Дело Дрейфуса и традиция коллективных петиций
Имена с Дела Дрейфуса, вместе с появление интеллектуалов, появляется и входит в моду интереснейшая традиция коллективных писем протеста творческой интеллигенции, которая хочет сказать свое «фе» какому-либо общераспространенному мнению.
Когда Золя опубликовал "J"accuse", обвинив полковника де Клама в том, что он "дьявольское орудие судебной ошибки"; военного министра О. Мерсье - в том, что он стал соучастником "этого преступления против человечества и против правосудия"; генерала Ж.-Б. Бийо - в том, что он, "имея в руках прочные доказательства невиновности Дрейфуса, скрыл их"; генералов Гонса и Буадефра - в том, что они также "были причастны к этому преступлению"; военное руководство - в том, что оно "руководило газетной кампанией против пересмотра, чтобы сбить с толку общественное мнение и скрыть свою ошибку"; военный суд над Дрейфусом - в том, что он нарушил закон, утаив от защиты и обвиняемого часть документов; военный суд над Эстергази - в том, что он "сознательно оправдал преступника"… Во всем этом не было ничего нового.
«Э. Золя на фоне портретов А. Дрейфуса и его адвоката Ф. Лабори. Открытка конца 19 века»
Великие французские авторы не раз вступались за невинно осужденных, обвиняя властителей, церковников, армию, суды и т.д. Лучшим примером этому является Вольтер. Когда в Тулузе осудили Жана Каласа, за то, что он, якобы, убил сына, шестидесятивосьмилетний Вольтер бросился в бой, как юноша. Он добивался пересмотра дела, руководил адвокатами, писал десятки писем, апеллировал к общественному мнению, выпустил «Трактат о терпимости», в котором, исходя из дела Каласов, обличал человеконенавистнический характер религиозного фанатизма и защищал свободу совести против изуверства и средневекового варварского судопроизводства:«Право нетерпимости и нелепо и варварски жестоко; это право тигров, и оно тем ужаснее, что тигры терзают людей ради пропитания, а мы подвергаемся казням ради мертвых параграфов закона».
Но Вольтер был один.
Борьба за Каласа привлекла на сторону Вольтера симпатии самых широких масс народа. Но эти массы, как и просвещенная публика, были лишь наблюдателями. Они видели, что Вольтер обращается к сильным мира сего как держава к державе, используя величие своего имени, чтобы заручиться поддержкой прусского короля Фридриха Второго, российсской императрицы Екатерины Великой, польского короля Станислава Августа Понятовского, германских князьков, английских лордов и т.д. То же было, когда Вольтер добивался оправдательного вердикта для Пьера Поля Сирвена, защищал жертву судебного преступления кавалер де Лабарра, добивался правды в случае Мартена, процесса Монбальи, выступал защитником других жертв феодального правосудия.
В XIX веке продолжателем Вольтера стали многие великие писатели Франции. «И Шатобриану, и Гюго, и Ламартину, и Жорж Санд, и Мишле, и Тэну, и Ренану доводилось выступать с принципиально важными политическими декларациями в ходе тех или иных крупных общественно-политических дискуссий. Но каждый из них делал это от своего лица - как знаменитость, как известный писатель, прославленный ученый или поэт. Им не было нужды опираться на публичную поддержку никому не известных людей, пусть даже и закончивших университет. Великие люди были самодостаточны, каждый из них мог свидетельствовать от себя лично» - констатирует исследователь Кристоф Шарль.
После "J"accuse" Золя было по другому. Когда на Золя выплеснулись ведра помоев - французские сточные канавы работали бесперебойно; когда Золя обвиняли что он выполняет чужой заказ, что не является ревностным французом, что он унижает Францию и её армию, что на самом деле он жидомасон, что служит международному еврейскому заговору, направленному против Франции; когда был возбужден процесс - перед зданием суда шли демонстрации “истинных французов”, которые не жалели оскорблений и угроз по адресу писателя; когда Золя осудили и лишили ордена Почетного Легиона… Рядом с ним стоял лагерь интеллектуалов.
Кристоф Шарль пишет, что утверждения Золя в его письме «Я обвиняю» основывались просто на умственной реконструкции, исходившей из нескольких косвенных улик. Такого рода утверждения подпадали под категорию диффамации, тем более что Золя нападал на высших должностных лиц государства и на некоторых руководителей армии. И коллективная петиция в его поддержку под заглавием «Протест», которую обозвали «Протестом интеллектуалов» заявляла, что Золя не сошел с ума : ведь о человеке, выдвигающем против других категорические обвинения без всяких доказательств, всегда можно сказать, что он сумасшедший. Но нет, Золя не сумасшедший, потому что за спиной у Золя стоят лиценциаты словесности, лиценциаты естественных наук, а также член Французской академии Анатоль Франс, члены L'Institut de France, профессора Сорбонны - разумные люди, занимающие почетное место в обществе. Свидетельство о рождении интеллектуалов основано прежде всего на коллективности их самоутверждения. «Интеллектуалы» в этом случае берут группой - группой противопоставленной толпе, а не поодиночке.
Они выступают как держатели некоей социальной власти лишь тогда, когда они собраны в группу, когда они объединяются в некоем коллективном действии.
Когда Золя опубликовал "J"accuse", обвинив полковника де Клама в том, что он "дьявольское орудие судебной ошибки"; военного министра О. Мерсье - в том, что он стал соучастником "этого преступления против человечества и против правосудия"; генерала Ж.-Б. Бийо - в том, что он, "имея в руках прочные доказательства невиновности Дрейфуса, скрыл их"; генералов Гонса и Буадефра - в том, что они также "были причастны к этому преступлению"; военное руководство - в том, что оно "руководило газетной кампанией против пересмотра, чтобы сбить с толку общественное мнение и скрыть свою ошибку"; военный суд над Дрейфусом - в том, что он нарушил закон, утаив от защиты и обвиняемого часть документов; военный суд над Эстергази - в том, что он "сознательно оправдал преступника"… Во всем этом не было ничего нового.
«Э. Золя на фоне портретов А. Дрейфуса и его адвоката Ф. Лабори. Открытка конца 19 века»
Великие французские авторы не раз вступались за невинно осужденных, обвиняя властителей, церковников, армию, суды и т.д. Лучшим примером этому является Вольтер. Когда в Тулузе осудили Жана Каласа, за то, что он, якобы, убил сына, шестидесятивосьмилетний Вольтер бросился в бой, как юноша. Он добивался пересмотра дела, руководил адвокатами, писал десятки писем, апеллировал к общественному мнению, выпустил «Трактат о терпимости», в котором, исходя из дела Каласов, обличал человеконенавистнический характер религиозного фанатизма и защищал свободу совести против изуверства и средневекового варварского судопроизводства:«Право нетерпимости и нелепо и варварски жестоко; это право тигров, и оно тем ужаснее, что тигры терзают людей ради пропитания, а мы подвергаемся казням ради мертвых параграфов закона».
Но Вольтер был один.
Борьба за Каласа привлекла на сторону Вольтера симпатии самых широких масс народа. Но эти массы, как и просвещенная публика, были лишь наблюдателями. Они видели, что Вольтер обращается к сильным мира сего как держава к державе, используя величие своего имени, чтобы заручиться поддержкой прусского короля Фридриха Второго, российсской императрицы Екатерины Великой, польского короля Станислава Августа Понятовского, германских князьков, английских лордов и т.д. То же было, когда Вольтер добивался оправдательного вердикта для Пьера Поля Сирвена, защищал жертву судебного преступления кавалер де Лабарра, добивался правды в случае Мартена, процесса Монбальи, выступал защитником других жертв феодального правосудия.
В XIX веке продолжателем Вольтера стали многие великие писатели Франции. «И Шатобриану, и Гюго, и Ламартину, и Жорж Санд, и Мишле, и Тэну, и Ренану доводилось выступать с принципиально важными политическими декларациями в ходе тех или иных крупных общественно-политических дискуссий. Но каждый из них делал это от своего лица - как знаменитость, как известный писатель, прославленный ученый или поэт. Им не было нужды опираться на публичную поддержку никому не известных людей, пусть даже и закончивших университет. Великие люди были самодостаточны, каждый из них мог свидетельствовать от себя лично» - констатирует исследователь Кристоф Шарль.
После "J"accuse" Золя было по другому. Когда на Золя выплеснулись ведра помоев - французские сточные канавы работали бесперебойно; когда Золя обвиняли что он выполняет чужой заказ, что не является ревностным французом, что он унижает Францию и её армию, что на самом деле он жидомасон, что служит международному еврейскому заговору, направленному против Франции; когда был возбужден процесс - перед зданием суда шли демонстрации “истинных французов”, которые не жалели оскорблений и угроз по адресу писателя; когда Золя осудили и лишили ордена Почетного Легиона… Рядом с ним стоял лагерь интеллектуалов.
Кристоф Шарль пишет, что утверждения Золя в его письме «Я обвиняю» основывались просто на умственной реконструкции, исходившей из нескольких косвенных улик. Такого рода утверждения подпадали под категорию диффамации, тем более что Золя нападал на высших должностных лиц государства и на некоторых руководителей армии. И коллективная петиция в его поддержку под заглавием «Протест», которую обозвали «Протестом интеллектуалов» заявляла, что Золя не сошел с ума : ведь о человеке, выдвигающем против других категорические обвинения без всяких доказательств, всегда можно сказать, что он сумасшедший. Но нет, Золя не сумасшедший, потому что за спиной у Золя стоят лиценциаты словесности, лиценциаты естественных наук, а также член Французской академии Анатоль Франс, члены L'Institut de France, профессора Сорбонны - разумные люди, занимающие почетное место в обществе. Свидетельство о рождении интеллектуалов основано прежде всего на коллективности их самоутверждения. «Интеллектуалы» в этом случае берут группой - группой противопоставленной толпе, а не поодиночке.
Они выступают как держатели некоей социальной власти лишь тогда, когда они собраны в группу, когда они объединяются в некоем коллективном действии.