лагерного
Лагерь был, вроде бы, объективно - хорошим.
И бригада моя была прекрасной. Ни одного человека, к которому я не испытывал бы некоторой симпатии :-).
Но кажется мне, что что-то не так. Всё никак не могу понять...
А вообще я хотел выложить четыре текстика, которые писал в бешеном аврале. Мы раздали бригадам по образу некоторого ребёнка (или пары детей в одном случае :-), бригады должны были сделать сценку из жизни его игрушек.
Разработанная впопыхах (уже после раздачи заданий, по сути =) концепция была такова, если вкратце: когда детям очень плохо, они уходят в мир своих фантазий. У нас - в прямом смысле :-). Должны были быть четыре истории - про каждого из детей, по общей схеме: плохо - ушёл - игрушки оживают, а в самом конце, после всех историй, уходят тоже, и тогда мы оказываемся на балу, потому что мы-то - игрушки... Вот последняя часть, с уходом игрушек, в связи с плохой связью на тот момент внутри бригады, оказалась не написана, поэтому никто ничего не понял :-).
Так вот. Портреты детей писал не я, а вот истории (про уже, как бы, чуть-чуть существующих детей) - мои, и писались в невероятной спешке, за несколько часов (включая придумывание и множество отвлекающих факторов). В спешке все, кроме первой, первую я даже сокращал :-). Я чуть-чуть исправил их в Москве, но самую-самую малость.
Да, одновременно с моим расказыванием Полина рисовала на большой-большой кальке, с бьющим сзади светом. Идея уже использовалась в лагере до этого. Причём в цветах, что эффектнее.
Меги сидела в детской. Одна. То есть, как одна? Услышь она эту фразу, Меги обиделась бы на меня и не разговаривала ещё пару часов. Меги сидела со своими фантазиями. В виде самодельных игрушек, в виде тайных мечтаний - они заполняли всю детскую и выходили за её пределы, в далёкие страны: знойные и снежные, кипящие жизнью и пустынные. Брат был на каком-то празднике, родители - где-то. Они так часто были где-то, где-то в нездесь, Меги порой казалось, что они для неё занимают место, более далёкое, чем преданные, а главное - никогда, никогда не покидающие её друзья. Если только она сама этого не захочет, конечно.
Был день. И всё, может быть, было бы, как обычно… Но этот день был Днём рождения Меги. И она была, вроде бы, не против того, чтобы провести этот день в одиночку. И она, вроде бы, так и собиралась сделать. И родители придут под ночь, и, конечно же, поздравят, и подарят что-нибудь восхитительное, и ночная сказка будет прекрасна, а голос мамы - чарующ, от этого мёртвого настроения не останется и следа.
Но детская душа требовала грусти.
В углу детской валялись мелки брата. Он очень любил рисовать. Меги - отнюдь. Редко-редко, разочаровываясь в каждом шаге, решалась она выразить свои чаянья в рисунке. Но сейчас ей очень захотелось взять и разом куда-нибудь выйти. Просто оказаться где-нибудь вне, за краем всей этой печали, вообще этих невзгод, где-нибудь, среди чистых и свежих красок. Меги нарисовала простую дверь - лишь примерный контур, чертёж.
И вдруг ей показалось, что дверь наполнилась странным объёмом. Или ей так хотелось в это поверить?
Не совсем отдавая себе отчёт в том, что она делает, Меги закрыла глаза и потянулась к тому месту, где у двери предполагалась ручка. Отшатнулась было, почувствовав плоскую стену, но вот вновь закрыла глаза, резко подалась вперёд…
И нащупала металлический холодок. Дверь отварилась. Уверенный шаг, ещё один, и вот болезненный её профиль исчезает в неярком свете...
Но комната
не
пустует.
Его зовут Чарлз Бонди-Феррис
Вы прислушайтесь к звукам: «Чарлз Бонди-Феррис». Скажете, красиво и гордо? О нет, Противно. Практически тошнотворно. Невозможное сочетание звуков. Он уже в свои девять лет ощущает его глубоко в печёнках. У него одиннадцать собственных комнат, он привык повиноваться сильным и повелевать слабыми, он играет в игрушки, за которые можно купить небольшую квартиру на окраине.
А её зовут Мила.
И одно это сводит его с ума.
А она играет с одной лопаткой и живёт в комнатушке. А она любит сильный ветер и дальние звёзды. И если способно ещё только крепнущее, тщеславное, гордое сердце на любовь - то он - влюбился. На все свои девять.
И - что вы - им даже можно играть вместе. И - что вы - не чинят им помех ни родители, ни весь остальной мир.
Но её зовут Мила. А он - Чарлз Бонди-Ферис. И так он жаждет измениться, что если способно ещё только крепнущее, тщеславное, гордое сердце на перемены - то он изменится.
И, когда он входит в большую комнату, на все свои девять ему - больно. Там у стены стоит большой игрушечный дом, в котором так хорошо прятаться. А спрятаться так нужно… Он открывает дверь.
А комната начинает жить своей жизнью.
У Эрика просто папа американец, а мама полька. Эрик просто учится в спец. школе с уклоном во французский, уже пять лет из своих десяти. И поэтому нет ничего особенного в том, что он знает три языка.
У Эрика просто папа физик, а мама - математик. У Эрика просто дедушка работал главой бюро в космической промышленности. И поэтому нет ничего особенного в том, что он может конструировать макеты энергосберегающих машин.
У Эрика просто аллергия на пыль и шерсть.
У Эрика просто совсем нет друзей.
У Эрика всё очень просто в его десять лет.
А ещё у Эрика есть игрушки.
Это может казаться странным, но у него их много-много. И играет он не столько в открытие философского камня или разработку ядерного оружия. Чаще Эрик расставляет армии, запускает самолёты, рассказывает истории игрушечным компаниям. Чаще он мечтает, как мог бы стать тем, кем - и это в его 10 лет уже понятно - ему вряд ли суждено стать.
Ему говорят, что он, мол, великий ум, а он обожает махать мечом.
Ему говорят, что ему, мол, великое будущее, а он подскальзывается на стуле, а он выпадает, с чистым звоном разбивая окно…
Но будет ему будущее, будет.
А пока дома - пусто. И тишина в комнате. Обманчива, недолга…
Всё не так плохо, когда вы сёстры.
Всё довольно так себе, когда вы сёстры-двойняшки, и паршиво, когда - близняшки.
Но если родители к тому же одевают вас в одинаковую одежду, то дело - дрянь. Даже если вы - обе - душа компании, даже если вы лучшие в классе. Поверьте: пока вам приходится ходить в одной и той же одежде, с одними и теми же ручками, линейками, рюкзаками и причёсками, пока вас, чёрт возьми, бесконечно путают - вы будете люто друг друга ненавидеть. Потом, конечно, одна из вас покрасится и что-нибудь проколет, другая найдёт парня повзрослее и сбежит вдаль.
Но сейчас - пусть вы скрываете это до одури, пусть вы редко сами себе в этом признаётесь - ваша сестра - ваш враг.
А если вы объединяетесь с врагом, значит на пороге ещё больший враг.
А если ваша мама вам больший враг, чем сестра-близняшка, то… Дальше цепочка печальна совсем.
И понятно, почему вы говорите, не останавливаясь, захлёбываясь, и слушаете в ответ то же самое. А где-то над крышей - темнота и звёздное небо. И млечный путь, конечно же, затянет вас своей белёсой пеленой, утащит за собою, в сонные небеса. А потом утро, всегда такое свежее и ясное, утро, в которое, хотя бы, можно жить.
Какое счастье, если у вас в детской есть лестница на чердак, а он остеклён, и вы, утомившись, можете по одной взобраться наверх и исчезнуть...
А комната? Комната живёт и без вас.
И бригада моя была прекрасной. Ни одного человека, к которому я не испытывал бы некоторой симпатии :-).
Но кажется мне, что что-то не так. Всё никак не могу понять...
А вообще я хотел выложить четыре текстика, которые писал в бешеном аврале. Мы раздали бригадам по образу некоторого ребёнка (или пары детей в одном случае :-), бригады должны были сделать сценку из жизни его игрушек.
Разработанная впопыхах (уже после раздачи заданий, по сути =) концепция была такова, если вкратце: когда детям очень плохо, они уходят в мир своих фантазий. У нас - в прямом смысле :-). Должны были быть четыре истории - про каждого из детей, по общей схеме: плохо - ушёл - игрушки оживают, а в самом конце, после всех историй, уходят тоже, и тогда мы оказываемся на балу, потому что мы-то - игрушки... Вот последняя часть, с уходом игрушек, в связи с плохой связью на тот момент внутри бригады, оказалась не написана, поэтому никто ничего не понял :-).
Так вот. Портреты детей писал не я, а вот истории (про уже, как бы, чуть-чуть существующих детей) - мои, и писались в невероятной спешке, за несколько часов (включая придумывание и множество отвлекающих факторов). В спешке все, кроме первой, первую я даже сокращал :-). Я чуть-чуть исправил их в Москве, но самую-самую малость.
Да, одновременно с моим расказыванием Полина рисовала на большой-большой кальке, с бьющим сзади светом. Идея уже использовалась в лагере до этого. Причём в цветах, что эффектнее.
Меги сидела в детской. Одна. То есть, как одна? Услышь она эту фразу, Меги обиделась бы на меня и не разговаривала ещё пару часов. Меги сидела со своими фантазиями. В виде самодельных игрушек, в виде тайных мечтаний - они заполняли всю детскую и выходили за её пределы, в далёкие страны: знойные и снежные, кипящие жизнью и пустынные. Брат был на каком-то празднике, родители - где-то. Они так часто были где-то, где-то в нездесь, Меги порой казалось, что они для неё занимают место, более далёкое, чем преданные, а главное - никогда, никогда не покидающие её друзья. Если только она сама этого не захочет, конечно.
Был день. И всё, может быть, было бы, как обычно… Но этот день был Днём рождения Меги. И она была, вроде бы, не против того, чтобы провести этот день в одиночку. И она, вроде бы, так и собиралась сделать. И родители придут под ночь, и, конечно же, поздравят, и подарят что-нибудь восхитительное, и ночная сказка будет прекрасна, а голос мамы - чарующ, от этого мёртвого настроения не останется и следа.
Но детская душа требовала грусти.
В углу детской валялись мелки брата. Он очень любил рисовать. Меги - отнюдь. Редко-редко, разочаровываясь в каждом шаге, решалась она выразить свои чаянья в рисунке. Но сейчас ей очень захотелось взять и разом куда-нибудь выйти. Просто оказаться где-нибудь вне, за краем всей этой печали, вообще этих невзгод, где-нибудь, среди чистых и свежих красок. Меги нарисовала простую дверь - лишь примерный контур, чертёж.
И вдруг ей показалось, что дверь наполнилась странным объёмом. Или ей так хотелось в это поверить?
Не совсем отдавая себе отчёт в том, что она делает, Меги закрыла глаза и потянулась к тому месту, где у двери предполагалась ручка. Отшатнулась было, почувствовав плоскую стену, но вот вновь закрыла глаза, резко подалась вперёд…
И нащупала металлический холодок. Дверь отварилась. Уверенный шаг, ещё один, и вот болезненный её профиль исчезает в неярком свете...
Но комната
не
пустует.
Его зовут Чарлз Бонди-Феррис
Вы прислушайтесь к звукам: «Чарлз Бонди-Феррис». Скажете, красиво и гордо? О нет, Противно. Практически тошнотворно. Невозможное сочетание звуков. Он уже в свои девять лет ощущает его глубоко в печёнках. У него одиннадцать собственных комнат, он привык повиноваться сильным и повелевать слабыми, он играет в игрушки, за которые можно купить небольшую квартиру на окраине.
А её зовут Мила.
И одно это сводит его с ума.
А она играет с одной лопаткой и живёт в комнатушке. А она любит сильный ветер и дальние звёзды. И если способно ещё только крепнущее, тщеславное, гордое сердце на любовь - то он - влюбился. На все свои девять.
И - что вы - им даже можно играть вместе. И - что вы - не чинят им помех ни родители, ни весь остальной мир.
Но её зовут Мила. А он - Чарлз Бонди-Ферис. И так он жаждет измениться, что если способно ещё только крепнущее, тщеславное, гордое сердце на перемены - то он изменится.
И, когда он входит в большую комнату, на все свои девять ему - больно. Там у стены стоит большой игрушечный дом, в котором так хорошо прятаться. А спрятаться так нужно… Он открывает дверь.
А комната начинает жить своей жизнью.
У Эрика просто папа американец, а мама полька. Эрик просто учится в спец. школе с уклоном во французский, уже пять лет из своих десяти. И поэтому нет ничего особенного в том, что он знает три языка.
У Эрика просто папа физик, а мама - математик. У Эрика просто дедушка работал главой бюро в космической промышленности. И поэтому нет ничего особенного в том, что он может конструировать макеты энергосберегающих машин.
У Эрика просто аллергия на пыль и шерсть.
У Эрика просто совсем нет друзей.
У Эрика всё очень просто в его десять лет.
А ещё у Эрика есть игрушки.
Это может казаться странным, но у него их много-много. И играет он не столько в открытие философского камня или разработку ядерного оружия. Чаще Эрик расставляет армии, запускает самолёты, рассказывает истории игрушечным компаниям. Чаще он мечтает, как мог бы стать тем, кем - и это в его 10 лет уже понятно - ему вряд ли суждено стать.
Ему говорят, что он, мол, великий ум, а он обожает махать мечом.
Ему говорят, что ему, мол, великое будущее, а он подскальзывается на стуле, а он выпадает, с чистым звоном разбивая окно…
Но будет ему будущее, будет.
А пока дома - пусто. И тишина в комнате. Обманчива, недолга…
Всё не так плохо, когда вы сёстры.
Всё довольно так себе, когда вы сёстры-двойняшки, и паршиво, когда - близняшки.
Но если родители к тому же одевают вас в одинаковую одежду, то дело - дрянь. Даже если вы - обе - душа компании, даже если вы лучшие в классе. Поверьте: пока вам приходится ходить в одной и той же одежде, с одними и теми же ручками, линейками, рюкзаками и причёсками, пока вас, чёрт возьми, бесконечно путают - вы будете люто друг друга ненавидеть. Потом, конечно, одна из вас покрасится и что-нибудь проколет, другая найдёт парня повзрослее и сбежит вдаль.
Но сейчас - пусть вы скрываете это до одури, пусть вы редко сами себе в этом признаётесь - ваша сестра - ваш враг.
А если вы объединяетесь с врагом, значит на пороге ещё больший враг.
А если ваша мама вам больший враг, чем сестра-близняшка, то… Дальше цепочка печальна совсем.
И понятно, почему вы говорите, не останавливаясь, захлёбываясь, и слушаете в ответ то же самое. А где-то над крышей - темнота и звёздное небо. И млечный путь, конечно же, затянет вас своей белёсой пеленой, утащит за собою, в сонные небеса. А потом утро, всегда такое свежее и ясное, утро, в которое, хотя бы, можно жить.
Какое счастье, если у вас в детской есть лестница на чердак, а он остеклён, и вы, утомившись, можете по одной взобраться наверх и исчезнуть...
А комната? Комната живёт и без вас.