50 лет в строю. «Если быть большевиком означает быть русским, то я большевик».
Продолжаю свои заметки по мемуарам генерала двух империй Игнатьева.
Долгие семь лет Алексей Алеексеевич провёл во Франции в ожидании установления дипотношений с Россией. Бывший военный агент был вынужден разводить шампиньоны у себя на участке, чтобы прокормить семью. И это несмотря на то, что на счетах, записанных лично на него лежали более 200 миллионов франков. Но это были деньги страны и Игнатьев считал своей обязанностью хранить их и не позволял себе тратить их даже для собственного выживания. И вот наконец, Игнатьева пригласили в посольство. Сразу после этого Алексей Алексеевич передал Советской России контроль над счетами с франками.
Леонид Борисович Красин первый полномочный представитель СССР во Франции
Первые впечатления от Советской России:
[Игнатьева пригласили в посольство] В Париже рассказывали, что в России нет никакой дисциплины, между тем как первые встреченные мною на посольской лестнице молодые товарищи поднимались уже не шажком вразвалку, как прежние не то разочарованные, не то усталые от жизни дипломаты, а резвым бегом. «Вот это хорошо!» - подумалось мне. А в приемной, где мне пришлось ожидать, паркеты блистали, дверные ручки горели, да и мебель как будто казалась подмененной. Грязненько ведь бывало в «императорском российском посольстве».
… что этот вот молодой советский служащий назвал своего начальника так просто: «Леонид Борисович». Сразу запахло той Россией, где полное почтения обращение друг к другу по имени и отчеству, не существующее, между прочим, ни в одной стране, с успехом заменило титулования и отжившую свой век петровскую «табель о рангах».
Доступ в кабинет полпреда был, однако, обставлен большим церемониалом, чем в прежнее время у посла. Открыв передо мной дверь и придерживая ее, секретарь внятно и чуть ли не с торжеством объявил: - Товарищ Игнатьев! Не гражданин какой-нибудь, а «товарищ»! И это звание, как тогда в первую минуту, так и навсегда, преисполнило меня гордыней.
- Что вы думаете о нашей бирже? - спросили в 1923 году приглашенного в Париж председателя нашей Нижегородской ярмарки Малышева. - Частенько мне приходилось бывать на кладбищах, - ответил он, - но никогда я не слышал, чтобы покойники могли так громко кричать!
На страже интересов Родины:
Бертело пригласил меня в министерство, чтобы посоветоваться: куда направить белоэмигрантов, где их высадить, как прокормить? Экономика центральной Европы еще не была восстановлена, и это дало мне возможность возражать против высадки врангелевцев на европейском берегу. «К чему, - думалось мне, - создавать в Европе ядро для новых белогвардейских формирований?» - На азиатском берегу, - убеждал я Бертело, - они скорее найдут пропитание. Турция меньше других государств пострадала от войны. Азия просторнее старушки Европы, а там, смотришь, покаявшиеся возвращенцы и до кавказских границ пробраться сумеют.
Опершись на мою руку, шла Александра Васильевна за гробом своего мужа, несколько дней лишь не дожившего до Октябрьской революции, а три года спустя написала мне следующее письмо: «Члены «Торгово-промышленного союза», прибывшие из Германии, говорят, что германский министр иностранных дел Мальцан лично сообщил, что в Париже есть представители большевиков, и назвал три имени: Скобелев, Михайлов, граф Игнатьев. Такого рода обвинение ставит друзей ваших, и в частности меня, в тяжелое нравственное положение. Я хотела бы знать от вас, в чем тут дело. Я очень советую вам раз и навсегда пресечь эти разговоры печатным опровержением в русской, а еще лучше в иностранной прессе…» Желая соблюсти правила вежливости и вместе с тем не стать жертвой провокации со стороны новоявленных друзей Александры Васильевны - москвичей Третьяковых, мечтавших всеми способами компрометировать меня перед французским правительством, я ответил коротко: «Если быть большевиком означает быть русским, то я большевик». Александры Васильевны я после этого не встречал.
Находятся французы, которые считают меня способным из-за моей личной бедности на самое страшное преступление - торговлю казенными документами, а парижские белоэмигранты и по сей день считают меня продажным предателем своей родины, или, что то же - предателем интересов крупных промышленников, банкиров
- Как же так, генерал, вы остаетесь без дела? - сказал он. - Мне понятно, что вам не хочется переходить на частную службу в наше общество во Франции, но я предлагаю создать для вас вполне самостоятельное положение в Америке, в наших филиалах. Вот и пришла мне в голову мысль натравить Соединенные Штаты на Японию. А почему бы вам, бывшему участнику русско-японской войны и военному дипломату, не принять участия в подобной пропаганде? Никто лучше вашего сделать этого не сумеет. Подумайте только, какие нам прибыли сулит подобная война. Она нас из любого кризиса вытянет. А для вас уж в деньгах отказа не будет, и отчета от вас никто не потребует. - И при этих словах обычно мрачный Марлио разразился неподдельным мефистофельским смехом.
Про положение Германии:
В тогдашнем моем представлении Германия и германский народ должны были возместить и России, и Франции нанесенные им, этим странам, разрушения. Оккупация же, направленная к унижению побежденного народа, уже сама по себе, как мне казалось, разжигала чувство озлобленной враждебности, а разрушение экономической жизни в столь цветущей стране, как тогдашняя Германия, являлось просто тупым вандализмом. В душе ведь горела еще искорка надежды, сохраненная с полей Марны, что «эта война будет последней». Я, впрочем, уже сознавал, что для этого потребуются какие-то большие перемены. Во Франции режим Пуанкаре даже не пытался прикрывать своей воинственности какой-нибудь фразеологией, а первые же часы, проведенные с немцами, заставили призадуматься: надолго ли и надежно ли захоронили они свои прежние захватнические стремления с лозунгом «Deutschland über Alles!»? Травой заросли железнодорожные пути, провалились местами застекленные крыши вокзалов, но тут же сохранился в полной неприкосновенности и тот первоклассный отель во Франкфурте-на-Майне, в котором я провел первую ночь.
Французы как будто нарочно отказывались от немецкого предложения платить репарации в форме восстановления ими разрушений, совершенных во время войны, с тем чтобы создать предлог для беспримерного в истории ограбления собственного населения в пользу спекулянтов и потерявших всякую совесть промышленных дельцов. «Внутренние займы» по восстановлению военного ущерба с успехом заменили «русские займы».
Предыдущие части:
50 лет в строю
50 лет в строю. Русско-японская война. Цусима.
50 лет в строю. Петербург, Франция и окопы
50 лет в строю. Военный агент в Европе. Как русская разведка спонсировала немецкую
Остальные части можно найти по тегу Игнатьев
Долгие семь лет Алексей Алеексеевич провёл во Франции в ожидании установления дипотношений с Россией. Бывший военный агент был вынужден разводить шампиньоны у себя на участке, чтобы прокормить семью. И это несмотря на то, что на счетах, записанных лично на него лежали более 200 миллионов франков. Но это были деньги страны и Игнатьев считал своей обязанностью хранить их и не позволял себе тратить их даже для собственного выживания. И вот наконец, Игнатьева пригласили в посольство. Сразу после этого Алексей Алексеевич передал Советской России контроль над счетами с франками.
Леонид Борисович Красин первый полномочный представитель СССР во Франции
Первые впечатления от Советской России:
[Игнатьева пригласили в посольство] В Париже рассказывали, что в России нет никакой дисциплины, между тем как первые встреченные мною на посольской лестнице молодые товарищи поднимались уже не шажком вразвалку, как прежние не то разочарованные, не то усталые от жизни дипломаты, а резвым бегом. «Вот это хорошо!» - подумалось мне. А в приемной, где мне пришлось ожидать, паркеты блистали, дверные ручки горели, да и мебель как будто казалась подмененной. Грязненько ведь бывало в «императорском российском посольстве».
… что этот вот молодой советский служащий назвал своего начальника так просто: «Леонид Борисович». Сразу запахло той Россией, где полное почтения обращение друг к другу по имени и отчеству, не существующее, между прочим, ни в одной стране, с успехом заменило титулования и отжившую свой век петровскую «табель о рангах».
Доступ в кабинет полпреда был, однако, обставлен большим церемониалом, чем в прежнее время у посла. Открыв передо мной дверь и придерживая ее, секретарь внятно и чуть ли не с торжеством объявил: - Товарищ Игнатьев! Не гражданин какой-нибудь, а «товарищ»! И это звание, как тогда в первую минуту, так и навсегда, преисполнило меня гордыней.
- Что вы думаете о нашей бирже? - спросили в 1923 году приглашенного в Париж председателя нашей Нижегородской ярмарки Малышева. - Частенько мне приходилось бывать на кладбищах, - ответил он, - но никогда я не слышал, чтобы покойники могли так громко кричать!
На страже интересов Родины:
Бертело пригласил меня в министерство, чтобы посоветоваться: куда направить белоэмигрантов, где их высадить, как прокормить? Экономика центральной Европы еще не была восстановлена, и это дало мне возможность возражать против высадки врангелевцев на европейском берегу. «К чему, - думалось мне, - создавать в Европе ядро для новых белогвардейских формирований?» - На азиатском берегу, - убеждал я Бертело, - они скорее найдут пропитание. Турция меньше других государств пострадала от войны. Азия просторнее старушки Европы, а там, смотришь, покаявшиеся возвращенцы и до кавказских границ пробраться сумеют.
Опершись на мою руку, шла Александра Васильевна за гробом своего мужа, несколько дней лишь не дожившего до Октябрьской революции, а три года спустя написала мне следующее письмо: «Члены «Торгово-промышленного союза», прибывшие из Германии, говорят, что германский министр иностранных дел Мальцан лично сообщил, что в Париже есть представители большевиков, и назвал три имени: Скобелев, Михайлов, граф Игнатьев. Такого рода обвинение ставит друзей ваших, и в частности меня, в тяжелое нравственное положение. Я хотела бы знать от вас, в чем тут дело. Я очень советую вам раз и навсегда пресечь эти разговоры печатным опровержением в русской, а еще лучше в иностранной прессе…» Желая соблюсти правила вежливости и вместе с тем не стать жертвой провокации со стороны новоявленных друзей Александры Васильевны - москвичей Третьяковых, мечтавших всеми способами компрометировать меня перед французским правительством, я ответил коротко: «Если быть большевиком означает быть русским, то я большевик». Александры Васильевны я после этого не встречал.
Находятся французы, которые считают меня способным из-за моей личной бедности на самое страшное преступление - торговлю казенными документами, а парижские белоэмигранты и по сей день считают меня продажным предателем своей родины, или, что то же - предателем интересов крупных промышленников, банкиров
- Как же так, генерал, вы остаетесь без дела? - сказал он. - Мне понятно, что вам не хочется переходить на частную службу в наше общество во Франции, но я предлагаю создать для вас вполне самостоятельное положение в Америке, в наших филиалах. Вот и пришла мне в голову мысль натравить Соединенные Штаты на Японию. А почему бы вам, бывшему участнику русско-японской войны и военному дипломату, не принять участия в подобной пропаганде? Никто лучше вашего сделать этого не сумеет. Подумайте только, какие нам прибыли сулит подобная война. Она нас из любого кризиса вытянет. А для вас уж в деньгах отказа не будет, и отчета от вас никто не потребует. - И при этих словах обычно мрачный Марлио разразился неподдельным мефистофельским смехом.
Про положение Германии:
В тогдашнем моем представлении Германия и германский народ должны были возместить и России, и Франции нанесенные им, этим странам, разрушения. Оккупация же, направленная к унижению побежденного народа, уже сама по себе, как мне казалось, разжигала чувство озлобленной враждебности, а разрушение экономической жизни в столь цветущей стране, как тогдашняя Германия, являлось просто тупым вандализмом. В душе ведь горела еще искорка надежды, сохраненная с полей Марны, что «эта война будет последней». Я, впрочем, уже сознавал, что для этого потребуются какие-то большие перемены. Во Франции режим Пуанкаре даже не пытался прикрывать своей воинственности какой-нибудь фразеологией, а первые же часы, проведенные с немцами, заставили призадуматься: надолго ли и надежно ли захоронили они свои прежние захватнические стремления с лозунгом «Deutschland über Alles!»? Травой заросли железнодорожные пути, провалились местами застекленные крыши вокзалов, но тут же сохранился в полной неприкосновенности и тот первоклассный отель во Франкфурте-на-Майне, в котором я провел первую ночь.
Французы как будто нарочно отказывались от немецкого предложения платить репарации в форме восстановления ими разрушений, совершенных во время войны, с тем чтобы создать предлог для беспримерного в истории ограбления собственного населения в пользу спекулянтов и потерявших всякую совесть промышленных дельцов. «Внутренние займы» по восстановлению военного ущерба с успехом заменили «русские займы».
Предыдущие части:
50 лет в строю
50 лет в строю. Русско-японская война. Цусима.
50 лет в строю. Петербург, Франция и окопы
50 лет в строю. Военный агент в Европе. Как русская разведка спонсировала немецкую
Остальные части можно найти по тегу Игнатьев