Из истории постсоветской эпохи. Питер Ашман.
Был у меня начальник, англичанин. Не непосредственный, а из тех кого видишь раза три или пять за все время карьеры в компании или учреждении. Штаб квартира конторы была в Брюсселе, но он любил раз в год устраивать собрания коллектива в своем родном Лондоне.
Когда меня приняли на работу, а было это в далеком 1996г. он, разумеется, меня не видел и не интервьюировал, этим занимался региональный директор. Но, во время одной из таких встреч в Лондоне он решил пообщаться со всеми региональными сотрудниками лично. И, под предлогом пройтись после работы по Лондону с коренным лондонцем, он знакомился с новыми сотрудниками, а нас тогда было, кажется, около трех человек.
Разговор не клеился, поскольку бэкграунд у нас, мягко говоря, был очень разный. Он, потомственный английский дипломат и я, как писали раньше в автобиографии «родившийся в семье советских интеллигентов».
После пары попыток узнать о моих увлечениях и хобби, директор наш потерял надежду и задал прямой, как трафальгарская стелла, вопрос: «друг мой, я вы любите живопись»? Получив утвердительный ответ он спросил, какую именно больше всего.
Я, по правде говоря, не был уверен как правильно на английском произносится слово «импрессионисты», но будучи уверенным, что любой стиль, эпоху и направление мой собеседник знает не хуже любого советского искусствоведа, ответил «Japanese paintings», добавив «print paintings in particular».
Надо сказать, что слово это я бы не знал если бы действительно не увлекался японской гравюрной до такой степени, что пробовал стилизовать гравюры Хокусая в виде витражей, использую плакатные перья и обычную гуашь.
Глаза моего начальника загорелись, он случайно, с третьей попытки, попал в самую точку. «Oh, that’s my passion too», - воскликнул он. Слова passion я тогда еще не знал, но как бы сказали классики советской сатиры «по интонации догадался».
Оказалось, что мы с ним любим одно и то же, но по разному. Я не стал рассказывать про попытки стилизации гравюр, про то, что мои познания ограничены иллюстрированными советскими книгами «Японская гравюра» и «Искусство Востока», но рассказал, что будучи московским студентом мне посчастливилось побывать на выставке японской гравюры в Третьяковке.
Питэр же, так звали моего тогдашнего директора, рассказал, что купил недавно две чудесные гравюры, то ли 17-го века, то ли 18-го и про коллекцию картин его отца, которую он помнил с детства, когда он жил с отцом в посольском особняке в Бейруте.
Потом мы еще пару раз встречались по работе в Праге и Брюсселе. Лет через десять, в 2008, он будучи уже советником британского МИДа по правам человека (Foreign Office Human Rights Advisor), заезжал в Ереван и мы говорили за обедом в ресторане Шерлок Холмс о политике, выборах, о событиях первого марта. Тогда я уже перестал работать в этой сфере и незадолго до этих событий ушел в коммерческую компанию, но он посчитал что со мной стоит поговорить об этом, иначе не потратил бы на меня два часа своего времени, тем более, что заехал они всего на пару дней. Про живопись мы с ним в тот день не говорили.
Лет пять лет назад, во время подступа ностальгии по молодости, я погуглил его и других коллег по Фонду. Оказалось, что в 2014 он скончался от рака и что даже его именем учреждена какая-то правозащитная премия в Англии. Мой непосредственный начальник, его заместитель, с которым он очень дружил, недавно был назначен послом ЕС в Македонии, а до этого несколько лет проработал в Палестине.
Эта часть моей жизни и карьеры, наверное, самая интересная. Как-нибудь напишу про нее еще.