ОБАЯНИЕ ПОБЕЖДЕННЫХ... К столетию классика, американского драматурга и новелиста Теннесси Уильямса
"В рассказе "Однорукий" есть словосочетание "обаяние побежденных". В этом - обаяние Теннесси Уильямса. Во времена, когда социальность одушевляла даже экзистенциалистов, Теннесси Уильямс сказал: "Ад - это мы сами", - резко и убедительно возражая формуле Сартра: "Ад - это другие". И еще, уже словами одного из своих героев: "Все мы приговорены к пожизненному заключению в собственной шкуре!" Если так, то узнать друг друга легче всего на ощупь. Универсальным и общедоступным становится язык тела...
"Рваные короткие эпизоды - кинематографическая композиция пьесы - кванты чувственности, остановки все того же трамвайного маршрута. Эмоции на пересадках даны открытым текстом и простыми словами (что безнадежно теряется в имеющемся русском переводе: где это говорится "мытарства", "что за вздор", "мне порядком нездоровится" - ничего подобного нет в оригинале). Естественный язык героев не затушевывает архетипических глубин ("возвышенный натурализм", - сказал Ирвин Шоу).
На глазах творилась новая американская мифология, и критики изощрялись, обосновывая дионисийство Стенли, обнаруживая прообразы Бланш в Персефоне, Психее, Далиле, Маргарите Готье. Публика же как проводила получасовой овацией премьеру, так и принимала все 855 спектаклей в бродвейском театре "Этель Барримур": больше двух лет без перерыва. Были Пулитцеровская премия, балет "Трамвай "Желание", пять "Оскаров" за фильм, всемирная слава..."
("Гений места". Петр Вайль)
Виталий Вульф описывал не только его драматургию, но и прозу, эессеистику Т.Уильямса: "Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного", - говорит Бланш Дюбуа в пьесе "Трамвай "Желание"", обращаясь к доктору, который приехал, чтобы забрать ее в психиатрическую клинику. В этом жестокая ирония и глубокий смысл - герои Уильямса испытывают невероятную потребность в любви, во встрече с "другим человеком", способным "пробудить тело или душу". Эта мысль пронизывает его великие и невеликие пьесы, подчеркивая и в прозе, что на "одиночество в собственной шкуре" люди обречены с рождения, и из этой камеры-одиночки надо выйти, как бы гротескно-ничтожна ни была удушающая атмосфера зла и насилия, в которой мы живем".
"Стеклянный зверинец", "Трамвай "Желание", "Татуированная роза", "Кошка на раскаленной крыше", "Сладкоголосая птица юности", "Ночь Игуаны", "Орфей спускается в ад"... Жестокость и равнодушие, утонченная красота, ханжество, лицемерие и скабрезность, слабость от силы... Что еще мы о нем знаем?! Скандально откровенные Мемуары, с самоиронией повествующие о гомосексуальных наклонностях, которые ему некоторые не могут простить. Что лучший "Трамвай Желание" был с участием Марлона Брандо и Вивьен Ли, а "Кошка на раскаленной крыше" - с Элизабет Тэйлор и Полом Ньюменом. Что был нетрадиционной ориентации, и, во многом, поэтому отдельные сексуальные эпизоды кастрировались в переводах, - кое-что изымалось, заменялось на аналоги. Что цитата из Теннесси Уильямса "Молящийся за диких сердцем заперт в клетке" ("A prayer for the wild at heart, kept in cages") - тату у А.Джоли... Читайте Петра Вайля о Теннесси Уильямсе; смотрите, слушайте и перечитайте недавно ушедшего в мир иной, В.Вульфа - о Теннесси Уильмсе, переводившего его пьесы. Наконец, читайте, внимайте, смотрите со сцены самого Тенесси Уильямса, - пожалуй, главного американского драматурга, символизирующего целый пласт и эпоху американской литературы и культуры, которого любили ставить у нас в театрах, однако, подчас, из-за куцего перевода, порой, намеренно убивавшего, скрывавшего основной пафос противостояния человеческого и человечности, либидо и мортидо, - сексуальности, сублимации обостренного сознания восприятия этого несовершенного, непростого мира.
Ошибочно уподоблять и искать тайные причины, мотивацию действий, поступков его героев и героинь в приверженности самого писателя и драматурга к однополой ориентации, выводить якобы "мизантропическое отношение к женщине" из неприязни и катастрофического неприятия сильного, подавляющего характера, - как комплекса матери; желания вырваться из своего круга и т.д. Ошибочно также называть Т.Уильямса и "американским Чеховым", - русского писателя и драматурга, которого к слову, сам он боготворил. Его пьесы на стыке мелодрамы, социальной драмы и психодрамы, а герои, чаще лузеры в представлении многих сегодня, - даже побежденные вызывают гораздо больше сочувствия, симпатии, сострадания и понимания, чем гламурные, скабрезные, выпотрошенные от всего человеческого винеры, которыми упиваются сегодня. Масса цитат, - тонких и точных, полифоничных. Спорящих, на грани мизантропии и ирреальности предельно жесткого реального мира, в переломах от бед судеб персонажей. Нет, Т.Уильямс - не мрачен, просто катарсис его героев, находящихся зачастую у последней черты, прост и безыскусен, когда на последних страницах пьес "прозревают" даже слепые, чувствуя нерв и послевкусие внезапно оборвавшейся картины. Очистительный, как будто проходишь сквозь чистилище...
Из любимого, "Ночь Игуаны":
"Естественное или, наоборот, противоестественное влечение помешанной... к помешанному - вот что это было. А я в то время был самым жалким ханжой. Я и говорю: "Преклоним, дочь моя, колена и помолимся вместе". Так и сделали: опустились на колени... да вдруг упали на ковер и... Когда мы встали, я ее ударил. Да, по лицу. И обозвал потаскушкой. Она убежала. А на следующий день новость: порезала себя отцовской бритвой. "Старая дева" - папочка сохранял еще обыкновение бриться.- И насмерть?! Да нет, чуть-чуть поцарапалась - кровь еле показалась. А все-таки скандал"... "Я знаю, чаще всего люди дьявольски мучают один другого, но иногда им удается разглядеть и понять друг друга, и тогда, если они не безнадежно жестоки, им хочется помочь друг другу всем, чем могут"...
"Мы... создаем друг другу дом. Вы понимаете, что я хочу сказать? Не то, что это значит для всех, - не крыша над головой, не свой очаг. Для меня дом - это... не место, не здание... не постройка из дерева, кирпича, камня. Мой дом - это то, что связывает двух людей, то, в чем каждый из них... находит себе приют и покой"... "Всем женщинам - сознательно или бессознательно - хочется видеть мужчину связанным. Над этим только они всю жизнь и трудятся - связывают мужчину. И считают свою жизненную миссию выполненной и чувствуют удовлетворение только тогда, когда удается связать мужчину - одного или нескольких - настолько, насколько хватит сил..."
P.S. ...
ПУСТЬ БУДЕТ ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ, ИЗ Т.УИЛЬЯМСА,
ДВА ОТРЫВКА ОДНОГО РАССКАЗА, ОДИН - ПОД КАТОМ...
ЕСЛИ ЗАХОТИТЕ, ПРОЧТИТЕ ВЕСЬ...
"Мысль, что ему не удержаться на этой работе, мучила его неотступно. Он не мог от нее отделаться. Хоть как-то забыться ему удавалось только по вечерам, с кошкой. Одним своим присутствием Нитчево разгоняла целый сонм опасных случайностей, подстерегающих его. Видно было, что кошку случайности не волнуют: все идет естественным, заранее предопределенным порядком, и тревожиться вовсе не о чем, считала она. Движения ее были медлительны, безмятежны, была в них законченная совершенная грация. Ее немигающие янтарные глаза взирали на все с полнейшей невозмутимостью. Даже завидев еду, она не проявляла никакой торопливости. Каждый вечер Лючио приносил ей пинту молока - на ужин и на завтрак, - и Нитчево спокойно ждала, пока он нальет молоко в треснутое блюдечко, позаимствованное у хозяйки, и поставит его на пол у кровати. После этого Лючио ложился и выжидательно глядел на кошку, а она медленно подбиралась к голубому блюдечку. Прежде чем приняться за молоко, она устремляла на Лючио один-единственный долгий взгляд своих немигающих желтых глаз, а затем, грациозно опустив подбородок к краю блюдца, высовывала атласно-розовый язычок, и комнату наполняли нежные музыкальные звуки ее деликатного лаканья. Он все смотрел и смотрел на нее, и ему становилось легче.
Тугие узлы беспокойства слабели, распускались. Тревога, сжатым газом распиравшая его изнутри, исчезала. Сердце билось спокойней. Он смотрел на кошку и делался сонный-сонный, впадал в забытье: кошка все росла и росла, а комната уменьшалась, уходила все дальше. И тогда ему начинало казаться, что они с кошкой одинакового размера, что он тоже кошка и лежит рядом с ней на полу, и оба они лакают молоко в безопасном уютном тепле запертой комнаты, и нет на свете ни заводов, ни мастеров, ни квартирных хозяек - крупных, светловолосых, с дразнящей тяжелой грудью. Нитчево лакала долго-долго. Порою он засыпал, не дождавшись, пока она кончит. Но потом просыпался и, ощутив у своей груди теплый комок, сонно протягивал руку, чтобы погладить кошку, и, когда она начинала мурлыкать, чувствовал, как слабо-слабо подрагивает ее спина. Кошка заметно нагуливала жир. Бока ее раздались. Разумеется, они не обменивались признаниями в любви, но оба понимали, что связаны на всю жизнь. Полусонный, он разговаривал с кошкой шепотом - он никогда не сочинял ей, как в письмах к брату, а только старался отогнать самые томительные свои страхи: нет, он не останется без работы, он всегда сможет давать ей блюдечко молока утром и вечером, и всегда она будет спать у него на кровати. Нет, ничего плохого с ними случиться не может, и бояться ей вовсе нечего. И даже солнцу, что ежедневно встает, свеженачищенное, из самой середины кладбища, не нарушить очарования, которое каждый из них вносит в жизнь другого...
Лючио наклонился, взял кошку на руки. Посмотрел, отчего она захромала. Одна лапа была перебита. С тех пор, должно быть, прошло уже несколько дней: она почернела, нагноилась, и от нее шел скверный запах. Тело кошки стало почти невесомым - мешочек с костями, а мурлыканье, которым она его встретила, - почти беззвучным.
Как же с нею стряслась такая беда? Кошка не могла ему этого объяснить. И он тоже не мог объяснить ей, что стряслось с ним. Не мог рассказать ни про бурчанье мастера, стоявшего у него за спиной, ни про спокойную надменность врачей, ни про хозяйку, светловолосую и грязную, для которой что тот мужчина, что этот - все едино.
Молчание и ощущение близости заменяли им речь.
Он знал - ей долго не протянуть. И она это тоже знала. Взгляд у нее был усталый, погасший - в нем уже не горел упрямый огонек, говорящий о жажде жизни, тот огонек, в котором таится секрет героической стойкости живого существа. Нет, он больше не горел. Глаза ее потухли. Теперь они были полны всеми тайнами и печалями, какими может ответить мир на бесконечные наши вопросы. Полны одиночества - да, одиночества. Голода. Смятения. Боли. Всем этим глаза ее были полны до янтарных ободков. С них было достаточно. Они уже не хотели ничего. Только закрыться, чтобы не надо было больше терпеть. Он понес ее по мощенной булыжником улице, круто сбегавшей к реке. Идти было легко - к реке спускались все улицы городка.
Воздух потемнел, в нем уже не было злобного сияния солнечных лучей, отражаемых снегом. Ветер подхватывал дым, и он с овечьей покорностью бежал над низкими крышами. Воздух был пронизан холодом, сумрак густел, переходя в черноту. Ветер подвывал, как тонкий туго натянутый провод. Где-то вверху вдоль набережной прогромыхала груженная железом машина - металл с завода, все больше и больше погружавшегося во тьму, по мере того как земля отворачивала одну свою сторону от жгучих затрещин солнца и медленно подставляла ему другую.
Лючио говорил с кошкой, а сам заходил все глубже в воду.
- Скоро, - шептал он ей. - Скоро, скоро, совсем уже скоро.
Лишь на какой-то миг она воспротивилась - в порыве сомнения вцепилась ему в плечо и в руку.
Боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?
Но вспышка эта тут же угасла, вера в Лючио снова вернулась к ней, река подхватила их и понесла прочь. Прочь из города, прочь, прочь из города - словно дым заводских труб, уносимый ветром.
Прочь на веки веков..."
Весь рассказ:
(http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/4523)
"Рваные короткие эпизоды - кинематографическая композиция пьесы - кванты чувственности, остановки все того же трамвайного маршрута. Эмоции на пересадках даны открытым текстом и простыми словами (что безнадежно теряется в имеющемся русском переводе: где это говорится "мытарства", "что за вздор", "мне порядком нездоровится" - ничего подобного нет в оригинале). Естественный язык героев не затушевывает архетипических глубин ("возвышенный натурализм", - сказал Ирвин Шоу).
На глазах творилась новая американская мифология, и критики изощрялись, обосновывая дионисийство Стенли, обнаруживая прообразы Бланш в Персефоне, Психее, Далиле, Маргарите Готье. Публика же как проводила получасовой овацией премьеру, так и принимала все 855 спектаклей в бродвейском театре "Этель Барримур": больше двух лет без перерыва. Были Пулитцеровская премия, балет "Трамвай "Желание", пять "Оскаров" за фильм, всемирная слава..."
("Гений места". Петр Вайль)
Виталий Вульф описывал не только его драматургию, но и прозу, эессеистику Т.Уильямса: "Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного", - говорит Бланш Дюбуа в пьесе "Трамвай "Желание"", обращаясь к доктору, который приехал, чтобы забрать ее в психиатрическую клинику. В этом жестокая ирония и глубокий смысл - герои Уильямса испытывают невероятную потребность в любви, во встрече с "другим человеком", способным "пробудить тело или душу". Эта мысль пронизывает его великие и невеликие пьесы, подчеркивая и в прозе, что на "одиночество в собственной шкуре" люди обречены с рождения, и из этой камеры-одиночки надо выйти, как бы гротескно-ничтожна ни была удушающая атмосфера зла и насилия, в которой мы живем".
"Стеклянный зверинец", "Трамвай "Желание", "Татуированная роза", "Кошка на раскаленной крыше", "Сладкоголосая птица юности", "Ночь Игуаны", "Орфей спускается в ад"... Жестокость и равнодушие, утонченная красота, ханжество, лицемерие и скабрезность, слабость от силы... Что еще мы о нем знаем?! Скандально откровенные Мемуары, с самоиронией повествующие о гомосексуальных наклонностях, которые ему некоторые не могут простить. Что лучший "Трамвай Желание" был с участием Марлона Брандо и Вивьен Ли, а "Кошка на раскаленной крыше" - с Элизабет Тэйлор и Полом Ньюменом. Что был нетрадиционной ориентации, и, во многом, поэтому отдельные сексуальные эпизоды кастрировались в переводах, - кое-что изымалось, заменялось на аналоги. Что цитата из Теннесси Уильямса "Молящийся за диких сердцем заперт в клетке" ("A prayer for the wild at heart, kept in cages") - тату у А.Джоли... Читайте Петра Вайля о Теннесси Уильямсе; смотрите, слушайте и перечитайте недавно ушедшего в мир иной, В.Вульфа - о Теннесси Уильмсе, переводившего его пьесы. Наконец, читайте, внимайте, смотрите со сцены самого Тенесси Уильямса, - пожалуй, главного американского драматурга, символизирующего целый пласт и эпоху американской литературы и культуры, которого любили ставить у нас в театрах, однако, подчас, из-за куцего перевода, порой, намеренно убивавшего, скрывавшего основной пафос противостояния человеческого и человечности, либидо и мортидо, - сексуальности, сублимации обостренного сознания восприятия этого несовершенного, непростого мира.
Ошибочно уподоблять и искать тайные причины, мотивацию действий, поступков его героев и героинь в приверженности самого писателя и драматурга к однополой ориентации, выводить якобы "мизантропическое отношение к женщине" из неприязни и катастрофического неприятия сильного, подавляющего характера, - как комплекса матери; желания вырваться из своего круга и т.д. Ошибочно также называть Т.Уильямса и "американским Чеховым", - русского писателя и драматурга, которого к слову, сам он боготворил. Его пьесы на стыке мелодрамы, социальной драмы и психодрамы, а герои, чаще лузеры в представлении многих сегодня, - даже побежденные вызывают гораздо больше сочувствия, симпатии, сострадания и понимания, чем гламурные, скабрезные, выпотрошенные от всего человеческого винеры, которыми упиваются сегодня. Масса цитат, - тонких и точных, полифоничных. Спорящих, на грани мизантропии и ирреальности предельно жесткого реального мира, в переломах от бед судеб персонажей. Нет, Т.Уильямс - не мрачен, просто катарсис его героев, находящихся зачастую у последней черты, прост и безыскусен, когда на последних страницах пьес "прозревают" даже слепые, чувствуя нерв и послевкусие внезапно оборвавшейся картины. Очистительный, как будто проходишь сквозь чистилище...
Из любимого, "Ночь Игуаны":
"Естественное или, наоборот, противоестественное влечение помешанной... к помешанному - вот что это было. А я в то время был самым жалким ханжой. Я и говорю: "Преклоним, дочь моя, колена и помолимся вместе". Так и сделали: опустились на колени... да вдруг упали на ковер и... Когда мы встали, я ее ударил. Да, по лицу. И обозвал потаскушкой. Она убежала. А на следующий день новость: порезала себя отцовской бритвой. "Старая дева" - папочка сохранял еще обыкновение бриться.- И насмерть?! Да нет, чуть-чуть поцарапалась - кровь еле показалась. А все-таки скандал"... "Я знаю, чаще всего люди дьявольски мучают один другого, но иногда им удается разглядеть и понять друг друга, и тогда, если они не безнадежно жестоки, им хочется помочь друг другу всем, чем могут"...
"Мы... создаем друг другу дом. Вы понимаете, что я хочу сказать? Не то, что это значит для всех, - не крыша над головой, не свой очаг. Для меня дом - это... не место, не здание... не постройка из дерева, кирпича, камня. Мой дом - это то, что связывает двух людей, то, в чем каждый из них... находит себе приют и покой"... "Всем женщинам - сознательно или бессознательно - хочется видеть мужчину связанным. Над этим только они всю жизнь и трудятся - связывают мужчину. И считают свою жизненную миссию выполненной и чувствуют удовлетворение только тогда, когда удается связать мужчину - одного или нескольких - настолько, насколько хватит сил..."
P.S. ...
ПУСТЬ БУДЕТ ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ, ИЗ Т.УИЛЬЯМСА,
ДВА ОТРЫВКА ОДНОГО РАССКАЗА, ОДИН - ПОД КАТОМ...
ЕСЛИ ЗАХОТИТЕ, ПРОЧТИТЕ ВЕСЬ...
"Мысль, что ему не удержаться на этой работе, мучила его неотступно. Он не мог от нее отделаться. Хоть как-то забыться ему удавалось только по вечерам, с кошкой. Одним своим присутствием Нитчево разгоняла целый сонм опасных случайностей, подстерегающих его. Видно было, что кошку случайности не волнуют: все идет естественным, заранее предопределенным порядком, и тревожиться вовсе не о чем, считала она. Движения ее были медлительны, безмятежны, была в них законченная совершенная грация. Ее немигающие янтарные глаза взирали на все с полнейшей невозмутимостью. Даже завидев еду, она не проявляла никакой торопливости. Каждый вечер Лючио приносил ей пинту молока - на ужин и на завтрак, - и Нитчево спокойно ждала, пока он нальет молоко в треснутое блюдечко, позаимствованное у хозяйки, и поставит его на пол у кровати. После этого Лючио ложился и выжидательно глядел на кошку, а она медленно подбиралась к голубому блюдечку. Прежде чем приняться за молоко, она устремляла на Лючио один-единственный долгий взгляд своих немигающих желтых глаз, а затем, грациозно опустив подбородок к краю блюдца, высовывала атласно-розовый язычок, и комнату наполняли нежные музыкальные звуки ее деликатного лаканья. Он все смотрел и смотрел на нее, и ему становилось легче.
Тугие узлы беспокойства слабели, распускались. Тревога, сжатым газом распиравшая его изнутри, исчезала. Сердце билось спокойней. Он смотрел на кошку и делался сонный-сонный, впадал в забытье: кошка все росла и росла, а комната уменьшалась, уходила все дальше. И тогда ему начинало казаться, что они с кошкой одинакового размера, что он тоже кошка и лежит рядом с ней на полу, и оба они лакают молоко в безопасном уютном тепле запертой комнаты, и нет на свете ни заводов, ни мастеров, ни квартирных хозяек - крупных, светловолосых, с дразнящей тяжелой грудью. Нитчево лакала долго-долго. Порою он засыпал, не дождавшись, пока она кончит. Но потом просыпался и, ощутив у своей груди теплый комок, сонно протягивал руку, чтобы погладить кошку, и, когда она начинала мурлыкать, чувствовал, как слабо-слабо подрагивает ее спина. Кошка заметно нагуливала жир. Бока ее раздались. Разумеется, они не обменивались признаниями в любви, но оба понимали, что связаны на всю жизнь. Полусонный, он разговаривал с кошкой шепотом - он никогда не сочинял ей, как в письмах к брату, а только старался отогнать самые томительные свои страхи: нет, он не останется без работы, он всегда сможет давать ей блюдечко молока утром и вечером, и всегда она будет спать у него на кровати. Нет, ничего плохого с ними случиться не может, и бояться ей вовсе нечего. И даже солнцу, что ежедневно встает, свеженачищенное, из самой середины кладбища, не нарушить очарования, которое каждый из них вносит в жизнь другого...
Лючио наклонился, взял кошку на руки. Посмотрел, отчего она захромала. Одна лапа была перебита. С тех пор, должно быть, прошло уже несколько дней: она почернела, нагноилась, и от нее шел скверный запах. Тело кошки стало почти невесомым - мешочек с костями, а мурлыканье, которым она его встретила, - почти беззвучным.
Как же с нею стряслась такая беда? Кошка не могла ему этого объяснить. И он тоже не мог объяснить ей, что стряслось с ним. Не мог рассказать ни про бурчанье мастера, стоявшего у него за спиной, ни про спокойную надменность врачей, ни про хозяйку, светловолосую и грязную, для которой что тот мужчина, что этот - все едино.
Молчание и ощущение близости заменяли им речь.
Он знал - ей долго не протянуть. И она это тоже знала. Взгляд у нее был усталый, погасший - в нем уже не горел упрямый огонек, говорящий о жажде жизни, тот огонек, в котором таится секрет героической стойкости живого существа. Нет, он больше не горел. Глаза ее потухли. Теперь они были полны всеми тайнами и печалями, какими может ответить мир на бесконечные наши вопросы. Полны одиночества - да, одиночества. Голода. Смятения. Боли. Всем этим глаза ее были полны до янтарных ободков. С них было достаточно. Они уже не хотели ничего. Только закрыться, чтобы не надо было больше терпеть. Он понес ее по мощенной булыжником улице, круто сбегавшей к реке. Идти было легко - к реке спускались все улицы городка.
Воздух потемнел, в нем уже не было злобного сияния солнечных лучей, отражаемых снегом. Ветер подхватывал дым, и он с овечьей покорностью бежал над низкими крышами. Воздух был пронизан холодом, сумрак густел, переходя в черноту. Ветер подвывал, как тонкий туго натянутый провод. Где-то вверху вдоль набережной прогромыхала груженная железом машина - металл с завода, все больше и больше погружавшегося во тьму, по мере того как земля отворачивала одну свою сторону от жгучих затрещин солнца и медленно подставляла ему другую.
Лючио говорил с кошкой, а сам заходил все глубже в воду.
- Скоро, - шептал он ей. - Скоро, скоро, совсем уже скоро.
Лишь на какой-то миг она воспротивилась - в порыве сомнения вцепилась ему в плечо и в руку.
Боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?
Но вспышка эта тут же угасла, вера в Лючио снова вернулась к ней, река подхватила их и понесла прочь. Прочь из города, прочь, прочь из города - словно дым заводских труб, уносимый ветром.
Прочь на веки веков..."
Весь рассказ:
(http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/4523)