, а сколько было этому могильщику? Семьдесят? Шестьдесят? Черт его знает. Можно было позвонить в отдел кадров, узнать возраст Петра Ильича Саломахина… Директор посмотрел на часы. Было уже около восьми. Естественно из отдела кадров уже давно все разбежались. Да и что бы это дало? Все равно жизнь у этого могильщика проста и безмятежна. Он как ребенок. «Забавит мертвых…». Директор усмехнулся, спохватился, взял портфель и пошел к выходу.
Почему вспомнился возраст? Директор не мог найти ответа, он шел, глядя под ноги, мимо крестов и мраморных надгробий. Наверное, всегда, когда трудно найти виноватого, вспоминается возраст. Почему же после разговора с могильщиком директору стало так противно на душе? Почему? Возраст, виной всему возраст…
Сутулая спина директора плыла по аллее вдоль оградок, венков, надгробных плит и памятников. И так же плыли в голове у директора сутулые мысли. Ну еще пять лет. Ну, десять. А потом что? Ничего. Ему было жутко одиноко. Комок подкатил к горлу. Вдруг он представил, что вот сейчас он умрет и что? Кто придет не могилу, кто всплакнет о нем? Кто? У Михаила Семеновича на глазах навернулись слезы.
Он охнул и, опершись на какой-то безызвестный памятник, зарыдал, давая волю своей жалости. Своей жалости к себе. Кто еще поплачет за него? Директор зарыдал…
* * *
Взгляд директора остановился на стопке водки, стоящей у подножия памятника, который так услужливо подпирал его, пока он жалел себя. Директор, улыбнулся, и хлюпая носом, выпил залпом стопку. А что грустить-то! В голову директора ударил хмель. Прав могильщик, прав старый черт! Себя жалеют люди, всю жизнь жалеют и после смерти чужой не могут остановиться! А что жалеть, что плакать?! Живи, как считаешь нужным и после смерти своей веселья требуй! И от этой мысли стало так легко и приятно, что захотелось петь. Петь во всю глотку, не жалея легких! Орать, наслаждаясь тем, как песня летит над землей, снося на своем пути все лишнее, все ненужное, наносное и неправильное!
Директор зажмурился и запел…
Эх, быстро я родился, быстро я помру!
Если я успею, тебя я попрошу,
На моей могиле лучше не рыдай…
Директор пошатываясь, оттолкнулся от памятника на котором, если приглядеться, можно было разобрать надпись «П.И. Саломахинъ, жилъ грешно и померъ смешно»
Где-то вдали директору вторил голос могильщика:
Не жалей себя, время не теряй!