"Если ты уехал в Израиль, - ты мой лучший друг! Но если ты остаёшься - ты мой злейший враг!"
Из книги Бенедикта Сарнова "Феномен Солженицына"
А вот какую историю вспомнил однажды в разговоре со мной Ефим Григорьевич Эткинд.
В начале 70-х шел он вдвоём с Александром Исаевичем (с которым его тогда связывала тесная и, как ему казалось, прочная дружба) мимо Таврического дворца, в котором некогда заседала Государственная Дума, а теперь размещалась ВПШ - Высшая партийная школа.
- Эх! - вырвалось у Александра Исаевича, уже писавшего тогда свои «Узлы». - Как бы надо было мне побывать там, внутри! Походить по залам дворца, по его коридорам. Мыслимое ли это дело - писать о том, чего не видал собственными глазами!
И Ефим Григорьевич сказал, что хоть в здание ВПШ посторонних, конечно, не пускают, он постарается ему это устроить.
И устроил.
В той Высшей партийной школе тогда работал (заведовал кафедрой) близкий его друг - Давид Прицкер. Он-то и организовал Александру Исаевичу посещение дворца.
Посещение прошло не вполне гладко.
То ли Эткинд с Прицкером были плохими конспираторами и легкомысленно сговаривались о предстоящем мероприятии по телефону, то ли гэбэшные ищейки пронюхали о визите Солженицына в Таврический дворец по каким-то другим, своим каналам, но так или иначе визит был прерван чуть ли не в самом его начале, и Александру Исаевичу пришлось покинуть дворец, не повидав и малой доли того, что ему хотелось бы увидеть.
Тем не менее он был очень доволен, благодарил, говорил, как необходимо было ему там побывать. И поглядеть, и потрогать. (Кое-что он с присущей ему дотошностью успел там даже и замерить).
Прицкера потом вызывали в обком, что-то там выясняли, расспрашивали, но особых неприятностей у него не было. Так что всё обошлось сравнительно благополучно.
А спустя пятнадцать лет Александр Исаевич опубликовал (в «Новом мире») новую главу, дополняющую его книгу «Бодался телёнок с дубом». Она называлась «Невидимки» и рассказывалось в ней обо всех людях, которые тайно помогали ему в пору его полуподпольного существования. Упоминались там и Эткинд с Прицкером - как раз в связи вот с этой самой историей его нелегального посещения Таврического дворца.
...
Даже в Таврический дворец, посмотреть зал заседаний думы и места февральского бурления - категорически отказано было мне пройти. И если всё-таки попал я туда весной 1972 - русский писатель в русское памятное место при «русских вождях»! - то с риском и находчивостью двух евреев - Ефима Эткинда и Давида Петровича Прицкера...
Этой репликой Александра Исаевича Ефим был ранен в самое сердце.
- Ты представляешь? - говорил он мне, заключая свой рассказ. - Я считал себя его другом. Да и он, как будто, меня тоже. Дружба наша к моменту его высылки насчитывала уже десять лет. Он доверялся мне во всем, мы были, - так я думал, - очень близки друг другу. И вот оказывается, что мы - и я, и Давид, - воспринимались им тогда как два еврея , два чужака , помогшие ему, коренному русаку, русскому по крови , проникнуть в заповедное место российской истории.
- Но ведь он же не хотел этим сказать ничего плохого, - пытался я защитить Александра Исаевича. - Жало этой его сатиры направлено ведь не в тебя с Давидом, а вот в этих самых «русских вождей», которые на самом деле никакие не русские. А «два еврея» - это у него просто вырвалось ненароком. Он даже и сам, верно, толком не понял, что сказал.
- Так ведь это даже ещё хуже! - сказал Ефим.
И тут я вынужден был согласиться, что, как это ни грустно, он прав.
Дело было не только в том, что Ефим, который на протяжении целых десяти лет считал себя другом Александра Исаевича, на самом деле все эти годы был для него другим, чужим, не своим .
В действительности дело обстояло ещё хуже.
Этой своей репликой Александр Исаевич открылся . Он - проговорился .
Ведь в сущности он сказал вот что:
- Вы только вдумайтесь, сограждане, какая ненормальная, уродливая ситуация сложилась в нашем с вами отечестве! Я, русский писатель и коренной русский человек, здесь - изгой. И чтобы проникнуть в святое место русской истории, вынужден обратиться к чужакам . Выходит, что эти чужаки здесь, в моей стране по-прежнему - как и в первые советские годы - у власти ! Ну, если даже и не у власти, так во всяком случае - при власти . Они по-прежнему - как и в ранние годы коммунистического режима - олицетворяют собой эту чужую нам, русским, не национальную, не нашу власть. И то, что для торжества нашего русского дела мне пришлось обратиться к помощи двух евреев, - вот это как раз и является самым ярким подтверждением нерусскости этой поработившей нас, ненавистной нам с вами большевистской, коммунистической власти.
Таков первый, самый очевидный смысл этого солженицынского высказывания. Но под ним - ещё один пласт смысла, более, так сказать, глубокого залегания, но тоже достаточно отчётливый, легко прочитываемый:
- В чем же тут всё-таки дело? Почему ОНИ, эти чужаки, даже и сейчас - при власти? Да ясно, почему: благодаря своей угодливости, неистребимой своей приспособляемости, готовности и умению прислониться, пристроиться к любой власти, какой бы чужой и даже ненавистной им она ни была. Им, в сущности, все равно, какая здесь, в этой стране, власть. Потому что эта страна им - чужая.
Это был антисемитизм уже не идеологический, не «концептуальный», а самый что ни на есть обыкновенный. Тут он уже не только ТАК ДУМАЛ, но - ТАК ЧУВСТВОВАЛ.
* * *
В 90-м году мы с женой оказались в Нью-Йорке. Встречались там с разными своими знакомыми, с которыми уже и не чаяли встретиться на этом свете (когда они уезжали, и мы, и они были уверены, что расставание наше - навсегда).
Одной из таких нечаянных встреч была встреча с Вероникой Туркиной, которая вместе со своим Юркой последовала за Солженицыным в Америку.
Веронику мы посетили в учреждении, где она работала. Учреждение же это (туда её пристроил, конечно, Исаич) занималось распространением русского Тамиздата, может быть даже и пересылкой этих изданных на Западе русских книг в Россию. Так или иначе, мы узнали, что в этой Вероникиной конторе можно поживиться (разумеется, на халяву) разными интересными книгами, которые в нашем, уже начавшем перестраиваться отечестве, были для нас все ещё недоступны.
Книги Вероника нам выдала. Но в мою сторону она при этом старалась не глядеть, издали даже показала мне кулак.
Объясняя своё поведение моей жене, она дала понять, что предельно возмущена моими нападками на Исаича, которые она слышала по «Свободе». Сказала, что никак не ожидала, что я - именно я! - окажусь в числе его врагов.
Жена, не очень ловко стараясь меня защитить, сказала:
- Он не любит антисемитов.
И тут Вероника очень горячо и очень искренне воскликнула:
- Так ведь он как раз НЕ!
В безусловной искренности её убеждения, что Александр Исаевич никакой не антисемит, я не усомнился.
И уже нимало не сомневаясь, что на самом деле он, конечно же, самый что ни на есть настоящий антисемит, уже не пытаясь даже определить границу, отделяющую его «идеологический» антисемитизм от «нутряного», - над искренней репликой, вырвавшейся у Вероники, я все-таки задумался.
Если она, перед которой Исаич вряд ли стал бы таиться, искренне не считает его антисемитом, если даже сама мысль, что кто-то может так скверно о нем думать, приводит её в негодование, так, может, и он сам, Александр Исаевич, тоже не лукавит? Может быть, он искренне верит, что в душе никакой он не антисемит?
Но неужели человек - и неглупый, как будто, человек, - может так искренне заблуждаться на собственный счет?
Ответ на это моё недоумение пришёл неожиданно. И исходил он от человека бесконечно от меня далёкого, не больно мне симпатичного и даже, по правде сказать, откровенно мною презираемого.
Это был довольно известный в то время поэт - Василий Федоров.
Когда-то, сто лет назад, мы с ним вместе учились в Литературном институте, так что в лицо друг друга знали (институт у нас был крошечный, и в лицо все знали всех). Но отношений никаких не было. Даже не здоровались.
Я знал про него, что он автор «лирико-философской», как именовали её критики, поэмы «Проданная Венера», в которой довольно убогим стихом доказывалось, что «Венера» Тициана, проданная Сталиным и Кагановичем за цену двух паровозов, была продана не зря, а во имя народного счастья.
Не вызывала сомнений и принадлежность его к «патриотическому», то есть черносотенному крылу отечественной словесности.
И вот однажды этот самый Вася Федоров в Малеевке, войдя в столовую - сейчас уже не помню, то ли к обеду, то ли к ужину, - как обычно, пьяный в драбадан, прямо с порога громогласно провозгласил свое жизненное кредо.
Без всякого повода, - видимо, мысленно продолжая какой-то разговор, а потому, как всем нам показалось, совершенно невпопад, но для него самого, наверно, очень логично, - он объявил:
- Если ты уехал в Израиль, - ты мой лучший друг! Но если ты остаёшься здесь, - он погрозил кому-то пальцем, - ты мой злейший враг!
При том, что высказано это было сильно заплетающимся языком и вроде как даже вполне бессвязно, это его кредо по проклятому еврейскому вопросу было им сформулировано с предельной, кристальной ясностью.
А для меня это был, как говорится, момент истины.
Вот так же, наверно, - подумал я, - мыслит и чувствует Александр Исаевич.
Езжайте себе в свой Израиль и живите там счастливо! От души желаю вам всего самого лучшего. Но не суйтесь в наши русские дела! Не лезьте, как сказал Блок Чуковскому, своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль!
Вот поэтому-то, - подумал я, - он и не считает себя антисемитом. Он ведь искренне желает добра всем евреям, считающим себя евреями. Ну, а что касается тех из них, кто полагает себя русскими, - тут уж извините, подвиньтесь...