(no subject)
Я перечитал тут все, что понаписал до этого, и подумал, что, наверное, все, что я тут пишу как-то не очень важно и не очень-то интересно. Ну, подумаешь, черепа, стройка, деревья, речка… мало ли у кого таких или похожих воспоминаний, и я даже уверен в том, что эти - чужие воспоминания более необычные, и более яркие, и… более драматичные, что ли! И вообще - то время, когда я был маленьким, называется теперь эпохой застоя, и кругом был «совок», и, наверное, ничего особенно интересного там не было, и быть не могло. Потому что никто не ездил в Европу, или смотреть пирамиды, и не было в Москве никаких клубов и ресторанов, и ураганов никаких не было, и даже машин на улицах было совсем немного. Я вот помню, например, как мы с мамой ездили на 2-м троллейбусе в «Дом Игрушки», а этот маршрут идет по Кутузовскому проспекту, это почти что главная дорога столицы, и играли в игру кто больше насчитает машин: я считал «волги», а мама автобусы, и пока троллейбус ехал, а это минут двадцать, я обыграл маму машины на две не больше, это при том, что я считал такси тоже. А во дворе у нас была только одна легковая машина - «москвич» дяди Пети со второго этажа, он был инвалид, у него одна нога не гнулась, и он ходил с двумя костылями, и ему машину «выделили», и еще у него был гараж, который ему тоже «выделили», и гараж был зеленый и стоял во дворе на пустыре за детским садиком где качели, и мы все за этот гараж бегали писать. А вот иностранные машины это вообще была такая редкость, что увидеть иностранную машину на улице, даже такую, как румынская «Дача», не говоря уж про «Фольксваген-Жук», было большое событие. И мы не очень-то разбирались в этих машинах, потому что не было таких журналов про автомобили и фотографий не было, и мы гораздо лучше разбирались в грузовиках и автобусах, и самой лучшей машиной считали «Икарус». Эти «Икарусы» постоянно приезжали на стоянку перед «Бородинской панорамой», на них привозили экскурсии и там много было всяких иностранцев, но они нас как-то совершенно не интересовали. Потом, уже когда я учился в школе в начальных классах, у нас было два или три мальчика про которых говорили, что они бегают к панораме выпрашивать жвачки у иностранцев, но мне казалось это таким удивительным, зачем это они делают? У совершенно незнакомого человека что-то выпрашивать, попрошайничать, это вызывало какое-то брезгливое недоумение. И вообще мы почему-то совсем не испытывали страсти ко всему заграничному. Вот, например, перед Олимпиадой появилась в магазинах «пепси-кола», и она была в таких необычных маленьких узких бутылках, и с красно-синей пробкой со значком Пепси. Так вот, эта «пепси-кола» считалась довольно отстойным напитком, и ее пили когда уже совсем ничего приличного не было, и от нее противно скрипели зубы и вообще, единственно что полезного было в этой «пепси-коле» так это пробка, потому что мы играли в пробки, (я сейчас расскажу как это было), да и то эта пробка была одна из самых малоценных, хуже нее была, наверное только пробка от жигулевского пива, она была совсем без картинки, а просто с выдавленными на ней по кругу цифрами.
А самой ценной была пробка от чешского пива, она называлась «король». Там был нарисован такой оранжевый бородатый дядька в короне с бокалом в руках. Второй по ценности была «дама», это была пробка от болгарского сока, там была нарисована тетка и написано «София», этот сок продавался везде, но он был с мякотью и довольно дорогой - 20 копеек поэтому его мало покупали и еще меньше распивали на улице, а мы пробки собирали конечно же на улице. За одного «короля» давали две «дамы». Потом шло пиво «Столичное», такая бело-голубая пробка с надписью, их ставили пять или шесть, а потом вся остальная мелочь, какие-то пробки с виноградными кистями, пепси-кола, жигулевское и еще какие-то… не помню, но весь этот мусор ставился только по желанию игроков, и только если пробки были хорошие, то есть не мятые, не ржавые, не в земле и без резинок. Играли так: пробки ставили башенкой одна на другую картинкой вниз и плоскими камешками - биточками, которые были у каждого свой, ее разбивали с расстояния в несколько шагов. Потом, когда башенка уже рассыпана, надо было кинуть камешек сверху и попасть по краю пробки так, чтобы она перевернулась картинкой вверх, и тогда ты ее забираешь себе. Мы целыми днями резались в эти пробки, и постоянно бегали гремя пробками в карманах. Игра была очень азартная, но кроме игровой эти пробки никакой другой ценности не представляли, потому что, даже если ты все проиграл, то можно было просто обойти пару раз вокруг ближних домов и насобирать этих пробок полный карман.
Еще мы собирали сигаретные пачки, и в этом отношении нам повезло, потому что прямо у нас в доме был магазин «Березка». Это были такие магазины, их было штук десять в Москве, в которых продавали импортные товары на чеки внешторгбанка. Такие чеки получали те, кто работал заграницей и они могли покупать в «Березках» всякий импортный дефицит. Но наш магазин был какой-то неинтересный, потому что он был продуктовый и там не было всяких фирменных магнитофонов, холодильников или одежды. Поэтому там никогда не тусовались фарцовщики или спекулянты, и никогда не было очередей, и вообще народу туда приходило очень мало, но возле этого магазина всегда можно было найти пустые сигаретные пачки. Мы собирали эти пачки для того, чтобы вырезать из них картинки и оклеивать этими картинками велосипеды. Лучшими пачками считались «Пэлл Мэлл» и «Данхилл». На пачке «Пэлл Мэлл» была такая эмблема в виде королевской мантии с короной наверху, а пачка «Данхилл» была вся такая переливчатая с искрой темно-бородового цвета, и к тому же широкая, она хорошо огибала всю раму. Мой старенький «Школьник» был весь оклеен переливчатым бордовым «Данхилом» и это считалось очень круто. Еще была одна очень ценная пачка из подарочного набора, она называлась «Давай, закурим!» На ней была нарисована целая картина: солдаты собралась на привале, все в папахах и в полушубках, с автоматами пэпэша, а в середине один молодой веселый солдатик в пилотке, попыхивая папироской, натягивает сапог. Эту пачку я никогда в руках не держал и видел ее только на витрине табачного ларька где она продавалась. Вот ее, мы бы променяли на все наши «Мальборо» и «Данхилы» не задумываясь.
Потому что все, что было связано с войной, было для нас очень ценно, и несмотря на то, что после войны прошло уже почти сорок лет, все это для нас было как будто вчера. Наверное потому что все, что касалось войны нас постоянно окружало, и в кино, и в книжках, и в обычной жизни. В школе, на первом этаже прямо напротив входа, была большая мемориальная стена на которой были выбиты все имена выпускников школы погибших на войне и там была нарисована советская каска и вечный огонь, и был школьный музей где сверху, на шкафах, были настоящие ржавые каски пробитые осколками, а внутри шкафов стояли минометные мины, и лежали кожаные планшеты, и танкистские шлемы с наушниками, и даже настоящая серая суконная буденовка с прошитым грубыми нитками козырьком, и огромной красной матерчатой звездой на лбу, которая вызывала безмолвный трепет восторга. Во дворе школы был памятник - на постаменте стояла настоящая зенитка. А на поклонной горе, были самые что ни на есть настоящие заброшенные блиндажи и дзоты.
Поклонная гора вообще была чудесным местом. Она начиналась таким высоким холмом с отвесными склонами, который очень правильным прямым углом возвышался над Кутузовским проспектом. И на самом краю этого холма стояли высоченные фанерные красные буквы «СЛАВА КПСС», а внутри они представляли из себя такие пустые коробки из труб, вроде строительных лесов и можно было забраться по ним на самый верх. И оттуда был виден весь Кутузовский проспект насквозь, до самого моста через Москварику и здания «СЭВ». А сразу за этими циклопическими буквами начиналось роскошное, густо заросшее высокой луговой травой, и клевером, и ромашками, и васильками, и всеми-всеми, которые только бывают на свете, полевыми цветами, огромное поле. Оно плавно поднималось вверх большим круглым куполом, и с самой вершины этого огромного купола открывалась совершенно невероятной красоты панорама на всю Москву. Оттуда был виден Университет, и Лужники, и Смотровая площадка, и Трамплин, и Воробьевы горы, и Дворец пионеров, и Метромост, и Олимпийская деревня, и даже Телебашню можно было разглядеть, хотя она была очень-очень далеко. А салют там был виден с восьми или даже с девяти сторон, и смотреть салют на Поклонную гору собирались со всего Кутузовского проспекта, и это было удивительное зрелище, и приходилось все время крутиться туда-сюда чтобы ничего не пропустить. А внизу, у подножья этого гигантского холма серебристой ленточкой извивалась Сетунь, а за ней задания и платформы железнодорожной станции Киевская-товарная. И это поле было самым прекрасным местом во всей округе, и летом оно все покрывалось белым ковром из ромашек или желтым из одуванчиков, и там летали разноцветные бабочки и гудели толстые мохнатые шмели, и стрекотали кузнечики, и трава там была такая высокая, что накрывала тебя с головой, и в ней можно было бегать и швыряться друг в дружку репейником, и валяться на спине, разглядывая висящие высоко в небе пушистые облака, и слушать еле-еле различимый, далекий гул проспекта. А потом, можно было спуститься с другой стороны холма и там начинался настоящий лес. Он, конечно, назывался парком на поклонной горе, но от парка там было только несколько коротких аллей, которые сходились на небольшой квадратной площадке, в центре которой лежал грубый серый камень, а к камню была приделана бронзовая табличка с надписью, что этот камень заложен в 1965 году в знак того, что здесь будет построен музей Победы на Поклонной горе, а вокруг стояло четыре скамейки, и все.
А в лесу, параллельно Кутузовскому проспекту, проходила узкая асфальтированная дорога, которая с нашей стороны заканчивалась тупиком и заехать на нее можно было только со стороны Давыдково. Там, на пересечении этой дороги с Минской улицей, в маленькой сосновой рощице, стояла одинокая и пустынная автобусная остановка. Эта дорога была остатками старого Можайского шоссе, которое вело к ближней даче Сталина, и вот по обочинам этой дороги с обеих сторон, на расстоянии пятидесяти метров друг от друга в шахматном порядке, были выкопаны легкие блиндажи-бомбоубежища. Это были такие специальные убежища, чтобы если по дороге начнется воздушный налет, можно было бы выйти из машины и там спрятаться. Они все были построены одинаково: выкопана яма, сверху перекрыта слоем бревен и засыпана землей, сбоку одна маленькая дверь к которой вели три-четыре земляные ступеньки покрытые досками, а на дорогу выходила узкая щель под самым потолком. Внутри такого блиндажа могло поместиться человека четыре. Все доски, конечно, давно сгнили и от дверей остались одни косяки, и все эти небольшие холмики густо заросли травой, и разглядеть их было непросто. Внутри там всегда стояла вода и валялся какой-то мусор, и было довольно грязно и мы туда не лазили, а вот подальше от дороги в глубине парка, было два больших бетонных дзота. Это были большие, по сравнению с теми, бугры, тоже все заросшие травой, и в них на уровне земли была пулеметная амбразура с бронированной щелью, узкой внутри и широкой снаружи, а внутри были шершавые бетонные стены и пол был очень низко, и вели туда полуобвалившиеся угловатые узкие ходы сообщения, и площадки перед амбразурами были расчищены от старых деревьев, чтобы был сектор обстрела. Там, где стояли эти дзоты, проходила последняя третья линия Московской обороны до которой немцы так и не дошли, и никаких боев там не было, но мы про это не знали, и потому взахлеб рассказывали друг другу, как в этих дзотах кто-то нашел настоящие гильзы, и приклад от пэпэша, и немецкие каски, и еще кучу всяких сокровищ. И мы много раз лазили в эти дзоты и обшаривали все вокруг и ничего не находили. Правда там было еще несколько больших и очень глубоких круглых воронок со стоячей водой, и говорили что это тоже были дзоты и там то как раз все и нашли, и там много еще чего осталось, но потом все залило водой и теперь уже ничего достать нельзя.