Генри Миллер и его предельная честность.
”Я условился сам с собой: не менять ни строчки из того, что пишу. Я не хочу приглаживать свои мысли или свои поступки. Рядом с совершенством Тургенева я ставлю совершенство Достоевского. (Есть ли что нибудь более совершенное, чем «Вечный муж»?) Значит, существуют два рода совершенства в одном искусстве. Но в письмах Ван Гога совершенство еще более высокое. Это - победа личности над искусством.” (с) Г.Миллер.
Для меня Миллер - один из тех писателей, что творчество пробуждает совершенно неописуемое вдохновение. Стоит хоть немного погрузиться в миллеровский текст, чтобы затем, выбравшись обратно в реальность, ощутить совершеннейшую переполненность. Ту самую переполненность, которая немедленно требует выхода - на бумагу, на людей, на самого себя. В зависимости от того, что оказывается под рукой.
Самая известная его вещь - Тропик Рака - увидел свет в Париже в 1934 году и немедленно сделался объектом самых противоречивых мнений. С одной стороны - самые восторженные отзывы, с другой - обвинения в растлении нравов читателей, банальщине и вульгарщине.
Положим, даже самый неискушенный в литературе читатель поймет, что Тропик Рака - не порнография, если не сказать больше - нет ничего бесконечно более далекого от порнографии, нежели Миллер! Секс как таковой здесь настолько опутан, настолько связан, настолько искажен, что и сексом совсем не является. Это нечто большее, нечто совершеннейшим и очевиднейшим образом большее.
Безусловно, в Тропике Рака того, что можно назвать грязью - предостаточно. Вопрос, видимо, в ней - какова цель, какова ценность. Норман Мейлер писал: «Миллер начал там, где остановился Хемингуэй. Мы читаем «Тропик Рака», эту книгу грязи, и нам становится радостно. Потому что в грязи есть сила, и в мерзости - метафора. Каким образом - сказать невозможно». Пожалуй, именно это «сказать невозможно» и притягивало меня в наибольшей степени. Тот самый случай, когда литературный инстинкт - слепое чувство - безошибочно угадывает глубину контента, но разум неизбежно терпит фиаско, когда пытается обнаружить его дно.
И «Тропик Рака», и «Тропик Козерога», и «Черная Весна» - хитросплетения биографического и надуманного. Безусловно, Миллеру выпала достаточно интересная жизнь, он сменил кучу профессий, зачерпнув из каждой лужи необходимую дозу опыта. Опыта, помноженного на то непростое время (период между двумя войнами, ойой, непростое) и на него самого.
Для меня Миллер это честность, предельная честность даже там, где Миллер откровенно врет. Предельная честность - т.е. предельная искренность, предельная откровенность, предельная витальность, предельная экзистенциальность. Да, видимо, именно это привлекает меня в Миллере - предельная, максимальная экзистенциальность.
Я люблю Миллера, люблю его «Тропик Рака», видимо, потому что он - прямая противоположность «Незнакомцу» (или, как его еще переводят, «Посторонний» - «L’Étranger») Камю.
Нашей эпохе нужны мощные взрывы, а то, что мы имеем, - не более чем попукивание. Революции удушаются в зародыше или слишком быстро побеждают. Энтузиазм быстро выдыхается. Все возвращается на круги своя. В жизни нет ничего, что могло бы заинтересовать человечество хотя бы на двадцать четыре часа. Мы проживаем миллионы жизней в каждом поколении, но получаем наслеждение от чего угодно - от энтомологии, от изучения океанов, от исследования строения клетки, - только не от самой жизни...(c)Г.Миллер
Это было сказано в первой половине ХХ века, но, имхо, не так много изменилось в этом отношении с тех пор. Фромм говорил, что самый искренний момент в европейской истории - рукопашные схватки в окопах Первой мировой. Не знаю, друзья, что в отношении вас, но мне не хватает честности и искренности в окружающем мире. Я не прошу войны, я не прошу катастроф, но я четко осознаю, что, когда в прошлом году отключилось электричество в Питере, я хотел быть внутри вставшего метро. Я четко осознаю, что, когда в прошлом же году под тем же Питером крушил сосны ураган, я наслаждался каждым мгновением, проведенным в самом его эпицентре (не правда ли, в подкреплении философской позиции конкретным эмпирическим опытом есть нечто непередаваемо пошлое, вульгарное?..).
Экзистенциальности алчу!
Небольшой отрывок, немного прекрасно-отвратительного, просто для того, чтобы тот, кто читает этот пост, понимал, что ждет его, если он решит прочесть, скажем, Тропик Рака:
Взяв машинку, я перешел в другую комнату. Здесь я могу видеть себя в зеркале, когда пишу. Таня похожа на Ирен. Ей нужны толстые письма. Но есть и другая Таня. Таня - огромный плод, рассыпающий вокруг свои семена, или, скажем, фрагмент Толстого, сцена в конюшне, где закапывают младенца. Таня - это лихорадка, стоки для мочи, кафе «Де ла Либерте», площадь Вогезов, яркие галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, сухой портвейн, сигареты «Абдулла», Патетическая соната, звукоусялители, вечера анекдотов, груди, подкрашенные сиеной, широкие подвязки, «который час?», золотые фазаны, фаршированные каштанами, дамские пальчики, туманные, сползающие в ночь сумерки, слоновая болезнь, рак и бред, теплые покрывала, покерные фишки, кровавые ковры и мягкие бедра… Таня говорит так, чтобы ее все слышали: «Я люблю его!» И пока Борис сжигает свои внутренности виски, она произносит целую речь, обращенную к нему: «Садитесь здесь …О Борис… Россия… Что я могу поделать?! Я полна ею!»
Ночью, глядя на эспаньолку Бориса, лежащую на подушке, я начинаю хохотать… О Таня, где сейчас твоя теплая пизденка, твои широкие подвязки, твои мягкие полные ляжки? В моей палице кость длиной шесть дюймов. Я разглажу все складки и складочки между твоих ног, моя разбухшая от семени Таня… Я пошлю тебя домой к твоему Сильвестру с болью внизу живота и с вывернутой наизнанку маткой… Твой Сильвестр! Он знает, как развести огонь, а я знаю, как заставить его гореть. Я вливаю в тебя горячие струи. Таня, я заряжаю твои яичники белым огнем. Твой Сильвестр немного ревнует тебя? Он что то заподозрил? Что то чувствует? Он чувствует в тебе. Таня, следы моего большого члена. Я разутюжил твои бедра, разгладил все морщинки между ногами. После меня ты можешь свободно совокупляться с жеребцами, баранами, селезнями, сенбернарами. Ты можешь засовывать лягушек, летучих мышей и ящериц в задний проход. Ты можешь срать, точно играть арпеджио, а на пупок натягивать струны цитры. Когда я ебу тебя, Таня, я делая это всерьез и надолго. И если ты стесняешься публики, то мы опустим занавес. Но несколько волосков с твоей п…нки я наклею на подбородок Бориса. И я вгрызусь в твой секель и буду сплевывать двухфранковые монеты…
Проблема в том, что у Ирен не обыкновенное влагалище, а саквояж, и его надо набивать толстыми письмами. Чем толще и длиннее, тем лучше: avec des choses inouies . Вот Илона - это просто воплощенная манда. Я знаю это, потому что она прислала нам несколько волосков с нее. Илона - дикая ослица, вынюхивающая наслаждения. На каждом холме она разыгрывала блудницу, а иногда и в телефонных будках и в клозетах. Она купила кровать для короля Карола и кружку для бритья с его инициалами. Она лежала в Лондоне на Тоттнем роуд и, задрав юбку, дрочила. В ход шло все - свечи, шутихи, дверные ручки. Во всей стране не было ни одного фаллоса, который подошел бы ей по размерам - Ни одного. Мужчины влезали в нее целиком и сворачивались калачиком. Ей нужны были раздвижные фаллосы - не фаллосы, а самрвзрывающиеся ракеты, кипящее масло с сургучом и креозотом. Она бы отрезала вам член и оставила его в себе навсегда, если б вы ей только позволили. Это была одна пизда из миллиона, эта Илона! Лабораторный экземпляр - и вряд ли на свете найдется лакмусовая бумага, с помощью которой можно было бы воспроизвести ее цвет. К тому же она была врунья. Она никогда не покупала кровать своему королю Каролу.
Она короновала его бутылкой из под виски по голове, и ее глотка была полна лжи и фальшивых обещаний. Бедный Карол… он мог только свернуться калачиком внутри нее и помереть там. Она вздохнула - и он выпал. оттуда, как дохлый моллюск. Огромные толстые письма, avec des choses inoui'es. Саквояж без ручек. Скважина без ключа. У нее был немецкий рот, французские уши и русская задница. Пизда - интернациональная. Когда поднимался ваш флаг, она краснела до макушки. Вы входили в нее на бульваре Жюля Ферри, а выходили у Порт де Вилле. Вы набрасывали свои потроха на гильотинную повозку - красную повозку и, конечно, с двумя колесами. Есть одно место, где сливаются ре . ки Марна и Урк, где вода, сползши с плотины, застывает под мостами точно стекло. Там сейчас лежит Илона, и канал забит стеклом и щепками; плачут мимозы, и окна запотели туманным бздежом. Илона - единственная из миллиона! Пизда и стеклянная задница, в которой вы можете прочесть всю историю средних веков.
(с) Г.Миллер, Тропик Рака.
Для меня Миллер - один из тех писателей, что творчество пробуждает совершенно неописуемое вдохновение. Стоит хоть немного погрузиться в миллеровский текст, чтобы затем, выбравшись обратно в реальность, ощутить совершеннейшую переполненность. Ту самую переполненность, которая немедленно требует выхода - на бумагу, на людей, на самого себя. В зависимости от того, что оказывается под рукой.
Самая известная его вещь - Тропик Рака - увидел свет в Париже в 1934 году и немедленно сделался объектом самых противоречивых мнений. С одной стороны - самые восторженные отзывы, с другой - обвинения в растлении нравов читателей, банальщине и вульгарщине.
Положим, даже самый неискушенный в литературе читатель поймет, что Тропик Рака - не порнография, если не сказать больше - нет ничего бесконечно более далекого от порнографии, нежели Миллер! Секс как таковой здесь настолько опутан, настолько связан, настолько искажен, что и сексом совсем не является. Это нечто большее, нечто совершеннейшим и очевиднейшим образом большее.
Безусловно, в Тропике Рака того, что можно назвать грязью - предостаточно. Вопрос, видимо, в ней - какова цель, какова ценность. Норман Мейлер писал: «Миллер начал там, где остановился Хемингуэй. Мы читаем «Тропик Рака», эту книгу грязи, и нам становится радостно. Потому что в грязи есть сила, и в мерзости - метафора. Каким образом - сказать невозможно». Пожалуй, именно это «сказать невозможно» и притягивало меня в наибольшей степени. Тот самый случай, когда литературный инстинкт - слепое чувство - безошибочно угадывает глубину контента, но разум неизбежно терпит фиаско, когда пытается обнаружить его дно.
И «Тропик Рака», и «Тропик Козерога», и «Черная Весна» - хитросплетения биографического и надуманного. Безусловно, Миллеру выпала достаточно интересная жизнь, он сменил кучу профессий, зачерпнув из каждой лужи необходимую дозу опыта. Опыта, помноженного на то непростое время (период между двумя войнами, ойой, непростое) и на него самого.
Для меня Миллер это честность, предельная честность даже там, где Миллер откровенно врет. Предельная честность - т.е. предельная искренность, предельная откровенность, предельная витальность, предельная экзистенциальность. Да, видимо, именно это привлекает меня в Миллере - предельная, максимальная экзистенциальность.
Я люблю Миллера, люблю его «Тропик Рака», видимо, потому что он - прямая противоположность «Незнакомцу» (или, как его еще переводят, «Посторонний» - «L’Étranger») Камю.
Нашей эпохе нужны мощные взрывы, а то, что мы имеем, - не более чем попукивание. Революции удушаются в зародыше или слишком быстро побеждают. Энтузиазм быстро выдыхается. Все возвращается на круги своя. В жизни нет ничего, что могло бы заинтересовать человечество хотя бы на двадцать четыре часа. Мы проживаем миллионы жизней в каждом поколении, но получаем наслеждение от чего угодно - от энтомологии, от изучения океанов, от исследования строения клетки, - только не от самой жизни...(c)Г.Миллер
Это было сказано в первой половине ХХ века, но, имхо, не так много изменилось в этом отношении с тех пор. Фромм говорил, что самый искренний момент в европейской истории - рукопашные схватки в окопах Первой мировой. Не знаю, друзья, что в отношении вас, но мне не хватает честности и искренности в окружающем мире. Я не прошу войны, я не прошу катастроф, но я четко осознаю, что, когда в прошлом году отключилось электричество в Питере, я хотел быть внутри вставшего метро. Я четко осознаю, что, когда в прошлом же году под тем же Питером крушил сосны ураган, я наслаждался каждым мгновением, проведенным в самом его эпицентре (не правда ли, в подкреплении философской позиции конкретным эмпирическим опытом есть нечто непередаваемо пошлое, вульгарное?..).
Экзистенциальности алчу!
Небольшой отрывок, немного прекрасно-отвратительного, просто для того, чтобы тот, кто читает этот пост, понимал, что ждет его, если он решит прочесть, скажем, Тропик Рака:
Взяв машинку, я перешел в другую комнату. Здесь я могу видеть себя в зеркале, когда пишу. Таня похожа на Ирен. Ей нужны толстые письма. Но есть и другая Таня. Таня - огромный плод, рассыпающий вокруг свои семена, или, скажем, фрагмент Толстого, сцена в конюшне, где закапывают младенца. Таня - это лихорадка, стоки для мочи, кафе «Де ла Либерте», площадь Вогезов, яркие галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, сухой портвейн, сигареты «Абдулла», Патетическая соната, звукоусялители, вечера анекдотов, груди, подкрашенные сиеной, широкие подвязки, «который час?», золотые фазаны, фаршированные каштанами, дамские пальчики, туманные, сползающие в ночь сумерки, слоновая болезнь, рак и бред, теплые покрывала, покерные фишки, кровавые ковры и мягкие бедра… Таня говорит так, чтобы ее все слышали: «Я люблю его!» И пока Борис сжигает свои внутренности виски, она произносит целую речь, обращенную к нему: «Садитесь здесь …О Борис… Россия… Что я могу поделать?! Я полна ею!»
Ночью, глядя на эспаньолку Бориса, лежащую на подушке, я начинаю хохотать… О Таня, где сейчас твоя теплая пизденка, твои широкие подвязки, твои мягкие полные ляжки? В моей палице кость длиной шесть дюймов. Я разглажу все складки и складочки между твоих ног, моя разбухшая от семени Таня… Я пошлю тебя домой к твоему Сильвестру с болью внизу живота и с вывернутой наизнанку маткой… Твой Сильвестр! Он знает, как развести огонь, а я знаю, как заставить его гореть. Я вливаю в тебя горячие струи. Таня, я заряжаю твои яичники белым огнем. Твой Сильвестр немного ревнует тебя? Он что то заподозрил? Что то чувствует? Он чувствует в тебе. Таня, следы моего большого члена. Я разутюжил твои бедра, разгладил все морщинки между ногами. После меня ты можешь свободно совокупляться с жеребцами, баранами, селезнями, сенбернарами. Ты можешь засовывать лягушек, летучих мышей и ящериц в задний проход. Ты можешь срать, точно играть арпеджио, а на пупок натягивать струны цитры. Когда я ебу тебя, Таня, я делая это всерьез и надолго. И если ты стесняешься публики, то мы опустим занавес. Но несколько волосков с твоей п…нки я наклею на подбородок Бориса. И я вгрызусь в твой секель и буду сплевывать двухфранковые монеты…
Проблема в том, что у Ирен не обыкновенное влагалище, а саквояж, и его надо набивать толстыми письмами. Чем толще и длиннее, тем лучше: avec des choses inouies . Вот Илона - это просто воплощенная манда. Я знаю это, потому что она прислала нам несколько волосков с нее. Илона - дикая ослица, вынюхивающая наслаждения. На каждом холме она разыгрывала блудницу, а иногда и в телефонных будках и в клозетах. Она купила кровать для короля Карола и кружку для бритья с его инициалами. Она лежала в Лондоне на Тоттнем роуд и, задрав юбку, дрочила. В ход шло все - свечи, шутихи, дверные ручки. Во всей стране не было ни одного фаллоса, который подошел бы ей по размерам - Ни одного. Мужчины влезали в нее целиком и сворачивались калачиком. Ей нужны были раздвижные фаллосы - не фаллосы, а самрвзрывающиеся ракеты, кипящее масло с сургучом и креозотом. Она бы отрезала вам член и оставила его в себе навсегда, если б вы ей только позволили. Это была одна пизда из миллиона, эта Илона! Лабораторный экземпляр - и вряд ли на свете найдется лакмусовая бумага, с помощью которой можно было бы воспроизвести ее цвет. К тому же она была врунья. Она никогда не покупала кровать своему королю Каролу.
Она короновала его бутылкой из под виски по голове, и ее глотка была полна лжи и фальшивых обещаний. Бедный Карол… он мог только свернуться калачиком внутри нее и помереть там. Она вздохнула - и он выпал. оттуда, как дохлый моллюск. Огромные толстые письма, avec des choses inoui'es. Саквояж без ручек. Скважина без ключа. У нее был немецкий рот, французские уши и русская задница. Пизда - интернациональная. Когда поднимался ваш флаг, она краснела до макушки. Вы входили в нее на бульваре Жюля Ферри, а выходили у Порт де Вилле. Вы набрасывали свои потроха на гильотинную повозку - красную повозку и, конечно, с двумя колесами. Есть одно место, где сливаются ре . ки Марна и Урк, где вода, сползши с плотины, застывает под мостами точно стекло. Там сейчас лежит Илона, и канал забит стеклом и щепками; плачут мимозы, и окна запотели туманным бздежом. Илона - единственная из миллиона! Пизда и стеклянная задница, в которой вы можете прочесть всю историю средних веков.
(с) Г.Миллер, Тропик Рака.